Неисправимый (СИ)

Да, подтвердили они, заходил один немногословный человек, вон в корзине его рубашка — вся в крови. Залепил пластырем дырку в плече, надел стариковскую рубаху, сказал «Спасибо» и был таков. А дырка-то в плече нешуточная, палец пролезет. Чем это его?

— Известно чем, дробовиком, — сказал Зунгалла, а про себя подумал, что этот стервец в городе появился в экипировке, то есть кого-то по дороге раздел…

«Хрум, — позвал Зунгалла. — Где он?»

«Где-то в окрестностях, — отозвался Хрум. — Из города он вышел. Понимаешь, приятель, в чем закавыка: Саламанта прорвется на пару секунд, потом полчаса молчит. Вы уж там как-нибудь сами».

«Людей мало», — посетовал Зунгалла.

«А вот это ты зря, — сказал Хрум. — Людей вокруг полно, их только нужно озадачить».

Это он, поди, намекал на народную бдительность.

Да уж, чего-чего, а народ у нас бдительный, подумал Зунгалла. Сделай что не так, соседи сразу накапают куда надо. Этого у народа не отнимешь, этому наш народ обучен сызмальства. Делают из людей сволочей, потому что сами сволочи хорошие.

Под сволочами хорошими подразумевались сидящие наверху гады, которые вели страну одновременно к процветанию и пропасти. Про то, что страна понемногу превращается в мирового паразита, Зунгалла читал в одной умной книжке, автор которой был в бегах.

«Джим, — позвал Хрум. — О чем ты думаешь? Нашел время».

«Что новенького?» — оживился Зунгалла.

«Лоу нашелся…»

Экая незадача, вертолет оказался безнадежно поврежден. Лобовое стекло выбито, ручка управления вырвана с корнем. Этой ручкой Лоу (а кто же еще?) вдребезги разбил рацию.

Пилот сидел в салоне с настежь распахнутыми дверями и тупо смотрел перед собой. На вопросы отвечал односложно: «Ничего не помню». А что, собственно, он мог помнить, если какая-то сила вдруг выдернула его кабины и швырнула на землю. От удара пилот потерял сознание, а когда очнулся, вертолет был изуродован.

Между тем Лоу на мощном джипе помаленьку удалялся на юго-запад.

Глава 24. Ах, змей

Утром оперативник Мизгоев, любопытства ради глянул в глазок и увидел, что отец Михаил не связан. Он сидел на краешке топчана, на котором спала Фрося. При скрипе задвижки поднял глаза и посмотрел Мизгоеву прямо в душу. Тот аж обмер, отшатнулся от двери. Помчался докладывать Калачеву.

— Фроську, поди, забыли связать, она и развязала Мишку-то, — по-простому сказал Калачев, которого после вчерашнего возлияния мучила жажда.

Никак не мог забыть этого срама у генерала Сагдеева, вот и злоупотреблял вечерами. А иначе покоя не было.

— Ты вот что, — сказал Калачев. — Михаилу нужно надеть наручники, Фросе тоже. Один не заходи, странник — человек опасный, владеет чертовщиной. Втроём-вчетвером. Закуёте — веди его ко мне. Лично допрошу.

Мизгоев ушел. Калачев налил стакан воды, жадно выпил, налил еще. День намечался жаркий, уже сейчас, в начале десятого, вентилятор помогал мало. Содрать бы штаны, рубашку — и под душ. Потом холодненького пивка, перекур и снова под душ. Но нельзя. Родина требует жертв. То бишь, работа — не Родина, а то двусмысленно получается: Родина требует жертв. Как Молох какой-то, Змей Горыныч. С другой стороны, если вдуматься, и с Родиной тоже правильно. Без жертв никак нельзя. Нужно, чтобы враг боялся, и народонаселение тоже побаивалось. Чтобы лишнего не болтали, чтоб знали — карающий меч всегда начеку. Вот, скажем, тот же отец Михаил. Чего бомжует по чужим хатам, чего не на работе? Пас бы коз, скотина этакая, и не морочил бы людям голову своей ересью. А то нашелся апостол, глас Божий, гринпис хренов…

Размышления Калачева были прерваны Мирзоевым, который ввел отца Михаила.

— На стул его, — распорядился Калачев, направляясь к своему рабочему месту. — Напротив стола. Сам сядь в кресло и будь наготове, ежели что.

— Понял, — сказал Мирзоев и, усадив отца Михаила на стул, сел в кресло.

Калачев, не мигая, как удав, уставился страннику в глаза и смотрел до тех пор, пока у самого не навернулись слезы.

Отец Михаил спокойно выдержал взгляд чекиста, а должен был бы наложить в штаны. Совсем разболтался народец.

— Осознал свою вину? — сказал Калачев.

— Какую вину? — спросил отец Михаил.

— А такую, что на пленке в голом виде присутствует официальное лицо.

— Может, ему нравится, — пожав плечами, ответил странник.

— Ты тут не елозь передо мной, — хватив по столу кулаком, грозно произнес Калачев. — Не виляй, ханурик этакий. Знаешь ведь, про что речь, алхимик несчастный. Я на вверенном мне участке каббалистов не потерплю. Ишь, понаехали наводить тень на плетень. Младогегельянцы.

— Не из той оперы, товарищ, — улыбнувшись, сказал отец Михаил.

В глазах его промелькнули веселые чертики.

— Из той, из той, — на повышенной ноте проговорил Калачев. — Все вы, мозгокруты, из одной оперы. В психушку вас надо сажать…. И не товарищ я тебе вовсе.

— Отчего же? — возразил отец Михаил. — В советские времена все мы были товарищи, вас до сих пор называют «товарищ капитан», а Богочеловек Христос учил, что все люди должны быть друзьями и братьями. Друг или товарищ — разница невелика.