Читаем Неизвестные Стругацкие От «Страны багровых туч» до "Трудно быть богом": черновики, рукописи, варианты. полностью
— Послезавтра я лечу на Амальтею, — сказал Алексей Петрович.
— Ну-ну, — сказал Ляхов.
— Василий, — сказал Алексей Петрович. — Не задирай нос, Василий.
— Увидишь на Амальтее Тальба, — сказал Колкер, — передай ему, что все его рассуждения — чепуха. Он поймет. Я хотел ему написать, но так и не собрался.
— Можно радировать, — сказал вдруг Мартови. Все поглядели на него. Жена Мартови работала на Амальтее, на Джей-станции. Он даже не смог попрощаться с ней, подумал Быков.
Последний рейсовый планетолет на Амальтею ходил три месяца назад. Он так и не повидал жену перед отлетом и теперь увидит нескоро. Зато он увидит Другое Солнце. Через четыре года он увидит чужое Солнце — красное, дымящееся протуберанцами, заслоняющее полнеба. Дурак, подумал Алексей Петрович. Зачем я заговорил об Амальтее.
— Ну, начинается, — сказал Ляхов.
Процессия остановилась перед Главным кессоном, и Быков увидел, что к ним приближается член Совета и начальник Девятого. Начальник потирал руки. Лицо у него было решительное.
— Подскочить, изящно раскланяться и отскочить, — пробормотал Колкер.
Алексей Петрович отступил и стал смотреть. Член Совета жал руку каждому из участников и говорил что-то, улыбаясь.
Зеленый корреспондент сверкал вспышкой. Он был не один.
Вспышками сверкали еще четверо с горящими глазами. Алексей Петрович увидел, как Колкер попытался осуществить свой маневр, как он подскочил к начальнику, но раскланяться не успел — начальник схватил его и стал душить. Во всяком случае, у Колкера было лицо именно удушаемого. Ляхов покорно ждал своей очереди рядом.
Сначала все было довольно чинно, корреспондент мог быть доволен: провожающие почтительно толпились вокруг, а участники в промежутках между объятиями и рукопожатиями стояли в напряженных позах и нетерпеливо улыбались. Но потом Ляхов крикнул на весь зал: «До свидания, товарищи!», и толпа надвинулась.
Алексей Петрович успел расцеловаться с Ляховым и Колкером и пожать руку длиннорукому Дьердю. Зеленый корреспондент осветил его вспышкой, сказав: «Извините, я хотел не вас», и кинулся напролом к Ляхову. Но Ляхов уже шагнул в кессон. Все зашумели. Толстая пластметалловая плита стала медленно опускаться, и семеро в кессоне стояли и махали руками.
Все они были немного бледны, и Алексей Петрович увидел, как Мартови вдруг резко отвернулся и стал натягивать вакуум-скафандр. Плита опустилась.
Алексей Петрович еще долго стоял в опустевшем зале. Они будут в походе восемь лет. Четыре года туда и четыре — обратно. Восемь лет ледяной пустоты вокруг. Восемь лет невообразимой, ни с чем не сравнимой пустоты. Семь лет из восьми они проведут в анабиотическом сне, где-то между смертью и глубоким обмороком. И они увидят Другое Солнце. А я послезавтра лечу на Амальтею в шестой раз. И в шестой раз увижу Юпитер с высоты в сто тысяч километров. В шестой раз выгружу продовольствие и ученых, в шестой раз погружу ученых и контейнеры с образцами…
— К черту, — сказал Алексей Петрович. — Послезавтра я лечу на Амальтею. Сегодня должны прибыть Дауге и Юрковский.
Будем пить шампанское и послезавтра вместе полетим на Амальтею…
В комнате Алексея Петровича сидел Михаил Антонович Крутиков и пил чай. Стол он придвинул к дивану. На столе стоял чайник и большая банка с вареньем, к которой была прислонена раскрытая книжка. Михаил Антонович был красен и более обыкновенного благодушен.
— Алешенька, — сказал он.
— Здравствуй, штурман, — откликнулся Алексей Петрович, подтащил стул и уселся.
— Налей-ка и мне, — сказал он.
Михаил Антонович взял книжку и положил на диван. Алексей Петрович заглянул в банку.
