Неистощимая

Это «аканье», кстати вам тут сказать, дорогие мои, непреложно выдавало в полковнике уроженца города Москвы, что мы, ничего, к сожалению, не знающие и так и не узнавшие про полковника, можем засвидетельствовать вполне профессионально, будучи филологом по одному из своих совершенно никому не нужных высших образований.

Наша четверка, значит, шла по коридорам, и вдруг пространство, словно Вселенная, открывшаяся выплывающему из отсека космонавту – если уж мы продолжаем космические аналогии – упало на Цветкова и неслышимо и невидимо задышало пред ним: они вошли на самый стадион Ледового Дворца, на саму заполненную до отказа Большую Арену Собраний, утыканную везде, где можно и нельзя, красно-желтыми флагами МХПР и транспарантами, содержание которых мы из любви к вам, дорогие мои, не станем сейчас передавать. Сорок тысяч человек тихо переговаривались, создавая звуковой фон, а водкою тут – в замкнутом-то пространстве – уже не пахло, а просто воняло, как в дешевом портовом кабаке, и, как в портовом кабаке, к водочному запаху примешивался острый запах пота; Цветков в своем гермошлеме не слышал и не чувствовал ничегошеньки. Он оказался на балконе второго яруса, прямо над пустым сейчас столом – вернее, над сложным, наполненным механикой и электроникой полукруглым сооружением – ну, короче, над столом Президиума.

Полковник кивнул стоящему рядом солдату:

– Воин! Аххрранять! – он показал на Цветкова. – Беррречь аат таалпы! Никкого… понятно? Никкого не па-адпускать! Силллу применять… без пррредуп… ррреждения!

Солдат несколько растерянно оглянулся на стоящего тут же рядом своего лейтенанта, однако лейтенат не успел выказать свою власть над рядовым собственного взвода, потому что полковник приказал уже непосредственно ему:

– Еще трра-их ссюда!

И ученый, но плохо выученный лейтенант, как бобик, облажался и показал троим своим солдатам, где занять пост. Даром его учили, лейтенанта этого. Никаким неизвестным полковникам полиции, невесть откуда возникшим, он, лейтенант внутренних войск, разумеется, не должен был подчиняться.

– Силллу пррри… менннять, – приказал полковник и лейтенанту, – беез прре… дуп… ррреждения!

Лейтенант приложил правую ладошку к шлему.

Цветков теперь был притиснут к поручню балкона, а сзади в его тощую попу сильно упиралась крутая солдатская задница, что, возможно, создало бы в иных обстоятельствах и с иным человеком разность эротических потенциалов и индуктировало бы сильный эротический ток и даже, возможно, разряд вроде молнии. Мы к солдатским задницам собственным своим задом ни разу в жизни не прижимались – не только потому, что в армии два года прослужили офицером, а просто случая не представилось, ну, ей-Богу, ничего мы не можем тут вам сказать определенного, дорогие мои. Поездки в городском транспорте в «часы пик» не в счет. А вот случайное или же не случайное прижимание седалища к попе женской!.. Прижимание попы к попе женской, кстати вам тут сказать, дорогие мои, возбуждает чрезвычайно. Даже в транспорте в «часы пик». Во всяком случае, вашего автора. С юности и до нынешней поры, когда автор уже вошел в возраст творческой зрелости. Но только женская попа должна быть, разумеется… И сама женщина должна быть…

Но мы отвлеклись, дорогие мои…

Постоянное стремление к правде вынуждает нас сообщить вам, что съезд охраняли не только такие козлики и сопляки, как тот лейтенант, взводный безоружных солдат. Лишь только появился на балконе Цветков в своем карнавальном прикиде, немедленно некий пожилой человек в штатском, сидящий за пультом под самым потолком Большой Арены Собраний, что-то быстро произнес себе в воротничок рубашки, и тут же с разных концов второго яруса к Цветкову и троим липовым полицейским начали пробираться по рядам люди в штатском. Счет теперь шел на секунды. Первый из подошедших был уже в нескольких шагах, когда вся Арена взорвалась аплодисментами. Все, не переставая аплодировать, поднялись с мест. Полукруглое сооружение Президиума начало медленно раздвигаться, и в середине его, постепенно поднимаясь из недр, начал возникать сидящий в странном, несколько похожим на зубоврачебное, кресле толстый, как квашня, лысый старик с хмурой и злобной улыбкой на бескровных губах.

– Слава отцу народа Виталию Мормышкину! – раздался многократно усиленный в сотнях динамиков низкий дикторский даже не глас, а рык, словно бы сам Сатана приветствовал сейчас Виталия Алексеевича.

– Слава! Слава! Слава! – в мощнейшем едином порыве ответил зал. Как только, мы удивляемся, дорогие мои, как только не возник резонанс, от которого любые колонны или хоть какие стальные опоры падают, будто соломенные. И с полусекундной задержкой, словно бы под действием срабатывающего реле, «… ава!… ава!… ава!…» раздалось, чуть утишенное, снаружи Дворца, снаружи Большой Арены – это ответили солдаты, выстроенные на бесконечном плацу.

Мормышкин с видимым трудом поднял правую кисть – невысоко, так, зачуток поднял – и произвел ею некий помавающий жест, вызвавший новую бурю оваций.