Неизбежность

Я — еще старший сержант, помкомвзвода, взводный кричит: «Глушков, бегом сюда» «Бегом сюда» — любимые его слова. Я не бегу, по трушу к младшему лейтенанту. Только оттрусил от березки, где стоял, туда вмазали мины шестиствольного миномета, прозванного нашими солдатами ишаком. Точно, ишак: и-ы, и-ы. А влепит минами — держись, славяне! А своей излюбленной командой командир взвода спас меня где-то на Немане. Или на Березине? Что-то сдает память...

А вот это было точно в верховьях Днепра, у Сычевки. Бой разворачивался ни шатко ни валко, мы почти не продвигались, прижимаемые плотнейшим ружейно-пулеметным и минометным огнем. Увлекая за собой цепь, я встал — и перебежками к высотке. Пилотка слетела, я нагнулся, поднял ее, надел не глядя, подосадовал, что сбил сучком. А сбило-то пулей. Уже после атаки случайно обнаружил: сбоку насквозь продырявило пилоточку. Сантиметром бы ниже...

Взрыватель гранаты-лимонки срабатывает через шесть секунд. Времени предостаточно, чтобы выдернуть кольцо и швырнуть гранату, только не мешкай. А мой боец — фамилии не упомню, прозвище было: Вася-блатняк, из бывших уголовников — замешкался, и лимонка взорвалась у него в руках. Бойца изрешетило осколками, а того, что находился рядом, помиловало. Рядом был я...

В госпитале моим соседом по палате был пожилой, лет сорока, лейтенант-оружейник, а дочка, как выяснилось, у него была маленькая, четырехлетняя, что ли. Так вот лейтенант-оружейник, его звали Пал Палыч, с умилением рассказывал: «Моя Аленка говорит о дворовой собаке: «У нее две ноги и две лапы, на ногах она ходит, а лапку подает, если попросишь». Помню, он втолковывал мне: «Истинность мужчины не в том, чтобы выпить больше, а в том, чтобы вовремя остановиться!» Справедливо поучал... Оба мы были с тяжелыми ранениями, но, я-то молодой, я выкарабкивался, а он? Выкарабкался ли он после того, как я выписался?

А это было в другом госпитале. Через коридор, напротив нашей палаты, находилась челюстная палата, то есть там лежали раненные в челюсть. Некий посетитель навестил кого-то из раненых, приволок водки и напоил их через трубки, которые у них были вставлены в рот: так их питали бульоном. И они захмелели, запели-замычали: «Славное море, священный Байкал». Заглянувшие в «челюстную» палату посмеивались: «Мычат... И смех, и грех». Я тоже заглянул. Какой там смех, сердце у меня сжалось. Искалеченные, беспомощные пытаются петь, а во рту у них резиновые трубки...

Каких только ранений не бывает!

А еще в одном госпитале я уже почти умер. Потом мне лечащий врач говорил, что пульса у меня не было, зеркальце не затуманивалось от дыхания, зрачки закатились, вроде бы каюк.

Живу и буду жить!

Смертники никак не угомонятся и разнообразят наши размеренные, отчасти скучноватые будни. Вот в очередной раз подняли мою роту по тревоге. И не ночью, а днем. В добрый дождь с ветром. И ветер был добрый, он рвал, разбрызгивал дождевые капли, и они были схожи со снежными хлопьями. Снега здесь, в Маньчжурии, пока еще нету, но на севере, в Забайкалье, в Хабаровском крае, наверное, уже метут поземки. Хорошо бы очутиться там, и чтоб о твои ноги терлась, как собачонка, поскуливающая метелица.

Солдаты отворачивались от ветра, кутались в плащ-палатки, тяжелили шаг, расплескивая лужи. Сразу за городом дорога пошла круто в гору, и дыхание затруднилось. Ноги скользили, солдаты поминали черта и дьявола, а Логачеев присовокупил:

— Мы-то маемся, а Драчеву лафа на губе!

Его поддержал Геворк Погосян:

— Кто честно вкалывает, тот и под пулю самурайскую подставляется. А разгильдяй Мишка Драчев отлеживается в тепле и сухости, и никаких тебе смертников!

Что я мог возразить на это? Они правы. Нашкодивший ординарец, коего я, видать, плохо воспитывал, попал в привилегированное положение. И я промолчал, будто не слышал Логачеева и Погосяна. Но хорошее настроение и теперь не испортилось: оно у меня устойчивое в последние дни. Ну и хорошо, что хорошее!

По разведданным, смертники укрывались в глухом урочище, за чередой горбатых кремнистых сопок, которые мы и преодолевали одну за другой. Дождь не тишал, было сыро, промозгло. И жарко от ходьбы. Но едва остановишься — прохватывает ветерочком до костей. По-армейски: просифонивает. Никаких следов смертников покуда не обнаруживалось. Не ложная ли тревога?

Нет, не ложная. Мы перевалили сопочку, и нас обстреляли. Весьма неприятно просвистели пули над головой, я подумал: «Чем ближе к миру, тем неприятней их слушать». Рота развернулась в цепь, начали спускаться в поросший елью и кедром распадок, откуда нас обстреляли. И я вдруг ощутил: мне надоело. Командовать, чтоб развернулись в цепь, чтоб перебежками вперед и самому перебегать, падать, снова перебегать — надоело все это. Будет ли конец этой жизни? Хочется другой, где не стреляют. И где нет караульной и патрульной служб, где носят не гимнастерки, а рубашки и пиджаки. На Родину хочется!