Неизвестная сказка Андерсена

– А с Мариком! С Мариком, с уродцем этим… я думал, что она просто… ну стесняется меня. А потом вдруг увидел. Случайно. На лестницу бегали встречаться. А что, хорошо, камер нету, все к лифту привыкшие, и пожалуйста, обжимайся сколько хочешь, никто не заметит. Только что ей от Марика? Он же на Софке женат, а Софкин папаша никогда не даст дочку в обиду. Он не чета тебе – зверь.

На стеклах лед, толстая серая броня, которая искажает и внешний мир, и внутренний. Окно в комнатушке одно, и Громов стал прямо напротив него, заслоняя скудный свет. И кажется он выше и шире, злее, как никогда прежде. Надо же, Громов и Анечка, кто бы мог подумать?

А кто угодно, кому не наплевать, что вокруг происходит. Ефиму же было наплевать, вот до того самого дня, когда появилась Дашка и мир совершил первый кувырок. И теперь продолжает кувыркаться, катится разноцветным лоскутным мячиком по жизни, сминая всех, кого встретит на пути.

Первой – рыжеволосую девицу, с которой Ефим так и не успел познакомиться. Громов утверждает, что девица – шпионка, еще одна, решившая пойти путем Маты Хари, не зная, по сути, чем это закончилось для великой танцовщицы. Девицу убили и спрятали в шкаф, и в шкафу же ее нашла Дашка.

Анечка… Анечки больше нет? С этой мыслью нелегко примириться. Нет, пожалуй, ее не жаль, скорее чувство, которое испытывал Ефим, было слишком неопределенно, чтобы назвать его просто жалостью. Пустота, знакомая, гулкая, как провалы в горах.

– Значит, два трупа? – Ефим, закрыв дверцу печки, поднялся. – Два трупа и три похищенных. Артюхин – я почти уверен, что он у них, – Дашка и я. Так?

Громов кивнул, заметив:

– Тебя они вернули.

– Вопрос – зачем? И еще, тогда, вернувшись в приемную, я с Мариком встретился. Он точно ждал, но с ерундой какой-то… и Анечка с ним встречалась. Так что, думаю, надо с Мариком поговорить.

К матушке Софья решила не спешить: Марик может бесноваться и орать, но она-то лучше знает – старуху с наскоку не возьмешь. Старуха умная. Клыкастая. Даром что ли Софья в нее пошла.

А Марик слизняк.

Господи, ну почему она когда-то решила выйти за него? Папенька смеялся – пожениться, и верно, ее, Софьина, инициатива была. И ее, Софьиными, стараниями свадьба удалась, и жизнь почти удалась – Марика случилось выучить, пристроить на работу, потом, по папенькиной просьбе, на другую работу… сам-то он беспомощный.

Впрочем, большую часть времени суетливость и беспомощность супруга вызывали у Софьи скорее умиление, нежность, сродни материнской, хотя скажи кто о нереализованной любви, о детях, каковыми давно следовало бы обзавестись – и папенька настаивал, – Софья удивилась бы.

Софья не любила детей. Пожалуй, она вообще никого не любила, даже себя, в чем себе честно и признавалась. И сейчас, сидя в парикмахерской, она делала вид, будто дремлет, но на самом деле в прищур глаз разглядывала собственное отражение.

Крупное лицо, нос-блямба, густые брови, которые ей всякий раз рекомендовали «слегка подкорректировать», но она отказывалась – она, Софья, хороша и с такими бровями. И с морщинками, и со складками вокруг рта, которые предупреждали, что скоро щеки поплывут, поедут вниз. Ну и плевать, пусть себе плывут.

Марик никуда не денется. Его прошлые ошибки предопределяли его же будущее.

Марик может вздыхать и облизываться на длинные ноги и совершенные бюсты, грезить чужими поцелуями, но останется при ней. И это доставляло Софье несказанную радость.

Но о встрече надо подумать. И о том, отчего старуха захотела встретиться именно сейчас? Что у нее такого есть? Марик знает наверняка. Глупый Марик снова решил поиграть? И Софья не без сожаления подумала, что с высокой долей вероятности ей придется искать нового супруга.

Ничего, как бы она ни выглядела, претендентов на ее руку и сердце хватит с избытком.

Софья глянула на часы – половина пятого, уже и темнеть начало. Ну еще час-полтора и можно будет выдвигаться. Однако для начала следовало еще одно дельце уладить.

Выйдя из парикмахерской, Софья достала из потайного кармашка плаща телефон – в отличие от ее обычного это была очень дешевая и даже устаревшая модель. Хотя в данном случае это не имело никакого значения:

– Да, это я. Как дела? Пришел в себя? Замечательно. Девка? Да откуда мне знать, чего с ней делать? Сделай что-нибудь, твой прокол. А вообще… пусть она доиграет роль. Больше путаницы, меньше шансов, что нас тронут. Да, именно так, Ряхов нам живым не нужен. Да она дура, пугни хорошо, и сделает. Но я по другому вопросу, запиши-ка адресок. Нет, просто сядь где-нибудь поблизости, лучше если в доме. И жди. Зачем? Да подстрахуешь, мутная встреча.

На сей раз Дашка приходила в себя медленно, очень медленно. В голове болтались чужие мысли, перед глазами мелькали образы, яркие, рисованные, сошедшие с картинок недописанной книги.

– Помнишь, что было с соловьем, который хотел помочь влюбленному студенту? – спросил взъерошенный мальчишка с печальными глазами. – Он пел. И одну ночь, и другую, и острый шип розы пробил его грудь до самого сердца. Правда, печально?

– Правда, – сказала Дашка, понимая, что сошла с ума. Или умерла.