Неизданные стихотворения и поэмы

Творчество Г. Алексеева представляется также чрезвычайно заманчивым объектом исследования с точки зрения реального взаимодействия в нем стиха и прозы. Действительно, видимая прозаичность речевого строя, характерная, как принято считать, для свободного стиха, оказывается тем не менее не вполне той же самой, что в «настоящей» прозе. С одной стороны, это нетрудно увидеть на материале алексеевского романа, в котором несколько раз происходит сгущение прозаической речи до стихоподобного состояния, причем ориентиром этого подобия выступает алексеевский же свободный стих с его системой повторов и «кружений» над темой.

Первый такой фрагмент появляется в «Зеленых берегах» уже на первой странице, в самом начале повествования при описании города. Правда, в этом случае описание не заканчивается острой кодой, столь характерной для большинства логически завершенных стихотворений Г. Алексеева, в результате полное стихоподобие все же не создается, а стиховое напряжение постепенно разряжается. Отличным от стиха оказывается и то, что большинство фраз в алексеевской прозе принципиально длиннее употребляемых в его стихах, где напряженная дробность речи создается не только за счет двойной сегментации, но и за счет использования коротких параллельных фраз.

Когда же такие параллелизмы возникают в романе, они помогают выделить в его прозаической ткани достаточно точные аналоги алексеевского верлибра. Вот пример такого стихотворения, искусственно выделенного из текста «Зеленых берегов»:

Сердце мое
мгновенно становится легким,
как праздничный воздушный шарик.
Вырвавшееся из моей груди,
оно взмывает к потолку,
стукается об основание люстры
и отскакивает в угол.
Там оно висит,
чуть подрагивая,
розовое,
округлое
и довольно приятное на вид.
«Ну вот, думаю,
теперь его доставать придется,
лестницу придется искать».
Редактор глядит на потолок,
замечает сердце
и улыбается доброй,
вполне человеческой,
нередакторской улыбкой.
Возьмите палку!
Вон она там, в другом углу.
Мы ею шторы задвигаем.

Формально перед нами вполне полноценный алексеевский верлибр, стать самостоятельным текстом ему мешают только прочные контекстуальные связи с романом и характерное для всякого фрагмента целого отсутствие логической и интонационной завершенности. Подобных примеров в романе можно найти около двух десятков. При этом они ничуть на разрушают целостности прозаического текста, лишь демонстрируя его неразрывную связь с поэтическим творчеством главного героя, ни одно из стихотворений которого при этом не приводится в романе даже в отрывках.

Попытка же обратного эксперимента превращения алексеевских верлибров в прозаические миниатюры приводит к куда менее художественным, но в силу этого отнюдь не менее показательным результатам: получается чрезвычайно вялая, аморфная проза, перенасыщенная «лишними» повторами, и только.

Рядом с искусственными преобразованиями стиха в прозу и обратно вполне убедительно, как нам кажется, демонстрирующими неадекватность используемого речевого материала, можно рассмотреть еще один эксперимент подобного рода, проводимый уже самим автором. Это любимые Г. Алексеевым верлибры с несомненно прозаическими эпиграфами, которые затем естественно входят в ткань стиха.

В этом ряду можно назвать, например, стихотворение «Погребение поэта» с эпиграфом из воспоминаний И. И. Васильева об А. С. Пушкине: «Был ли кто при погребении поэта, кроме одного полицейского чиновника, сведений не имеется». Текст стихотворения начинается несколько измененной фразой эпиграфа: «Был ли кто при погребении, / кроме одного полицейского чиновника / с распухшей от флюса щекой?», которая затем, еще более варьируясь, появляется в начале пяти из шести строфоидов. Тут мы имеем дело с простейшим случаем: чужой прозаический текст превращается в поэтический, становясь элементом повтора, то есть максимально активной стихообразующей части поэтического произведения.

Сложнее происходит превращение и обыгрывание эпиграфов из Камю, Ясперса и Кьеркегора в «Вариациях на экзистенциалистские темы» 1979 г. и в циклах «На темы Ницше» и «На темы Евангелия», где само понятие темы в значительной степени сближается с музыкальным: перед нами словесные вариации, развивающие и обыгрывающие тему-цитату.