Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Кайтмазов глядел на чернильные пятна своих помарок, и ему казалось, что это солнечные пятна, не беда, мол, светило б только! И перечеркивания цензорские ему представлялись математическими построениями, вроде корпя квадратного или разделительной линии между числителем и знаменателем, аж перо поет соловьиной трелью.

Кто это там?! И что он смеет говорить? Не острый нож разума, а тупые ножницы произвола? Я выкалываю цензорскими перьями глазки? Стригу свободные мысли, как волосы арестанту?! А вот за эти речи я говоруна за бороду!.. Уж лучше всю голову, чтоб по волосам не плакать, такая пышная шевелюра, как у мавра!

«Истина»! А кому она нужна? И что вы в ней смыслите? Истинно то, что приказывает царь. Скромности бы вам побольше, господа писаки!

Неужто и это — сжечь?

У нас с давних пор каждое выражение неудовольствия, всякий громкий разговор называют восстанием, бунтом. Не сметь писать этого слова — «прогресс»!

И чего это Кайтмазов раскричался?! Ведь надобно, чтобы не только Фатали услышал, а и Ладожский! и Никитич! и кое-кто подалее!.. нет, не зря Кайтмазов ездил в Санкт-Петербург! Еще поедет, не скоро, но поедет — ознакомиться с новейшими цензурными инструкциями…

И говорит, и говорит, не остановится никак, — насчет всяких книг и как их под нож! Сочинитель под прикрытием прозрачного и легко доступного пониманию вымысла осмелился изобразить государственных преступников! Пропаганда коммунистических и материалистических теорий!

А что сочинитель?

Наказан за преступный умысел! Арест в военной гауптвахте! Но вполне достаточно, чтоб выйти оттуда, мягко говоря, не вполне нормальным…

О, наши камеры, наш суд!.. Александр рассказывал об отравлении заключенных наркотиками, белладонной… Расширение зрачка, прилив крови к голове, галлюцинации, бешенство, бредовые фантазии, раздражение слуха и осязания, точно кожа снята, и малейший стук кажется пушечным выстрелом!

А что с арестованными книгами?

Сожгли на императорском стеклянном заводе!

А может, при Басманном частном доме? или картонной фабрике. Крылова? посредством обращения в массу? или разорваны и разрезаны на мелкие части и направлены на бумажную фабрику в размол?

Кайтмазов удивлен, откуда Фатали знает такие подробности? Будто не он, а Фатали в Санкт-Петербург ездил.

А в голове эти тайные идеи, которые внушал ему Никитич: «Допустить сдержанную в границах дозволенного благоразумия оппозицию», был бы за границей наш «вольный» журнал, язык бы у колокола вырвали! Да-с, оппозицию, необходимую в двояком отношении: во-первых, само правительство нуждается в откровениях и с благоразумною целью сообщаемых указаниях, а во-вторых, и потому, что с виду беспристрастная оценка действий правительственных возвысит кредит журнала во мнении общественном и придаст вес его суждениям в тех случаях, когда ему, то есть нам, придется опровергать ложные мысли врагов нашего порядка.

Да, жаль, не осмелились!.. А, может, оно и лучше — спешит Кайтмазов вернуться на санкционированную свыше стезю, — тактика замалчивания.

Вроде никто не угрожает. А учебная наследника похожа на кордегардию. Прислали очередную партию кадетов к наследнику — играть в войну в залах Зимнего дворца: войну в черкесов и наших; ружья, сабли, биваки, и камер-лакей зажигает спиртовую лампу на полу, вроде бы костер в горах, — и рассказы, чтобы представить себе поле битвы, кровь по колено, стон раненых, «стоните, кадеты!», груды трупов и дикий крик победителей; кадеты хвалят начальников и содержание; говорят, что у них всегда чистое белье, но одна лишь печаль — о незабвенном отце отечества, величайшем монархе века, на которого Европа и Азия смотрят с благоговением. А что у Шамиля? Там свои игры: черкесы с русскими — с утеса в реку, коли и режь.

В семь рапорт, в восемь прием, в девять парад, в десять ученье со стрельбой. Будущий наследник, что прусский каптенармус, играет в деревянных солдатиков и вешает по военному суду крыс, сделанных из картонной бумаги.

А государь тем временем изволил прибыть в собор (не разобрать какой; бумага, идущая из туманного Лондона, отсырела то ли под Стамбулом, то ли под Туапсе. Лодка, что ли, дала течь?). Собор едва мог вместить собравшихся для вожделенного лицезрения благочестивейшего вшествия царя земного в дом царя небесного.

Сон и его разгадка

— Александр, полетим, а?

— Как полетим?

— Пройдем через мост, потом по сухой выжженной траве, которая колется, мимо серых камней и жестких диких кустов, выйдем к развалинам древней крепости Нарикала и далее — к горе Давида, а там — вот, смотри: встанешь на пригорок, оттолкнешься слегка ногами, сильно руками взмахнешь и — взлетишь. Где-то в глубинах души понимаешь, живет эта мысль в тебе, что уже не раз летал.

— Ты так рассказываешь, будто вчера еще был птицей!

— С чего же тогда это уменье? Эта легкость, с которой взлетаешь?.. Полетим, Александр! Кура не такая уж грозная… Снега-то как много!.. Давай чуть пониже, дышать трудно… Вот они, мятежные аулы. Мы можем нагрянуть сверху на крепость Шамиля, но как отыскать тот аул, где он?

— Значит, конец войне?