Неизвестные Стругацкие. От «Отеля...» до «За миллиард лет...»:черновики, рукописи, варианты

Разговор Глебски с дю Банрстокром и чадом, когда они направляются в столовую, был описан более подробно. На замечание дю Барнстокра («Какой-то у вас озабоченный вид, инспектор») Глебски не только реагирует мысленно («Я посмотрел в его ясные старческие глаза, и мне вдруг пришло в голову, что всю историю с этими записками устроил он. На секунду меня охватило холодное бешенство, мне захотелось затопать ногами и заорать: «Оставьте меня в покое! Дайте мне спокойно кататься на лыжах!» Но я, конечно, сдержался»), но и отвечает:

— Нисколько, — сказал я бодро. — Просто меня заботит перспектива введения в организм эдельвейсовой настойки.

— Мы будем есть или мы будем торчать здесь в дверях до ночи? — раздраженно спросило чадо.

— Да-да, дитя мое, мы, конечно, будем обедать, — откликнулся дю Барнстокр, и мы вошли в столовую.

Когда Симонэ клянется, что не убивал госпожу Мозес, он сбивчиво бормочет: «Ведь должны же быть мотивы… Никто же не убивает просто так… Конечно, существуют садисты, но они ведь сумасшедшие…» Здесь в рукописи продолжение монолога: «…а я… Правда, врачи… Но вы сами понимаете, нервное переутомление, чувственные удовольствия… Это же совсем, совсем другое!..»

Когда Мозес высказывает все свои претензии к отелю, к хозяину отеля, к проживающим в отеле и к полиции, он добавляет: …этот сброд с полицией во главе, КОТОРЫЙ ТОЛОКСЯ ПО МОЕЙ ТЕРРИТОРИИ».

Когда Глебски беседует с чадом, последнее не так быстро прекращает вопросы о дяде: Чадо помотало головой.

— Ничего не понимаю. При чем здесь Олаф? Что с дядей?

— Дядя спит. Дядя жив и здоров. Когда и где вы в последний раз виделись с Олафом?

— Да вы же сказали, что дяде плохо!

— Я ошибся! Когда и где вы в последний раз виделись с Олафом?

В черновике чадо позволяет себе грубости, говоря Глебски: Хрен с вами». И потом, рассказывая о вечеринке, называет Глебски не «пьяным инспектором», а «в дрезину бухим инспектором», далее — более подробно и тоже с хамовитостью:

Тут, на мое счастье, — продолжало чадо злорадно, — подплывает Мозесиха и хищно тащит инспектора танцевать. Они пляшут, а я смотрю, и все это похоже на портовый кабак в Гамбурге. Потом он хватает Мозесиху пониже спины и волочит за портьеру, и это уже похоже на совсем другое заведение в том же Гамбурге. Смотрю я на эту портьеру и думаю: чем же это и там занимаются? И стало мне инспектора жалко, потому парень он, в общем, неплохой, просто пить не умеет, а старый Мозес тоже уже хищно поглядывает на ту же портьеру.

Тогда я встаю и приглашаю Мозесиху на пляс, причем инспектор рад-радешенек — видно, что за портьерой он протрезвел… И то сказать, лапались они там, наверное, минут двадцать…

<…>

— Ну, пляшу я с Мозесихой, она ко мне хищно прижимается — та еще шлюха, между прочим, ей все равно — кто, лишь бы не Мозес — и тут у нее что-то лопается в туалете. Ах, говорит она, пардон, у меня авария. Ну, мне плевать, она со своей аварией уплывает в коридор, а на меня набегает Олаф…

<…>

— Значит, госпожа Мозес вышла в коридор?

— Ну, я не знаю, в коридор, или к себе пошла, или в пустой номер — там рядом два пустых номера… Я же не знаю, какая у нее была авария, может быть, вы ей за портьерой весь корсет разнесли…

— Вы не должны говорить такие вещи, Брюн, — строго сказал я.

— Ну ладно, ну не буду… Дальше рассказывать?