Неизданные произведения культового автора середины XX века

Пейзаж по сторонам напоминает парк: зеленые лужайки, живописные купы развесистых деревьев. Кое-где – каменные домики с красными черепичными крышами. Деревень нет.

Домиков становится больше. Начинаются пригороды. Домики увеличиваются, появляются четырех-пятиэтажные дома, но тоже с острыми черепичными кровлями. Дома стоят среди деревьев.

Автобус останавливается на площади у памятника Ленину.

Сажусь на трамвай и еду дальше.

Вторая площадь. Посередине ее большой пьедестал из красного гранита, но статуи нет. И надпись сбита. Далее – гигантский пустырь. На краю его, на пригорке грандиозная руина крепости – видимо королевского замка (Кенигсберг – королевская гора). Чуть подалее, в низине около канала, развалины готического собора и еще какого-то внушительного сооружения в стиле «ренессанс». Вдали на окраинах пустыря еще несколько руин.

Это все, что осталось от старого Кенигсберга, от самой древней центральной его части. Когда-то она выглядела приблизительно так же, как центр Таллина.

Столица прусского королевства, богатый купеческий город, стоявший века, превратился в пустырь, заросший чертополохом.

«По воле одного маньяка… неизмеримые страдания… груды развалин…»

Ложь. Психоз овладел всей нацией. Кенигсберг держался до последнего и пал незадолго до падения Берлина, когда Германия уже перестала существовать. Исступленная ярость овладела и осаждавшими, и оборонявшимися. Потом, когда все было кончено, среди дымящихся развалин собирали трупы русских и немцев. Русских похоронили в центре города и позже воздвигли над братской могилой большой обелиск. Немцев неизвестно где похоронили.

Королевский замок горел: серый камень, которым облицованы стены, оплавился. Железобетонное перекрытие висит на прутьях арматуры. Тут же, рядом с руиной, стоят танки Т-34, на их башнях белой краской написаны лозунги: «За родину!», «На Берлин!». По танкам ползают ребятишки. Около танков стоят юпитеры. Снимают фильм о войне. Только в Калининграде можно найти теперь такие выразительные развалины.

Подхожу к остаткам собора.

Даже в таком виде готика изумляет и подавляет.

Интерьер грандиозен. Уцелели хоры с красивой винтовой лестницей, выложенной из кирпича, ряды арок центрального нефа, ренессансный алтарь из камня. Своды всех трех нефов рухнули. Пол усыпан обломками. Среди обломков куски статуй.

Снаружи в стены вмурованы каменные надгробные доски с надписями и гербами. Некоторые – прекрасной работы.

В алтарной части к наружной стене пристроен портик с квадратными колоннами. Между колонн – цепи. За колоннами крупные черные буквы: Immanuil Kant. Чуть пониже – маленькая досочка с надписью по-русски: «Могила Канта охраняется государством».

Дорога от собора идет как бы по оврагу. Уровень земли на пустыре значительно выше уровня дороги. Видимо, кирпич разрушенных домов не вывозили, а просто разровняли. Потом сверху выросла трава. Город похоронен там, где он стоял.

4.8

Живем с Майкой в Ниде, в добротном деревянном доме, крытом черепицей.

Ходили к дюнам. Они огромные, желтые. У их подножия рощица карликовых сосен. Сосны чуть выше человеческого роста, но растут так густо, что пройти по такому лесу невозможно. На земле только мох, травы нет.

Взобрались на первую дюну, постояли наверху.

Вокруг один песок – ни одного кустика, ни одной травки. Как в пустыне. Вдали – вода залива. И еще – небо. Первозданный пейзаж. Перед такой природой человек ощущает себя совершенно лишним.

8.8

Мой пессимизм.

Есть ли хоть крупицы утверждения в моем кредо?

Полно!

Утверждаю человеческое в человеке. Утверждаю совесть, добро, красоту и бессмертие через добро и красоту.

Боюсь конца света?

Да, боюсь. Но его должно бояться. Бесстрашие здесь подобно самоубийству. Надо, чтобы была тревога, надо, чтобы кто-то не спал ночью.

Блок был тысячу раз прав: не пессимизм, а трагическое восприятие действительности. Страдать страданиями мира, болеть его болезнями – это ли не высокое призвание?

Пока живу, вопреки разуму верю в торжество добра и стараюсь делать добро, как умею.

9.8

Майка читает воспоминания Шкловского о разных литераторах и удивляется: всех он знал! Со всеми был знаком!

Я сказал:

– У писателей есть странная привычка держаться кучкой. И вечно между ними какие-то интриги, споры, любовь, вражда. Потом, под старость, все пишут друг о друге воспоминания. Смешно! В общей массе человечества писатели составляют ничтожную долю процента, и, однако, они быстро находят себе подобных. Под это даже подводится теоретический базис: общение-де необходимо для взаимного творческого обогащения, для учебы; литератор должен дышать воздухом литературы, должен плавать в литературном аквариуме и питаться литературными червяками.

Сказал и подумал:

«Это я оттого, что у меня нет никаких литературных знакомств, оттого, что я один. И рад бы, да не выходит».

Над Нидой воет ревун.

Утром было солнечно. Потом набежали тучи, залив затянуло туманом, пошел дождь.

И завыл ревун. В его монотонных, равномерно повторяющихся стонах есть что-то жуткое, тоскливое до мурашек на теле. Под такую музыку приятно, наверное, пустить пулю в лоб.

14.8