Неизбежность (Дилогия - 2)

Поколебавшись, я двинул за ним, пусть и не в самую тень, но поближе к солдатам. Устав нарушаю! А-а, это комбат и выше обитают подальше, да и то не всегда. Командовать же ротой сподручно и отсюда.

Третья рута атаковала опорный пункт слева, в центре - вторая, а моя на правом фланге, как и при разведке боем, только еще больше сместилась вправо. Кончился артналет, комбат выпустил ракету, плохо видимую днем, я заверещал свистулькой, висевшей на шнурке, и цепь поднялась, придерживаясь неуклюже ползших танков. До вражеской обороны было сто пятьдесят - двести метров, пушки были подавлены, но пулеметы там и сям уцелели, стреляли очередями. Стреляли и снайперы. Мои снайперы засекали их в слуховых окнах, на крышах и при повторном выстреле "кукушек", надо полагать, снимали их.

Кроме танков, в боевых порядках шли самоходки, и те и другие стреляли с коротких остановок. Опорный пункт долбаем недурно, не хватает авиации, она б долбанула!

Танки ц самоходки перестали стрелять, катили в боевых порядках пехоты, молчаливо подбадривая своим присутствием.

Вскидывалось, опадало, вскидывалось "ура". И я на бегу вопил "ура", спотыкаясь, выравнивая шаг. Незаметно очутился в цепи.

Ощущение: словно только вчера кричал в атаке "ура". Метров за сорок до траншеи мы швырнули гранаты и, еще громче вопя "ура", строча из автоматов, припустили к ее изгибам. Краем глаза вижу: вырывается Трушин, обгоняют меня и сразу трое солдат.

Врешь! В азарте поддаю, догоняю опередивших.

- Ура! Ура! Ур-ра... А-а...

Я кричу, подхлестываемый близостью врага, опасностью и жаждой убить, чтоб самого не убили. И быстрей, быстрей! Опереди, первый нажми на спусковой крючок, первый брось "лимонку", первый ударь ножом или саперной лопаткой! Хотите укокать меня, курвы? Я вас укокаю! Зверея, кричу уже не "ура", а матерное. Вперед, в бога-душу, пуля рассудит!

Спрыгнул в траншею, зыркнул по сторонам: справа и слева были уже наши солдаты, растекались по изгибам. Японцев не видать. Вдруг дверь подбрустверной землянки с треском раскрылась, в траншею выскочил, гортанно вскрикивая, офицер, вскинул палаш. Я выпустил очередь, японец завалился на спину - и ОЧКУХ, щеточка усиков, желтые выпирающие зубы, на подбородке струйка крови. Я прислонился плечом к траншейной стенке, обшитой досками: слабость в руках, а в йогах тяжесть - куда девалась невесомость, с какой несло меня в атаку? И подташнивает. Отвык, что ли, убивать? Так рано отвыкать.

В ходе сообщения - топот, гвалт, истошное "банзай", и целый взвод японцев ввалился в траншею, схлестнулся с нашими. Заварилась рукопашная, как в добрые западные времена. Стрелять было нельзя: где своп, где чужие не разберешь. Стоны, крики, удары. Я стоял как в оцепенении. Командовать? Что? Бессмысленно. Участвовать в рукопашной? Командиру роты? Мало разумного. И однако я отклеился от стенки и ударил прикладом в возникшее внезапно передо мной раскосое лицо с оскаленными кривыми зубами. И в этот же момент увидел: подкравшийся сзади японец коротким, резким движением вонзил винтовочный штыкнож в спину Головастикова. Я в ужасе закричал "Филипп!" и бросился к нему. Японец выдернул штык и повернулся ко мне. Молниеносно я ткнул его ногой в пах и, скрючившегося, ударил наотмашь затыльником автомата в висок. Японец упал. Я подхватил Головастпкова под мышки, чтобы выволочь из этой мясорубки, затащить в окоп, оказать помощь.

Помощь опоздала, потому что ножевой штык достал до сердца.

Перепачканный его кровью, я еще суетился возле Головастпкова.

вскрывал индивидуальный пакет, приподнимал Филиппу голову, которую он ронял безжизненно. Я хотел позвать санитара или санинструктора, но голос отказал, в горле только пискнуло.

И люди, мелькавшие вокруг, увиделись мутными, расплывающимися. Понял, плачу.

Ты полежи, Филипп, полежи перед тем, как тебя зароют, а мпе надо в бой. Чтоб за тебя отомстить. Я положил сто голову, и она откинулась набок. Рукавом вытер себе глаза и встал. И побежал по траншее. Как в тумане, возникла фигура японца, выставившего перед собой карабин со штыком. Сработала мысль: поблизости наших пет. можно стрелять - я выпустил три-четыре пули.

За изгибом увидел японцев с поднятыми руками, оказалось:

ошибся, это были маньчжуры. Я крикнул во все легкие:

- Кто поднял руки - не трогать!

Командирский рефлекс: надо предупредить солдат. Не то в горячке боя, в порыве мщения могут срубить и того, кто сдается в плен. Хорошо, что у самого рассудок на этот случай достаточно трезвый. Я крикнул:

- Ребята, давай по ходу сообщения! В глубь обороны!

Спотыкаясь о чьи-то ноги, наступая на чьи-то руки, я побежал по ходу сообщения, за мной - Свиридов, Кулагин, Симоненко, Черкасов. Над ходом сообщения просвистывали пулеметные очереди, где-то стучали "гочкпс" и "максим", поверху перекатывался бурый едкий дым. На левом фланге и в центре - разнобойное "ура". Ну, "ура" и мы крикнуть можем. Парторг Симонепко взмахивает автоматом:

- За Родину!