Неизбирательное сродство

Гармахис, живое солнце,
мощный бык, солнцем возлюбленный,
властелин венцов —
слухом прегрозным по всем землям —
золотой многосильный ястреб, сокрушитель ливийцев,
царь Рамен-Хепер, сын Амона-Ра от чресел его,
рождённый матерью Мут в Ашере,
сын Солнца, плоть Солнца, от плоти его сотворившего,
объединитель творения Тотмес,
возлюбленный Амоном-Ра,
повелитель престолов верхних и нижних земель,
дарующий жизнь — как солнце — навеки;
Хоремаху, солнце живое,
мощный солнечный бык, увенчанный в Фивах,
повелитель венцов, кто раздвинул свои
владенья, подобно светилу на небе,
золотой ястреб,
умыслитель венцов царь Рамен-Хепер,
солнцеприязненный сын Солнца
Тотмес памятник отцу своему Амону-Ра
воздвиг —
повелителю места силы
верхних и нижних земель,
обелиск воздвиг тебе возле храма у Фив —
первый из обелисков фиванских,
Хоремаху, живое солнце,
на кого
надета корона высокая верхних земель,
повелитель венцов, правду празднующий,
золотой ястреб, возлюбленный и на земле,
торжествующий силою царь земель верхних и нижних,
воздвигающий памятники в Фивах Амену,
придающий им новую силу,
возвращая прежний облик,
изначальный —
никогда ничего подобного не было совершено
во времена Амена,
в доме отцов его —
превратившего Тотмеса, сына Солнца,
в правителя Ана, дающего жизнь.

Хоремаху, живое солнце, могучий солнечный бык,

увенчанный правдою, Рамен-Хепер,
восхищённый великолепьем Амена в Фивах,
его Амен и приветствует;
сердце
его становится больше при взгляде на памятники,
кои воздвиг его сын,
и сам он по прихоти делает бо́льшим царство своё,
придавая надёжности новым явленьям Владыки
в тьме бесчисленных празднеств за тридцать лет.

«А разве римское солнце не таково? — продолжал свою запись вслед за переводом Эспер. — Разве оно не гонит сомнения, хандру и хвори? Разве ему не стоит воздвигнуть какого-нибудь обелиска? Древний римлянин был слишком суров к себе самому, чтобы безудержно хвалить Абсолютный Свет, — в его глазах это было прилично лишь греку да египтянину. Что ж, я оказался неправ, и всё, даже искусство Египта, имеет две стороны — даже на языке деспотии можно петь гимны источнику жизни и всяческой жизненной силы. Вероятно, найдутся и те, кто сочтёт расшифровку обычным миражем, галлюцинацией, но — уж очень правдоподобная галлюцинация».

Церковь внутри его не впечатлила. За исключением красочных византийских мозаик в апсиде храма, всё остальное в ней было создано в относительно недавнее время, лет сто, от силы двести назад.

На пути из Латерана к колонне Траяна Эспер задержался — у Колоссея. Именно тут был предел современного города, и дальше, до Латерана шла пустошь, руины. Отчасти порушенный, Колоссей производил, в отличие от Пантеона, впечатление подавляющее. Величественное строение, заслонявшее солнце и небо, внутри сохраняло безумный, в силу разрушений и неполноты частей, лабиринт скамей, переходов, арок. Но и в целом виде оно, вероятно, казалось безумным: ведь всё великолепие и строительное мастерство были потрачены на то, чтобы дать праздному плебсу наилучшее обозрение для человеко- и звероубийства. И как понятен ему был теперь амфитеатр в Вероне!

Вот и колонна Траяна. Окружённая новыми зданиями, она показалась Эсперу меньшей, чем была на самом деле. Да и картины войны Траяна с даками были плохо видны на позеленевшей, залитой ярким солнцем меди, обвивавшей колонну. Но статуя Траяна в плаще, с орлом, сложившим крылья у ног императора, по-прежнему венчала её, и к ней можно было подняться по каменной внутренней лестнице.