Нейтральной полосы нет

— Это пока все, что я могу тебе предложить, — сказал Костя. Огненные отсветы плясали по его лицу, по гимнастерке и меховой безрукавке. Полушубком он укрыл Ирину, ей было тепло, даже жарко от огня. — Пока так. А потом… — Он потянулся, сплетя пальцы на затылке, и вздохнул. — Потом фантастика. Дом на Пречистенке, комната со стенами и дверями, которые можно запереть изнутри. И если сильный ветер, в окно скребется дерево. Я говорил тебе про дерево?

Он говорил, но думал уже не о дереве, у него были потемневшие, угрюмые глаза. Ирине опять стало стеснительно и трудно, потому что сегодня все должно стать по-другому, уже по-другому, и ничего нельзя изменить, если б даже она захотела.

Она не сделала ни движения, но внутренне вся сжалась, почти жалея, что пришла в этот лес, что не отдалила еще хоть на день нынешнюю встречу.

Костер потух. Была еще ночь, и очень холодно, и ярко светила сквозь голые ветви деревьев полная луна. Приподнявшись на локте, Костя посмотрел на высокое небо и звезды. Лицо его в лунном свете казалось изваянным из мрамора, строгим и прекрасным. Когда он приподнялся, холодный воздух хлынул между ними.

— Где у нее выключатель? — сказал Костя, вздохнул, глядя на луну, и опять положил голову на плечо Ирины, под полушубок. Маленький островок тепла в талом лесу, тронутом заморозком.

Похоже, минута прошла, но, когда они снова открыли глаза, луна погасла, разгорался быстрый весенний рассвет, темный лес обернулся молодым березнячком, розовым на восходе. Прямо над ними на тонкой ветке цвинькала синица. Видно было ее пушистое желтое брюшко, черные щечки.

Это было последнее от их ночи.

Ирине показалось, у самых ее ног оглушительно затрещали сучья, захрапели кони и раздался голос Костиного ординарца:

— Товарищ комдив. Вытягиваемся.

— Давай, давай громче, не вся еще галактика слышит, — отозвался Костя. — Плащ-палатку возьми себе, у меня еще есть, — сказал он Ирине, затягивая на полушубке портупею. — Ну? Я пошел вытягиваться. — Костя взял в ладони ее лицо, поцеловал в губы, но Ирина видела: он уже не с ней. Он уже там, где должен быть.

И так всегда. Таким уж он был. Такого только она и могла любить.

Мягко протопали по земле копыта, хрустнул слабый ледок. И затихло все.

Они думали расписаться в первом попавшемся городе, через который пройдет дивизия, но в первом попавшемся городе не только загса — стен от загса не осталось. Только виселицы их встретили.

И вообще все оказалось не так просто. Дивизия вела тяжелые бои, встречались они редко.

Если артполк стоял неподалеку, Костя присылал с весточкой Кольку-ординарца, семнадцатилетнего паренька, еще в Московской области приставшего к артиллеристам, и Колька, обожавший своего комдива, прибегал с радостной готовностью — веснушчатый амур в огромных кирзовых сапогах и прожженной во многих местах шинели.

Очень редко, когда в мыслях ее сопрягалось прошлое и день, в котором не жила — существовала она сейчас, Ирина вспоминала Борко. Но странным образом виделся ей не Иван Федотович: теплый, родной человек, оставшийся далеко-далеко за больничными стенами. Ей вспоминался командир Костиного полка, которого она ненавидела только за то, что он остался жив, а Костя не жил больше.

Первый раз она встретилась с Борко лицом к лицу, когда хоронили Костю. Вернее, то, что осталось от Кости после того, как его машина подорвалась на противотанковой мине. Это случилось даже не в бою. На форсированном марше. Его хоронили без гроба. Некогда было делать гроб.

Последний раз прискакал за ней Колька. Он плакал, веснушки его от слез стали багровыми.

— На коня, гони. А то его похоронят.

И она поскакала первый раз в жизни. Больше всего на свете боялась упасть, не успеть, и поэтому неумело понукала и настегивала коня.

Ирину знали. Ей дали постоять у могилы. Кажется, Борко сказал, чтоб она тоже бросила горсть земли. Земля падала беззвучно. Ведь гроба не было. Костя был завернут в плащ-палатку. Она закрыла глаза, чтоб не видеть нелепых очертаний свертка.

Иногда Ирине приходила на ум ее книжка, которая, на удивленье всем, печатается и скоро должна выйти. Ирина думала, какая радость будет держать эту книжку в руках. Но книжка была дальше, чем война и Костя. Не книжка главное. А что же главное?

В день операции заведующий отделением сам зашел к Ирине в палату. Она была готова и ждала, стоя у окна.

— Ну, голубушка, поехали, — сказал он, погладив ее по плечу.

Ирина обернулась, улыбнулась ему.

— Поехали, доктор, поехали. Только можно я сама пойду?

И пошла за едущей впереди ее пустой каталкой.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ

Итак, вот первое письмо Громова, начинающееся многозначительно подчеркнутыми словами:

«Прочти и уничтожь!»

Вадим берет в руки и перечитывает фотокопии: