Неизвестная блокада

«...Весной у нас будет полная зараза, потому что везде валяются покойники. Этих покойников некоторые режут и едят. Что мы едим, у вас поросенок есть не будет — из столярного клея варим студень. У меня ноги и лицо распухли. Если не уеду отсюда, то в конце февраля помру».

«...Наша жизнь — это организованное убийство гражданского населения голодом. Город стал кладбищем и навозной кучей. Все нечистоты выливаются на улицу. Мы лишены самых примитивных удобств в жизни, в нас еле-еле держится жизнь, мы все больны».

«...Ленинград обречен на смерть. Когда начнет таять снег, то будет гулять тиф и люди будут падать как мухи. В городе света нет, воды нет, дров нет, трамваи не ходят, во дворах полная зараза».

«...Остаться в Ленинграде — это равносильно смерти. Меня пугает оттепель весной — когда начнет таять, то начнутся всевозможные болезни, самые здоровые люди будут умирать, если сейчас не возьмутся как следует за Ленинград, за очистку его от покойников и грязи»²⁸⁴.

В течение долгих и мучительных месяцев весны, когда ежемесячно от голода по-прежнему умирали десятки тысяч людей, население ожидало дальнейшего ухудшения положения в связи с прекращением функционирования «дороги жизни» и возможным распространением эпидемий и штурмом города. На фоне пораженческих настроений новое развитие получил процесс «привыкания» к немцам как будущим хозяевам города («немцы — народ культурный», «на оккупированной территории люди живут полноценной жизнью, и хлеб стоит 40 копеек» и т. п.). Естественно, сама гипотетическая возможность взятия города немцами стимулировала процесс индивидуализации людей. Если одни были намерены до конца оказывать сопротивление противнику, то другие в кругу своих знакомых начали подчеркнутое отделение себя не только из общей массы, но и от власти. «Я не коммунист и не еврей, я — Иванов и умею делать свое дело», — заявляли отдельные представители интеллигенции и рабочие. В значительной степени развитию подобных настроений способствовало то, что власть за первый год войны дискредитировала себя в глазах ленинградцев. С другой стороны, лишь единицы обсуждали вопросы об изменениях, которые ждут страну после окончания войны. Важно отметить, что разговоры на эту тему были зафиксированы УНКВД задолго до появления так называемого Смоленского манифеста РОА, в котором в общих чертах излагалась «программа» политических преобразований в будущей России.

Антисемитизм, получивший быстрое распространение в первые месяцы войны, пошел на убыль и находился, по мнению немецкой службы безопасности, в «состоянии застоя»²⁸⁵. Причинами этого, по мнению немцев, были отчасти успешные попытки властей улучшить продовольственное положение в городе, отчасти — общее безразличие и равнодушие населения, которое открыто обсуждало только продовольственный вопрос, к политическим вопросам.

Подводя итог своим наблюдениям относительно настроений ленинградцев,  немецкая разведка указывала, что «в общем и целом население равнодушно к вопросу о том, окажется ли город в руках немцев или Советам удастся его спасти. Существует, однако, надежда на то, что с потеплением начнутся новые военные операции, которые должны изменить невыносимое положение». Оценивая деятельность органов власти в Ленинграде, СД указывала, что период депрессии и дезорганизации, достигший своей высшей точки в декабре 1941—январе 1942 г., власти уже удалось преодолеть²⁸⁶.

9. Март—декабрь 1942 г.: общая характеристика настроений

...Для народа совершенно безразлично, кто победит и кто будет у власти. Народ заинтересован в такой власти, которая обеспечит продовольствием.

Рабочий завода «Электросила»²⁸⁷

.

Продолжавшаяся блокада, голод, условия города-фронта по-прежнему определяли настроения ленинградцев. Оптимизм первых недель войны давно сменился пессимизмом, который отчетливо проявился уже в сентябре 1941 г. Личный опыт людей, переживших первую блокадную зиму, превратил этот пессимизм почти в безысходность. Один за одним разрушились мифы — о непобедимой Красной Армии, о мудром правительстве, которое заботится о народе, и, наконец, о себе самих.