Неизвестная история человечества

Вопрос эволюции человека соответствовал этому требо­ванию. «Посвятив значительную часть моей жизни продвиже­нию исследований по истории жизни, – сказал Мерриам, – я проникся мыслью, что эволюция, или принцип поступатель­ного развития и роста, представляет собой одну из важней­ших научных истин».

Палеонтолог по профессии, Мерриам в то же время был христианином. Но вера всегда опиралась на науку. «Впервые я встретился с наукой, – вспоминал Мерриам в 1931 году, – когда, придя из школы, передал своей матери, как учитель в течение пятнадцати минут рассказывал нам, что описывае­мые в Книге Бытия дни творения – не обычные, состоящие из двадцати четырех часов, дни, а более длинные отрезки време­ни. Мы с мамой посоветовались – а она была шотландской пресвитерианкой – и решили, что это явная ересь. Но зерно уже было брошено. И я возвращался к этому все последующие десятилетия. Теперь я понимаю, что научное знание примени­тельно к сотворению мира представляет собой первозданную и неизменную запись деяний Создателя».

Разделавшись таким образом с духовными аспектами творения, Мерриам превратил эволюционную теорию Дарви­на в своего рода религию. Выступая в Университете имени Джорджа Вашингтона в 1924 году, он сказал об эволюции сле­дующее: «В духовном смысле для нашей жизни нет ничего важнее возможности предвидеть результаты развития или совершенствования».

Мерриам утверждал, что наука даст человеку возможность принять на себя присущую Всевышнему роль и направ­лять эволюцию. «Научные исследования – это средство, при помощи которого человек сможет участвовать в своем собст­венном будущем, – заявил Мерриам в 1925 году в обращении к членам попечительского совета Фонда Карнеги. – Я уверен: имей он (человек) выбор между тем, чтобы эволюцию направ­ляло некое высшее Существо, которое бы просто заботилось о человеке в течение всей его жизни, и между тем, чтобы какая-то внешняя сила установила определенные законы и позволи­ла человеку пользоваться ими самостоятельно, он предпочел бы второе, взяв на себя свою долю ответственности».

«Согласно древнему преданию, – продолжал Мерриам, – человека изгнали из Эдема, чтобы он не познал слиш­ком многого, чтобы он не стал господином самому себе. На вос­токе, у Сада Эдемского, был поставлен пламенный меч обращающийся, чтобы охранять путь к древу жизни. И чело­век должен был теперь работать, возделывать землю, чтобы познать ценность своего труда. Теперь он учится пахать окру­жающие его поля и жить согласно законам природы. Когда-нибудь в далеком будущем может появиться книга, в которой будет сказано, что человек достиг, наконец, такого уровня знаний, чтобы вернуться в Сад. И что у восточных ворот Сада он завладел пламенным мечом – символом власти – и поднял его над собой, как факел, освещающий ему дорогу к древу жизни». Завладеть пламенным мечом, получить власть над древом жизни? Интересно, хватило бы тогда в Эдеме места и для Бога, и для такого одержимого наукой человека, как Мер­риам?

Возвращение на Яву

Заручившись финансовой поддержкой Фонда Карнеги, фон Кенигсвальд в июне 1937 года возвращается на Яву. Немедленно по прибытии на остров он нанимает сотни местных жителей и посылает их на поиски ископаемых остан­ков. И таковые были найдены. Но практически все, что было обнаружено, являлось челюстно-черепными фрагментами, взятыми на поверхности земли близ Сангирана. Информация же о месте и обстоятельствах находок была весьма скудной и ненадежной. Это затруднило правильное определение их воз­раста.

Все время пока шли поиски в Сангиране, поисков фон Кенигсвальд оставался в Бандунге, примерно в 200 милях от места раскопок, хотя иногда, после получения сообщения об очередной находке, он туда и приезжал.

Осенью 1937 года Атма, один из коллекторов фон Кенигсвальда, отослал ему почтой височную кость, по всей видимо­сти принадлежавшую окаменелому черепу гоминида. В со­проводительной записке сообщалось, что образец был найден неподалеку от берега реки Кали Тжеморо (Kali Tjemoro), как раз в том месте, где она прорывается через песчаник Кабухской (Kabuh) формации в Сангиране.

Сев на вечерний поезд, отправлявшийся в центральную часть Явы, утром следующего дня фон Кенигсвальд уже был на месте. «Мы собрали максимальное число рабочих, – рас­сказывает фон Кенигсвальд. – Полученную по почте височ­ную кость я захватил с собой. Показав ее всем присутствую­щим, я пообещал 10 центов за каждый новый фрагмент, принадлежащий черепу. Это были большие деньги. За обыч­ный зуб я платил от 1/2 до 1 цента. Мы вынуждены были дер­жать расценки на таком низком уровне, потому что за каждую новую находку платили наличными, и когда яванец, к приме­ру, находил три зуба, он уже больше не занимался поисками до тех пор, пока находку не продавал. Таким образом, мы бы­ли вынуждены покупать огромное количество сломанных и бесполезных зубных осколков, чтобы затем выбросить их в Бандунге. Иначе, если бы мы делали это в Сангиране, рабочие предлагали бы нам купить их снова и снова».