— Гм, — сказал он с сомнением.
— Третий стакан пью, — торопливо сказал Михаил Антонович и стал наливать чай.
— Гм, — повторил Алексей Петрович. Он отхлебнул горячего янтарного чая, зацепил ложечкой варенья и, причмокнув, прищурился на штурмана. — Проводили «Фотон». Привет тебе от Ляхова.
— Спасибо, Алеша. — Михаил Антонович покачал головой. — Какие смельчаки. Ай-яй-яй, какие это смельчаки…
— Ты бы не полетел? — осведомился Алексей Петрович.
— П-полетел бы, — сказал Михаил Антонович, потупясь.
Алексей Петрович засмеялся. Он знал, что штурман тайком подавал заявление, которое было, однако, отклонено в самой вежливой форме. Михаил Антонович много переживал по этому поводу. «Не пора ли мне на покой, Алешенька?!» — проникновенно вопрошал он. Но на покой ему было явно рано. Он по-прежнему оставался лучшим штурманом современного межпланетного флота, хотя за последние десять лет прибавил в весе на семь кило. Теперь Алексей Петрович, взяв его под локти, уже не мог поднять, как раньше.
Михаил Антонович допил свой стакан и взялся за чайник.
— Гм, — сказал Алексей Петрович. Рука Михаила Антоновича дрогнула, но он все-таки налил себе полстакана и сердито поглядел на Быкова.
— Не «гмыкай», пожалуйста, — сказал он, подумал и добавил: — Черт возьми.
Некоторое время они в полном молчании пили чай и скребли ложками по стенкам банки с вареньем. Потом Алексей Петрович спросил:
— Где Коля?
— На «Хиусе», — сказал Михаил Антонович.
— Странно, — сказал Алексей Петрович, — что он там делает?
— Он копается в вычислителе, — сказал Михаил Антонович. — Я сказал ему, что там все в порядке, но он считает, что там не все в порядке.
— Первый рейс, — задумчиво сказал Алексей Петрович,— первый дальний рейс. Амальтея, Юпитер, Джей-станция — для него это так ново. Волнуется?
— Коленька? Нет, что ты!
— Ермаковская кровь, — сказал Алексей Петрович. — Впрочем, врет он все. Волнуется, конечно.
Михаил Антонович вздохнул.
— Когда прилетят наши мальчики? — спросил он.
— Сегодня или завтра. Я думаю, сегодня.
Десять лет мы не виделись, подумал Алексей Петрович. Шли все по разным дорогам. Даже отпуска у нас были в разное время. Один раз я чуть-чуть не поймал Володьку Юрковского, но оказалось, что он вылетел накануне. Это было три года назад, на Таити. Я жил потом в комнате Юрковского и нашел его письмо ко мне, которое он забыл отправить. А потом в Москве я слышал, как объявляли по радио о его докладе в Доме Ученых, но нужно было улетать на Юпитер. Все на тот же Юпитер. И с Дауге та же история. Он долго болел, милый Иоганыч. И очень трудно было ему снова попасть в Пространство. Но он добился, и они долго работали на Венере вместе с Юрковским, а потом Дауге послали на Марс и он почему-то перестал писать.
Говорят, ему снова не повезло там — кажется, была зимняя буря и его засыпало. Но он еще ухитрился год назад слетать на Амальтею и наши корабли встретились в пространстве и прошли на расстоянии каких-нибудь пять тысяч километров друг от друга… Мир тесен, но трудно быть вместе, когда один планетолог, а другой — командир фотонного корабля. Хорошо, что хоть Миша — штурман. Алексей Петрович посмотрел на Крутикова с удовольствием. Десять лет…
— Ляхов летит уже полтора часа, — сказал Михаил Антонович.
— Да-а, — сказал Алексей Петрович. Полтора часа — это значит скорость его сейчас около пятидесяти километров в секунду и он уже за Марсом. Пассажиры уже заснули, а Ляхов в крутом пике выводит «Фотон» перпендикулярно эклиптике. Перегрузка раза в три, в глазах — мурашки, в ушах — звон. Колкер глотает спорамин, а Мартови тайком от командира пытается связаться с Амальтеей. Солнце уходит, слабеет, тонет в бездне…
Через три-четыре часа Ляхов выйдет в зону абсолютно свободного полета над плоскостью Солнечной системы. Там еще не бывал никто. Разве что он сам, когда испытывал «Фотон» год назад.
— Михаил, — сказал Алексей Петрович. — Мы с тобой просто старые извозчики.
Михаил Антонович молча убирал со стола.
— Жалкие старые извозчики, — повторил Алексей Петрович. — И предел наших возможностей и способностей — проскочить, не теряя скорости, через пояс астероидов. И все. А скорость такая, что ее и сохранять не стоит: полторы тысячи, две тысячи…
Алексей Петрович замолчал и обернулся. Дверь плавно отъехала в сторону, и в комнату влетел розовощекий плечистый парень в клетчатой рубахе. Он стал в позу и провозгласил.
— Товарищи межпланетники! Григорий Иоганнович Дауге!
Михаил Антонович уронил поднос и наступил на него.
В дверях появился Дауге — черный и сухой. Он подошел к Алексею Петровичу и сильно ударил его по плечу.
— Петрович! — сказал он.
Алексей Петрович поднялся и тоже ударил его по плечу.
У Дауге подкосились ноги.
— Петрович! — закричал он и кинулся обниматься. Несколько минут все обнимались. Михаил Антонович всплакнул. Дауге, измятый и взъерошенный, рухнул на диван.
— Николай! — рявкнул Алексей Петрович, обращаясь к плечистому парню. — Где шампанское! Бегом!
— Да-да, Коленька, — закричал Михаил Антонович, — бегом, бегом, пожалуйста!!
Плечистый парень кинулся вон из комнаты.
— Постойте! — взывал Дауге, простирая руки. — Подождите! Юрковского подождите!
— Как так — Юрковского? — сказал Алексей Петрович.— Он тоже здесь?
— Ну да! Мы прилетели вместе.
— А где он?
— Он моет свое чудище, — сказал Дауге, приглаживая волосы.
— Какое чудище? — спросил Алексей Петрович.
— Уж не женился ли он? — сказал Михаил Антонович.
Дауге хихикнул.
— Сами увидите, — сказал он. — Будьте покойны, на это стоит посмотреть.
Он оглядел всех и сказал:
— Петрович, Мишка. Постарели, морды стали какие-то солидные. Михаил, — взревел он, — срам! Разъелся, как гусак. Восемьдесят пять кило как минимум!
— Восемьдесят восемь, — сказал Алексей Петрович.
— Позор! Штурман! Межпланетник! Восемьдесят восемь!
Срам! А ты, Алексей! Тебя не узнать. Откуда у тебя такое выражение на физиономии?
— А что?
— А то самое! Впрочем, понятно — капитан. Кэптн оф вотарлесссии. «Бесконечно чужой, беспокойный душой, бороздящий эфирные волны»!
— Да ну тебя к черту, — сказал Алексей Петрович, — какие там еще волны…
— …«Без улыбки в глазах, только трубка в зубах, беспокойный, упрямый, бессонный»… Ужасно дурацкие стихи Володька писал во младости своей. Господи, мы десять лет не виделись. — И Дауге принялся весело ругаться по-латышски.
— Высох, высох, — повторял Михаил Антонович, сидя рядом с ним на диване и гладя его по плечу, — совсем высох, Гришенька… Черный совсем стал.
Алексей Петрович полез в буфет, вытащил стаканы, стал расставлять их на столе. Вошел Коля с двумя бутылками под мышкой.
— Ух и холодные, черти, — сказал он широко улыбаясь. Дауге смотрел на него без улыбки, очень внимательно.
— Николай Анатольевич Ермаков, — сказал он медленно.
— Как вырос, как вырос, мальчик, — сказал Михаил Антонович.
— Ты молодец, Николай Анатольевич, — так же медленно продолжал Дауге. — Ты мне нравишься. И ты действительно очень вырос.
— Все растут, — сказал Алексей Петрович. Он не любил, когда хвалят вообще. — Что там у тебя было с вычислителем, Николай?
— Ничего не было, — сказал Коля Ермаков, усаживаясь за стол. — