Неизвестные лики войны

— Иди скорей! — шепнул Жарков, дыша в лицо Григорию свонявшимся запахом грязного рта, — там… там чудо!.. Франю там затянули ребята… Расстелили… — Жарков хахакнул и, обрезав смех, глухо стукнулся спиной о рубленую стену конюшни, откинутый Григорием. Григорий бежал на шум возни, в расширенных, освоившихся с темнотой глазах его белел страх. В углу, там, где лежали попоны, густо толпились казаки — весь первый взвод. Григорий, молча раскидывая казаков, протискался вперёд. На полу, бессовестно и страшно раскидав белевшие в темноте ноги, не шевелясь, лежала Франя, с головой укутанная попонами, в юбке, разорванной и взбитой выше груди.

Один из казаков, не глядя на товарищей, криво улыбаясь, отошёл к стене, уступая место очередному. Григорий рванулся назад и побежал к дверям.

— Ва-а-ахмистр!..

Его догнали у самых дверей, валя назад, зажали ему ладонью рот. Григорий от ворота до края разорвал на одном гимнастёрку, успел ударить другого ногой в живот, но его подмяли, также, как Фране, замотали голову попоной, связали руки и молча, чтобы не узнал по голосу, понесли и кинули в порожние ясли. Давясь вонючей шерстью попоны, Григорий пробовал кричать, бил ногами в перегородку. Он слышал перешёпоты там, в углу, скрип дверей, пропускавших входивших и уходивших казаков. Минут через двадцать его развязали. На выходе стоял вахмистр и двое казаков из другого взвода.

— Ты помалкивай! — сказал вахмистр, часто мигая и глядя вбок.

— Дуру не трепи, а то… ухи отрежем, — улыбнулся Дубок — казак чужого взвода.

Григорий видел, как двое подняли серый свёрток — Франю (у неё, выпирая под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли, выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая платина. Стена выходила в сад. Над каждым станком коптилось вверху грязное крохотное окошко. Казаки застучали, взбираясь на перегородки, чтобы посмотреть, что будет делать упавшая у пролома Франя; некоторые спеша выходили из конюшни. Звериное любопытство толкнуло и Григория. Уцепившись за перекладину, он подтянулся на руках к окошку и, найдя ногами опору, заглянул вниз. Десятки глаз глядели из прокопчённых окошек на лежавшую под стеной. Она лежала на спине, ножницами сводя и разводя ноги, скребла пальцами талый у стены снежок. Лица её Григорий не видел, но слышал затаённый сап казаков, торчавших у окошек, и хруст, приятный и мягкий, сена.

Она лежала долго, потом встала на четвереньки. У неё дрожали, подламываясь, руки. Григорий ясно видел это. Качаясь, поднялась на ноги и, растрёпанная, чужая и незнакомая, обвела окошки долгим-долгим взглядом.

И пошла, цепляясь одной рукой за кустики жимолости, другой опираясь о стену и отталкиваясь…

Григорий прыгнул с перегородки, растирая ладонью горло; он задыхался.

У дверей ему кто-то, он даже не помнил кто, деловито и ясно сказал:

— Вякнешь кому — истинный Христос, убьём! Ну?»

Только наивной девушке из «приличной семьи» изнасилование на войне может представляться в виде галантного ухаживания солдат за пышногрудыми красотками при романтичном свете бивачных костров. Такого невинного и тактичного.

На самом деле всё было грубее, грязнее, страшнее. Романтичный свет бивачных костров, как правило, заключался в глобальном пожарище, в котором гибли дети, отцы и мужья.

Впрочем, жертвами победителей становились не только красотки, но и любая особь женского пола от 13 до 70 лет, которая попадалась на глаза озверевшему от страха, забрызганному кровью и опьяневшему от сражения солдату.

Если прибавить к этому то, что женщины уже были обезумевшими от горя и ужаса всего происходящего, то можно получить лишь слабое представление истинной картины.

Конечно, во время войны оказываются призванными под ружьё многие из имеющих склонность к садизму, педофилии, геронтофилии, некрофилии и прочая, прочая, прочая. Однако процент совершённых ими сексуальных преступлений ничтожно мал по сравнению с общей картиной. Например, тот же самый сержант (по другим источникам — капитан) Бертран, чьим именем ещё названа некрофилия — «бертранизм», казалось бы, имел неограниченные возможности удовлетворять своё болезненное пристрастие во время войны — трупов вокруг было предостаточно. Но не воспользовался этим. Предпочитал разрывать могилы на кладбищах. За что и был гильотинирован.

Не отмечено случаев, чтобы, пользуясь безнаказанностью войны, зоофилы стали чаще насиловать животных. Статистика подобных деяний оставалась «в рамках мирного времени».

Потому что индивидуальное болезненное отклонение — это одно, а война — совсем другое.

Это МАССОВОЕ болезненное отклонение.

В том и заключается ужас войны, что она из НОРМАЛЬНЫХ людей способна сделать извращенцев и насильников.

Психологи-криминалисты уже давно установили, что изнасилование, как правило, объясняется не желанием получить сексуальное удовлетворение, а жаждой власти, стремлением подчеркнуть своё превосходство над более слабым путём его унижения, чувством мести.

Что же как не война способствует проявлению всех этих низменных чувств?