Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском

Перед отъездом Пушкина из Москвы Нащокин передал ему подарок для Натальи Николаевны: жемчужное ожерелье — одну из немногих драгоценностей, сохранившихся у него. Пушкин обнял его. Так, обнявшись, молча вышли они на крыльцо. Коляску еще не подали. Вечер был прохладный. Тревожная весенняя сырость.

— Если есть какие поручения...

— Есть, мой друг,— сказал Пушкин.— Я оставил у тебя два экземпляра «Современника». Один отдай князю Гагарину, а другой пошли от меня Белинскому.

— Это хорошо, что ты так решил.

— Но,—Пушкин предостерегающе поднял палец,— тихонько от «наблюдателей».

— Понял.

— И вели сказать Белинскому, что очень жалею, что не смог с ним увидеться.

— Да и он, кажется, не то уехал, не то собирается в деревню к друзьям своим Бакуниным. А у тебя что, расчет на Белинского?

— Посмотрим... Мне нужен для «Современника» не только помощник для его издания, но и союзник в моих литературных стычках...

Недалеко в церкви засветилось окно. В воздухе поплыл колокольный звон.

— Люблю эту медную музыку,— сказал Пушкин мечтательно.

Нащокин глянул на него внимательно из-под своих припухших век. Потом сказал словно невзначай:

— Заглянем к Пимену? Помолимся на дорожку?

Пушкин ласково и насмешливо погладил Павла

Войновича по голове, как ребенка:

— Друг мой, я бы охотно, да ведь толкуют, что я автор « Гавриилиады».

Нащокин не подхватил предложенного ему полушутливого тона, а ответствовал серьезно:

— Страсти господни волнуют меня. Поверишь ли, нынче в вечерню великой пятницы при выносе святой плащаницы я не мог унять слез.

Пушкин усмехнулся:

— Так ведь спаситель воскрес,— о чем же тебе плакать?

Нащокин недовольно отвернулся.

Пушкип взял его ласково под руку:

— Не обижайся, Павел Войнович, я ведь с юных лет считаю Иисуса Христа не богом и не сыном бога, а просто умеренным демократом. Пойми меня и не будь глупее самого себя. Я не богоборец, ибо богоборцы тоже суть верующие. Вспомни патриарха Иакова. Я вовсе не считаю бога самым неудачным изобретением человека. Qa depend[14] от того, какого бога изобрело то или другое племя — милостивого или мстительного, мудрого или легкомысленного, всепрощающего или жестокого,— словом, каковы его образ и подобие. Это важно вот почему: создание человека, бог, входя в силу, сам начинает создавать человека теперь уже по своему образу и подобию, то есть милостивым или мстительным, мудрым или легкомысленным et cetera, et cetera[15].

Где-то в отдалении раздалось цоканье копыт. Оно приближалось со стороны Княж-Настасьевского переулка. Друзья глянули друг на друга, вздохнули. Подкатила карета. Из нее выпрыгнул Ипполит. Он устремился в дом. Пушкин схватил его за руку и потянул носом.

— Хотел бы я знать,— сказал он,— где ты, свинья, успел надраться?

— У его милости Павла Войновича господина Нащокина весьма гостеприимный дом,— сказал Ипполит с поклоном и нырнул в дверь.

Друзья переглянулись и прыснули.

— Находчив, мошенник,— сказал Пушкин с оттенком восхищения.

Нащокин перекрестил его:

— Dieu vons tienne en sa qarde![16]

Пушкин вздрогнул.

— Что с тобой? — испугался Нащокин.

Пушкин провел рукой по лицу, как бы стирая наваждение.

— Ничего,— сказал он, улыбнулся, прижал к груди Нащокина и легко прыгнул в коляску.

Премухинская идиллия и пятна на ней

Есть высшая смелость. Смелость изобретения... где план обширный объемлется творческой мыслью.

Пушкин

Ну, вот наконец август, летнее затишье. Хоть Москву и называли большой деревней, но — это питерские злонамеренные остряки. Словом, все влечет в Премухино.

Еще только знакомясь в прошлом году с Мишелем Бакуниным, Неистовый испытал смущение, нечто вроде благоговейного страха, который, впрочем, внушал ему не этот атлет с львиной головой, а сознание, что он брат сладостно-таинственного созвездия четырех сестер. Имена их упоминались в кружке Станкевича как бы окутанные каким-то нимбом, неясно сияющим и оттого еще более заманчивым. И когда Мишель, возвращаясь нынче весной в Премухино, пригласил туда Белинского, тот от радости пошатнулся, ему показалось, что у него земля под ногами загорелась. Но только в середине августа, сбросив на руки Надеждину журнал «Телескоп» и еженедельник при нем «Молву» и поручив студенту Вологжанинову, коего поселил у себя на квартире, заботы о корректуре и прочие типографские хлопоты, Виссарион устремился в Премухиио.

Мишель, сероглазый, с лицом необыкновенно живым, преимущественным выражением которого было задорное упорство, принял Белинского как родного. Виссарион первые дни не выходил из состояния восторженности. И этот огромный парк, до того разросшийся, что местами напоминал лес, и этот просторный барский дом с лощеными иолами, с фамильными портретами на стенах, с хорошо вышколенной дворней, такой бесшумной, что ее вовсе как бы и не было, и светлая речка Осуга, и — творение славного зодчего Львова — пышная белокаменная церковь в европейском стиле...