Неизвестная «Черная книга»

Немцы отдыхали, били кур, уток, гусей, брали все, что нравилось, но население не трогали. Они только потешались. Найдут самых старых, бессильных евреев и заставят их таскать воду из колодца и здесь же ее выливают. Так продолжается потеха несколько часов, и фрицы наслаждаются. К тому же они совсем не по-человечески кричат: «Юд капут! Аллес капут!»[417] Через месяц часть ушла на фронт на Десну, и в Захарино стало тише, но это было страшное затишье перед большой грозой. Частенько приезжали немцы из Хиславичей, они тоже забавлялись, ходили по улицам и стреляли в окна, в двери, в людей, в детей, в кого попало. Так в один день они убили девушку восемнадцати лет, девочку восьми лет и двух мужчин (разговор идет о евреях). Насытившись вдоволь, довольные своей «работой», они уезжали и вновь приезжали, изобретая все новые и новые потехи. Вот они запрягли дряхлого старика в телегу, уселись два толстых немца и стали погонять, они его били нагайками, гнали вдоль местечка. Бедняга напрягал все силы, глаза налились кровью, жилы на лбу, на шее и во всем теле вздулись, казалось, вот они лопнут и брызнет кровь, но немцы любят человеческую кровь, и они его гнали в другой конец местечка. Там стояла старая ракита. «Потеха» кончилась тем, что несчастного повесили на раките, и муки его кончились. Жить было тяжело, и умирать не хотелось. И я решила попытать счастья. У меня была няня Катя, прожила она у меня лет восемь. Она Хиславического района; в двадцати километрах от Захарино в деревне Пыковке жили ее старенькая мать и сестра. Катя пошла к ним. Она приходила ко мне и говорила, что в трудную минуту не оставит меня, и я решила уйти к ней. Приятели мне дали «путевку в жизнь», они написали свидетельство о рождении, скрепили печатью Захаринского сельсовета, дату выдачи отодвинули на несколько лет назад (1939). Стала я Соколовой Верой, православной веры. С этим свидетельством и детьми я ушла в Пыковку к Кате.

Деревня заговорила, пошли толки и разговоры, откуда, мол, и какая. Я слушала, молчала и усердно работала. В это время убирали с поля картофель. Положение было напряженное, ездили карательные отряды, заходили в каждую избу и искали евреев и красноармейцев. Каждый раз мы боялись того, что кто-нибудь из соседей укажет на нас, и тогда смерть всем. Но деревня только толковала, но не выдавала. Шли дни, полевые работы уже давно закончились, я ждала прихода красных, но они не шли. Настала зима. К моему несчастью, брат Кати стал полицейским (он жил отдельно, был женат). Стал он у населения брать скот, шубы, шерсть. Обиженные крестьяне заговорили, что долго они его терпеть не будут и выдадут немецким властям, так как скрывают жидовку (точно не знали деревенцы, кто я, но предполагали и догадывались). Дошли до меня эти разговоры, и я решила скрыться на некоторое время. Еду в Захарино, с собой взяла двух девочек, сына Диму оставила у Кати. Это было в начале февраля 1942 года. Въехала я в местечко, все евреи были на улице с лопатами, они расчищали дорогу. Когда они меня увидели, подошли, заплакали – это были не люди, а человеческие тени. Среди них были новые люди, бежавшие из Белоруссии (Витебска, Минска, Мстиславля). Им удалось уйти из-под пули, они были свидетелями массового расстрела стариков, женщин и детей. Они рассказывали, что в Мстиславле детей совсем не стреляли, их закапывали живьем; свежий курган колыхался, и из него слышны были стоны. Над местечком витала смерть, но еще не приходила. Захаринцы ждали, но очередь до них еще не дошла. Немцы убивали по плану и с расчетом. Приезжали жандармы и их приспешники, делали обыски, насиловали девушек, искали добро, били, увозили мужчин группами неизвестно куда и для чего. Несколько недель спустя после моего приезда в Захарино ранним февральским утром появился большой карательный отряд. Евреев всех согнали в один дом и приказали им выселяться из своих домов в несколько хат, специально отведенных для них. В это время уже был создан целый обоз и грузили все из еврейских домов: перины, подушки, одежду, обувь, посуду. Грузили все, что можно было сдвинуть с места.