Неистовый. Повесть о Виссарионе Белинском

— Может быть, вы так не думаете, но ваш талант думает иначе. Ваш талант не может согласиться с этими близорукими людьми, которые хотят своротить Россию с пути, указанного Петром. Славянофилы не понимают современности, они граждане никакой эпохи, они вне времени, это что-то вроде старообрядческой секты, приверженной к мертвой букве...

Соллогуб сказал задумчиво:

— Вы так полагаете?..

Он встал.

— Благодарю за то интересное, что вы мне сказали.

И он удалился, переваливаясь и шаркая по лощеному полу.

А Белинский снова стал тихонько отодвигать столик« Да, момент удобный, чтобы улизнуть. Панаев увлекся разговором с дамами...

Но в это время князь Одоевский приблизился и, нежно глядя на Белинского, начал толковать о загадочном мире духов и всучивать ему книгу Клуге и Веланского «О животном магнетизме»;

— Вообразите, Виссарион Григорьевич,— говорил он, таинственно снизив голос, хотя для этого не было никакой причины,— что есть человек — я хочу о нем писать,— который несколько лет занимается месмерическими опытами и достиг такой степени в . сем искусстве, что может сам собой по произволу приходить в сомнамбулическое состояние, К сему должен присовокупить, что таковой сомнамбул заранее может выбрать, предмет, к коему устремится его магнетическое зрение.

Белинский покорно слушал. Он терпеть не мог всей этой мистической чертовщины, и лицо его постепенно приняло мученическое выражение,—полуспущенные веки, страдальческая линия рта.

— А книжку-то вы забыли? — вдруг сказал князь…

— Какую? — удивился Белинский.

Одоевский вздохнул, посмотрел на него с кротким упреком.

— Уж лучше я напишу вам ее название, Виссарион Григорьевич, а то, неровен час, снова забудете.

Владимир Федорович вырвал из карнэ листок, набросал несколько слов и передал Белинскому. Тот прочел:

«Сборник под названием: «Добротолюбие или Словеса и главизны священного трезвления от писаний святых и богодухновенных отец».

— Вспомнили? — спросил Одоевский.— Меня, собственно, там интересует глава двадцатая, которой название: «О естественном через вдыхание ноздренное художестве и с ним господа нашего Иисуса Христа призывании».

— Как же, вспомнил! Отпишу в Москву Косте Аксакову, чтобы прислал,— сказал Белинский, силясь подавить смех.

Над этим «ноздренным вдыханием» они вдоволь напотешились в Москве в своем кружке.

— Нынче в Европе постижение через дыхание не менее модно, чем френология. А мы, русские, писали об этом еще в прошлом веке.

Откуда-то сбоку голос:

— А вы, князь, верите во френологию?

Подняв голову, Белинский увидел, что возле них набралось немало народу. Он сказал сурово:

— Простите, Владимир Федорович, но я человек дела, я практик.

— Ну какой же практик, Виссарион Григорьевич,— сказал Одоевский, скользнув глазами по его поношенному сюртуку.

Белинскому почудилась в этом взгляде жалость. Он вспыхнул и сказал вызывающе:

— Я практик в сфере духовной и политической. Я преобразователь душ средствами литературы.

Вяземский, стоявший неподалеку, усмехнулся.

— Полевой роди Белинского, Белинский роди легион,— сказал он соседу достаточно громко, чтобы это дошло до Виссариона.

Белинский чувствовал, что в нем закипает ярость. Он знал о себе, что у него натура бойцовская. Спор возбуждал его. Для вдохновения ему требовалась полемика. Но прежде чем он успел ринуться в бой, полилась мерная, мягкая, слегка грассирующая речь Одоевского:

— Усовершенствование френологии приведет к тому, что лицемерие и притворство, язвы нашего общества, уничтожатся. Душа всякого будет ясна по форме его головы, et le hommes le sauront naturelle-ment[27]...

Белинский перестал слушать. Снова губы его страдальчески изогнулись, полузакрылись глаза. Голоса, постепенно стихая, отдалялись, уходя в неясный гул. Когда Виссарион поднял веки, он увидел за своим столиком немолодого человека приятно округлой наружности. Был он в синем фраке с бронзовыми пуговицами и в белых штанах с золотыми лампасами — словом, щеголь-щеголем, пофрантоватее даже Николая Филипповича Павлова, известного салонного шаркуна. Белинский вгляделся: так позвольте же, ведь это не кто иной, как Василий Андреевич Жуковский, славный наш поэт и воспитатель наследника-цесаревича,— потому он и в придворном наряде.

Жуковский глянул на Белинского и улыбнулся ему. И столько было дружелюбия в этой улыбке, что разом оттаяла смятенная душа Виссариона. Ему захотелось сказать Василию Андреевичу, как он уважает его за прекраснодушие и молодость чувств.

Белинский тоже улыбнулся и привстал, столик дрогнул, бутылка с вином повалилась, и поток красного «бордо» густо полился на шикарные белые брюки Жуковского. Поэт закричал в испуге и негодовании, все повернулись в его сторону, хозяин в ужасе воздел руки, к столику бросились слуги с салфетками. Белинский ринулся к дверям.

В прихожей он, оттолкнув лакеев, сам выгреб свою шубенку, подбитую ветром.

Мороз на улице не охладил его разгоряченных чувств... Стыд! Срам! Сколько насмешек пойдет по городу!