Нейропат

С усмешкой глядя на плоский дисплей, Нейл нажал одну из клавиш. Свет отразился в ровной дуге его зубов.

— Мы их так называем. Это программы, воздействующие на нервные цепочки, ответственные за сознание...

Не вставая с места, он повернулся к Томасу. Кресло под ним скрипнуло.

— Разве это не верх искусства? Самое впечатляющее творение.

— Творение? — безучастно переспросил Томас.

«Вспомни... он убил твоего сына...»

— Экзистенция, — произнес Нейл. — Экзистенция в чистом виде.

Он снова повернулся к своей клавиатуре и экрану.

— Помнишь, как мы часто спорили о SETI [56] еще тогда, в Принстоне, а именно почему за десятилетия изучения небесного пространства мы так и не обнаружили ни единой версии «Я люблю Люси». После этого становится совершенно ясно, почему...

— Я не пони... м-м-м!..

Его пах словно взорвался от наслаждения, которое издевательскими волнами накатывалось на него. Он задохнулся, уставился на Нейла, челюсть его отвисла, слюна текла по подбородку. Оргазмы последовательно, через равные промежутки времени сотрясали его, анус сжался, как кулак перед дракой, они пронизывали его позвоночник, заставляли содрогаться от блаженства. Как будто какой-то божественный ток пронизывал его член...

— Это мое любимое, — со смехом сказал Нейл. — Стоит разгрузить тебя прямо сейчас — и симфония наслаждения превратится в дремотную, посткоитальную дымку...

Внезапно поток наслаждения иссяк. Тишину нарушало только какое-то потрескивание. Томас тяжело дышал. Даже несмотря на то что его череп был намертво привинчен к «Марионетке», он чувствовал себя вне собственного тела, словно стал флагом, слабо колышущимся в порывах влажного ветерка. Он старался собраться, ухватиться за что-нибудь. Но все равно ощущал себя чем-то нереальным, невещественным.

— Конечно, — продолжал объяснять Нейл, — ощущение выхода из тела, внетелесный опыт сопровождается медленным уменьшением поля зрения...

Окружающее начало разваливаться на части... и вдруг взорвалось перед ним, превратившись в какие-то резиновые клочки, которые втягивал в себя огромный пылесос, находящийся вне поля его зрения. Перед ним проплывала череда отсутствий; в какой-то момент от всего Нейла остался только подбородок и волосы. И это выглядело так реально, так реально...

— Прошу прощения за описательный монолог, — сказал Нейл после того, как куда-то исчезло сначала его туловище, затем ноги, — но следующая последовательность требует разговора...

— ...потому что, — сказал Томас, — она способна изгадить нервные цепочки, позволяющие человеку устанавливать происхождение голосов.

Чего добивался Нейл? Долбаной укладки текста?

— Я как раз сейчас об этом подумал... — добавил Томас. — Ты, наверное, удивляешься, почему я говорю то, что ты собирался сказать... Большинство людей выводит из себя, когда им кажется, что говорят они, они решают, что сказать, хотя на самом деле кто-то уже произнес эти слова.

Губы Нейла перестали шевелиться, и Томас предположил, что тот отказался от своего глупого издевательства, — к чему беспокоиться попусту, если он и так уже подверг его стольким унижениям, что и не снилось? Но когда Томас добавил: «Тебе стоит хорошенько подготовиться перед следующей последовательностью... Она очень берет некоторых за живое...» — Нейл в точности повторил его слова.

Затем все впало в состояние свободного падения... сумасшедшее головокружение бытия... комната крутилась у Томаса перед глазами, смещаясь то вправо, то влево, опрокидывалась, вздымалась, оставаясь при этом неподвижной.

— Я называю это Дантовой встряской, — сказал Нейл, снова переводя глаза с Томаса на экран.

Что-то подобно пиле впилось в его грудь, в то время как что-то другое опалило его член подобно молнии. Любовь и ярость попеременно захлестывали его, иногда сменяясь нежной меланхолией, какую испытываешь к любимому, проснувшись рано утром прежде него. Томас рыдал и выл от любви и гнева. Никогда еще он так не любил. Никогда так не ненавидел. Никогда еще он так страстно не желал, словно бездонная, затягивающая пропасть разверзлась в нем, внезапно исполнив его чем-то божественным, рыдающим единством, сквозь которое он чувствовал уколы тревоги, которые росли и расплывались, как пятна крови, чернели и загустевали дробью ужаса, вонзавшего когти во все его капилляры, срывая кожу с мышц, пока мир перед ним ходил ходуном, как неизмеримая дверь, которую вот-вот сорвет с петель, и правое и левое мешалось в его голове.

— Эта последовательность, — донесся до него голос Нейла, — привносит хаос в конструкцию сверхличного пространства. Забавное дерьмецо.

Пространство, лучась, сминалось в бесформенный комок. Провалы пустоты чередовались с чем-то вещественным, прочным. Движение обращалось в запинающиеся мгновения, словно его сердце было стробоскопом бытия. Он узнавал все вокруг — сидящего за столом мужчину в кресле, — но не видел ничего этого, все было нематериальным, как кванты времени.

И он был яростью рептилии и нежностью млекопитающего... Ожидание-томление-надежда-молитва.