Неизвестная война (СИ)

Вот здесь пригодилось бы что-нибудь тяжелое или нож, но под рукой ничего не оказалось, а вытаскивать свою «начку», припасенную давным-давно, времени нет. Я уже сделал шаг вперед, как меня отстранила чья-то мощная рука.

— Ну-ка, Володька, в сторонку отойди!

Я слегка обалдел — даже в тюрьме знакомые! Так это же славный комендор Серафим Корсаков!

Корсаков, хотя и имел голосище, как у диакона, не был Илюшей Муромцем — ни тебе косой сажени в плечах, ни руки с оглоблю. Самый простой парень.

Серафим одним рывком стащил свой видавший виды бушлат, встал напротив пахана и насмешливо спросил:

— Бросил бы перышко-то свое, порежешься. Не бросишь? Сам не бросишь, я тебе помогу. Тебе нож-то куда засунуть — в рот, или в задницу?

— Порешу, падла! — пообещал главарь, перекидывая нож из левой руки в правую, а потом обратно.

— Ну-ну! — насмешливо сказал матрос, а потом неожиданно кинул скомканный бушлат в лицо бандита, а пока тот отбивался от одежды, ударил пахана в лицо один раз, потом второй, а еще от полноты душевной так приложил атамана затылком о твердую лиственницу, что та загудела.

В бараке же настала тишина. Один из уголовников, сумевших подняться с пола, подошел к поверженному вожаку, опустился перед ним на колени. Приложив ухо к его груди, перекрестился и тихо сказал:

— Кончился.

Между тем, рука бандита уже тянулась, чтобы прибрать выпавший нож.

— Ну-ка, — отстранил матрос уголовника. Осмотрев нож, презрительно хмыкнул, но прибрал трофей.

— А с этим что? — поинтересовался я, наблюдая, как «соратники» мертвого атамана споро обшаривают его тело, и делят нехитрое имущество. Одному достался железнодорожный бушлат, другому шапка. Шестерка с довольным видом снимал с мертвеца сапоги, а потом и портянки. Стащили добротные суконные штаны, верхнюю рубаху, оставив покойника лежать в грязном нательном белье.

— А Головня нехай здесь лежит, не сбежит, чай, — усмехнулся Серафим. — Завтра с утра на работу выйдем, вытащат. У нас что ни ночь, так то один покойник, то другой. Кому интересно, пришили атамана или сам умер? Охрана, та только рада будет, пайку давать не надо, себе заберут.

В этот вечер в бараке произошла небольшая революция. Политические заняли верхние нары, предварительно выкинув оттуда барахло уголовников. Правда, кое-что мы оставили.

— Вот, парни, с посудой у нас беда, себе возьмете, — сказал Серафим, передавая нам две «воровские» кружки, изготовленные из консервных банок. — Сюда вам и воды плеснут, и супчика. Супчик у нас такой, что крупинка за крупинкой бежит с дубинкой, но лучше, чем ничего.

— Серафим, а как ты-то сюда попал? — поинтересовался я.

Корсаков смущенно почесал затылок и рассказал:

— Я же срочную на Балтике отслужил и империалистическую там же, а потом домой вернулся. Но без моря скучно. Хотел на военное устроиться, комендором, так не получилось. Хорошо взяли на ледокольный пароход «Таймыр» в орудийную прислугу. Там хоть и пушек-то всего две осталось, но все-таки при деле. А на «Таймыре» матросы подполье организовали, с Архангельском связь наладили. У нас же радиостанция мощная, военные сводки по боевым кораблям в Питер передаем. «Таймыр»-то теперь у гидрографов, у контр-адмирала Вилькицкого, но рейсов мало, во льды редко ходит. Так что нас в Архангельск раз-два в месяц да отпускают. Я же и в прошлый раз, когда мы из пушки пальнули, в увольнение сошел. А тут надо было у подпольщиков свежие листовки взять, мы с товарищем и пошли. И патруль. Он-то радист, без него никак. Вот я ему и кричу: ты беги, а я задержку. Патруль меня взял, помутузил слегка, да сюда, на Мудьюг. А Вилькицкий по Северному пути к Колчаку собирался. От нас оружие и офицеров везти, а от адмирала продовольствие.

Фамилия Вилькицкого показалось знакомой. Точно, он же открыл Новую землю. Или Северную? Даже не знал, что адмирал в Архангельске, у белых[1].

Еще заинтересовал грузообмен между Архангельском и Омском. Интересно, знает ли о том Троцкий[2]?

Среди пятерых так вовремя пришедшим к нам на помощь, старшим и по возрасту, и по должности был товарищ Стрелков — бывший председатель Архангельского уездного исполнительного комитета. Петр Петрович, в отличие от прочих своих «товарищей», сбежавших в Котлас, при наступлении белых и интервентов труса не праздновал, а сражался, потом попал в плен. Не расстреляли лишь потому, что он был ранен, решили — сдохнет и так. Но не умер, и его отправили на Мудьюг в числе самых первых каторжников. Петр Петрович тут почти год. Вместе с первыми заключенными корчевал вековые деревья, строил саму тюрьму — копал землянки, собирал из сырых бревен срубы, даже карцер строил.