Неизбежность

— Не слишком ли обильно радости, ротный, по поводу моей скромной персоны?

— Нет, в самый раз!

— В самый раз... А тебе ведомо, что и замполит полка и начподив бригады недовольны мной? Один ругал в прошлом, второй ругает в настоящем: участвую в боях, как солдат, предаю забвению организационные формы партийно-политической работы...

— А бывать в ротах, воевать с автоматом, увлекая за собой бойцов, — это разве не партполитработа?

— И я так рассуждаю... Но оба они правы в другом: подзапускаю с проведением партийных и комсомольских собраний...

— Подчас не до них.

— Нет! Тут моя слабинка... Упустил... Выправлю! Сегодня же на ночном привале проведем батальонное партсобрание.

— Как всех соберешь?

— Соберем! Комбриг и начподив посодействуют... А на собрании поговорим не об одних победах, но и о наших промахах в боевых действиях... — Трушин толкнул меня локтем в бок: «Держись, ротный!»

Держаться и в самом деле нужно было: танк тронул с места рывком. Черти полосатые эти танкисты, никак не возьмут в толк: пассажиры на броне. А пассажиров надлежит уважать и не беспокоить.

Из головной походной заставы и разведчики-мотоциклисты доложили: по маршруту километров сорок проходимы, противник не обнаружен. И мы эти сорок километров прошли с приличной скоростью, без остановок. Помотало нас недурно, и когда кто спрыгнул, кто сполз наземь, всех пошатывало, а Шараф Рахматуллаев был желто-зеленый, как лимон, куда подевалась узбекская смугловатость. Бедняга хуже остальных переносит эту своеобразную качку.

Федя Трушин и тот покряхтел, потер бока, отдуваясь:

— Ф-фу, укатали нас лихие танкисты...

Когда мы ехали, было впечатление: горы сами надвигаются на нас. И ныне, когда стоим, кажется: горы продолжают надвигаться, окружать, сдавливать со всех четырех сторон. Как в каменном мешке...

Собрание провели уже в кромешной тьме, словно протыкаемой огоньками папирос и цигарок. В президиуме почему-то не было комбата, хотя его и избрали. Докладчиком был сам Трушин, он говорил о повышении бдительности, о том, что в бою солдаты слабо подстраховывают друг друга, что мы забываем об особенностях боевых действий в горах, где нет свободы маневра для танков и где десанты обязаны быть более активными и решительными при обнаружении противника, проявлять инициативу. В конце напомнил о передовой роли коммунистов и комсомольцев. Потом выступили комроты-3, сержант Слава Черкасов и — я не поверил — старшина Колбаковский (видать, опыт публичной беседы о Монголии оказался плодотворным). Все они призывали к бдительности, дисциплине и беспощадной борьбе со смертниками-минерами и снайперами. В разгар выступления старшины Колбаковского появился комбат. Кондрат Петрович споткнулся на полуслове, но затем в общем-то складно завершил свою речь. Тут комбат и сказал:

— Товарищи! Вы своевременно заостряете внимание на бдительности. Я от полковника Карзанова... Принято радиосообщение: на санитарную машину соседнего отряда в тылу совершено нападение диверсионной группы. Всех раненых добили ножами... Отреза́ли уши, носы, выкалывали глаза... У сопровождавшей санинструкторши отрезаны груди... Бдительность и еще раз бдительность, товарищи! Втемяшилось?

Втемяшилось, товарищ капитан! Мы оказываем их раненым медицинскую помощь, они добивают наших, выкалывают глаза, отрезают уши, носы, груди. Знакомо! Так же поступали гитлеровцы, вспомним хотя бы: под Кенигсбергом над тяжелоранеными комбатом Алексеем Первушиным и телефонисткой Верой Николаевой надругались, облили бензином и подожгли. Тот же фашистский, людоедский почерк. А как самураи вырезали батарею, не забыл, Глушков? Не забыл!

После сообщения комбата на полянке зашумели, заговорили. Переждав шум, комбат сказал:

— Помните, товарищи, про злодеяния врага и не щадите его в бою!

Эти слова записали и в решение партсобрания...

Трушин ушел с комбатом, и ночевал я один. Дождь прекратился, но было сыро, промозгло. Солдаты рвали чахлую траву, ломали ветки чахлого кустарника, устилали и уж сверху — плащ-палатку и шинель, волглые, отяжелевшие. Миша Драчев приготовил подобное ложе и мне, неподалеку от колеса «студебеккера», сам деликатно улегся в шаге от меня. Он будто угадал мое желание: спать пе спиной к спине, а одному, пусть и холоднее будет. То, что я узнал от комбата, давило на душу: есть ли предел человеческой, точнее — нечеловеческой, жестокости? Звери, а не люди. Как жить с такими на одной планете, под одним небом? Нет, не зря воюем мы с самураями, как не зря воевали с гитлеровцами. Одна порода.

23