Неизбежность. Повесть о Мирзе Фатали Ахундове

Что же будут говорить потомки о нем? Только семь лет! И ему — умереть? Теперь, когда он окреп, расправившись с врагами и неугодными, прежде всего с теми, кто помог ему вырвать трон у собственного отца. Теперь, когда близка победа над заклятыми врагами — турками-суннитами. В день страшного суда они станут ослами для иудеев и повезут их в ад. Теперь, когда в поисках союзников он направил в Москву посольство с предложением царю Федору Иоанновичу, австрийскому императору Рудольфу, королям испанскому и французскому сплотиться в борьбе с турками!

Переговоры с послом Шах-Аббаса Ази-Хосровым вел везир Годунов, шурин царя. Он недоверчиво выслушал Ази-Хосрова и сказал, что, по его сведениям, персы ведут двойную игру: шах заключил договор с турками. Посол ответил, что султан — исконный и давний враг шаха. Предложение Ази-Хосрова, упомянувшего австрийского императора Рудольфа, Годунов воспринял как осведомленность Ази-Хосрова о тех переговорах, которые велись со времен Ивана Грозного, когда затевался общий поход христианских государств против Турции.

Шах понял, что Годунов хотя и везир, но первый в царстве человек, и потому, как сказал Ази-Хосров, «положил надежду на шурина царского Годунова».

В Москве был и посол от императора Рудольфа — Варкоч.

«Если три великих государя будут в союзе и станут заодно на турского, то турского житья с час не будет». Что с того, что шах заключил мир с султаном и отдал в заложники шестилетнего племянника? «Ведь племянника своего мне не добить же было?» — сказал шах для передачи Годунову, а Ази-Хосров при этом вспомнил, как недавно шах, испытывая военачальника, заставил его принести ему голову своего сына, и тот принес, и шах сказал ему: «Ты теперь несчастлив, но ты честолюбив и забудешь свое горе — твое сердце теперь похоже на мое». Ази-Хосров об этом умолчал, но добавил: «Один племянник шаха у турского, а два посажены по городам, и глаза у них повынуты: государи наши у себя братьев и племянников не любят». И в глазах Годунова Ази-Хосров, как показалось ему, прочел понимание.

— Стоп-стоп-стоп! Не пойдет! — цензор Кайтмазов снял очки. — «Прочел понимание»? — И выразительно, одна бровь за другую зашла, взглянул на Фатали. — И это: «Ази-Хосров, узнав, что толмач — крещеный татарин, брезгливо поморщился». Это поощряется, как вы не понимаете?! Разве не знаете, что уважаемый в столице христианин из бакинских беков?!

Ладожский в минуту доброго настроения: «Знаете, Фатали, о чем я мечтаю? Вы же истинный христианин. Вот если бы вы приняли христианство… Могу ходатаем выступить. Вы — человек Востока и Запада, в вас соединились две стихии…» Фатали молчал, и никакой злости и гнева не было в нем. И вдруг — о Мирзе Казембеке, мол, стал христианином.

— Нет, нет, — забеспокоился нежданно Ладожский, — я вовсе не против магометанства!.. Владимиру предстоял выбор: какую из трех соседних религий — магометанство, иудейство или христианство? Нравился ему чувственный рай магометан, но он никак не соглашался допустить обрезание, отказаться от свиного мяса, а главное, от вина. «Руси есть веселье пить, — говорил он, — не может быть без того!» Отверг он и иудейство. Когда Владимир спросил: «Где ваша земля?» — Ну, нельзя же, в самом деле, перебивать, ведь видите, что занят! — закричал он (впервые видел его Фатали рассерженным) на Кайтмазова, — так вот, иудеи сказали, что бог в гневе расточил их по чужим странам, а Владимир отвечал: «Как вы учите других, будучи сами расточены?»

— Да, читал, — удивил Фатали Ладожского. — Но вы забыли сказать и о гневе божьем.

Кайтмазов потом объяснил Фатали, отчего забеспокоился Ладожский, когда Фатали Мирзу Казембека вспомнил: ведь тот стал католиком, преуспели шотландские миссионеры!.. Переполох был в царском стане, боялись, как бы не переметнулся к извечным врагам! Тут же секретный циркуляр: «Необходимо иметь за ним некоторый надзор, — это Ермолов предупреждал министра графа Нессельроде, — и не допускать его до связей с англичанами, в особенности же должно отделить от него всякую возможность отправиться в Англию…»

Но Кайтмазов, оказывается, не высказал до конца свои цензорские замечания, пока Фатали предавался воспоминаниям, — насчет объединенного истребления турков!.. А этого у Фатали и в мыслях не было! — Да-с, помню, поэму запретили, цензурный комитет нашел, что едва ли может быть дозволено к выпуску в свет сочинение, в котором все народы призываются к уничтожению существования Турецкой империи, вопреки требованию политики, чтобы было сохранено равновесие народов… Ты этого добиваешься, Фатали? Хотя поэма и не заключала в себе ничего собственно противного цензурным правилам.

— Но здесь все правда.