Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском

«Это было ужасное время для меня: физические страдания, душевные страдания, потом еще другие безотрадные страдания — все это вместе взятое сделало то, что во мне человек умер — остался один самец».

Но так ли это было в действительности? Не прибавлено ли в этой непрошеной исповеди Белинского кое-что из его воображения, порой необузданного? Другими словами, не преувеличивал ли Неистовый в восторге самобичевания действительные увлечения своего темперамента? Мы ведь знаем, что в то время он усиленно работает для руководимого им журнала «Московский наблюдатель», что он напряженно совершенствуется в немецком языке и специально для этого переводит гетевского «Вильгельма Майстера», что он принимает экзамены по русскому языку в Межевом институте, что он поглощает огромное количество литературы и рецензирует множество книг самых разнообразных жанров, что он ведет огромную переписку, рассылая своим корреспондентам многостраничные письма...

Он боролся. Вернувшись рано от Щепкиных и почувствовав, что на него наступает то, что он называл «жгучей лихорадкой сладострастия», он решил утомить себя длительной прогулкой. На этот раз не в лес. А по Москве. Да, утомить и развлечь. Дать своему томлению другой проток.

Оп пробежал сквозь густой Новинский бульвар, почти не заметив его. Миновал Арбат. Поднялся по Никитскому бульвару. Там толпились студенты, ожидая, не выйдет ли из дома Талызина на свою ежедневную прогулку великий загадочный Гоголь, постукивая тростью, быстрой порывистой походочкой, низко опустив остроносое свое лицо.

Заглянул Виссарион в кондитерскую, наскоро полистал журналы. Так и есть, он был прав, когда писал, что «у нас любят критику»,— об этом нет спора. Книжка журнала всегда разогнута на критике, первая разрезанная статья в журнале есть критика.

Ему принесли чашку кофе, бисквит, рюмку вина. Листая старую книжку «Телескопа», заметил кем-то отчеркнутые строки. Прочел:

«Мы, со своей стороны, всегда думали, что поэт не может и не должен быть рабом истории, так же как он не может и не должен быть рабом действительной жизни, потому что в том и в другом случае он был бы списчиком, копиистом, а не творцом... он вправе делать пропуски, неважные анахронизмы, вправе нарушать фактическую верность истории, потому что ему нужна идеальная верность».

Строки эти, неоднократно, видимо, читанные, судя по измятости страницы, были из его статьи.

Вино и кофе приятно согрели Виссариона. На Моховой возле церкви св. Георгия он забежал по старой памяти в трактир, известный среди студентов под названием «Сучок» — от имени владельца его Сучкова. Но не остался в этих шумных и дымных залах.

Ему неприятно было вспоминать об университетской своей поре, заполненной рутинными лекциями, пошлыми поучениями и бессмысленными придирками начальства. Только о товариществе он вспоминал с нежностью, о дружной компании комнаты №11 в общежитии. Но как далеко он ушел от этого!

У Спасских ворот Кремля, как всегда, толчея и грязь на тротуаре. Несколько человек, опустившихся в эту грязь коленями, молились на образ Смоленского Спаса. Тут же монахи-расстриги продавали лубочные картинки, бабы в платках рассыпали зерно голубям. Над зубцами Кремлевской стены высился красавец-великан — колокольня Иван Великий. Виссариону вспомнился восхитивший его образ Герцена: «...часовой, поставленный Годуновым, ...в белой одежде и золотой шапке».

На Каменном мосту Неистовый остановился, оперся на перила. Ползли баржи с дровами. Медлительный пожар заката кровавил реку. Было далеко видно, до лесистых холмов Нескучного, Воробьевых гор. Виссарион стоял, ни о чем не думая. Он чувствовал, как яснеет голова, как улетучивается все тягостное, ненужное, что пригнетало его к земле.

Он шагал бездумно по Большой Полянке, мимо особняков с мезонинами и высокими глухими заборами. Остановился, любуясь, против церкви Григория Неокесарийского. Маленькая, приземистая, с узорчатыми кирпичными стенами, потемневшими от времени, она таила в себе очарование какой-то грациозной скромности.

Потом он свернул налево и дошел до Татарской слободы. Пройдя ее, вышел на Болвановку. Название это давно удивляло его. Он остановил проходившего мимо молодого человека в пледе, накинутом на плечи, видимо, студента. Извинившись, спросил, не знает ли он происхождение этого странного прозвища

улицы. Студент оказался любезным и словоохотливым.

— А как же,— сказал он,— изволите видеть, здесь русские князья встречали ханских баскаков, приезжавших из Орды за данью. И здесь же в знак покорности повинны были князья преклониться перед татарскими идолами, иначе — болванами.

— Полно врать! — вдруг отозвался стоявший у ворот детина в армяке и с метлой в руках, дворник, видать.— Не слухай его, барин. Урочище наше названо Болвановкой, потому здесь жили когдатось мастера-болванщики, они, стало, изготовляли всякие металлические вещи на болванках. Вот тебе и Болвановка.

— Ошибаешься, брат,— возразил студент,— не здесь жили болванщики, а совсем на другом краю Москвы, у Таганки, у Швивой Горки.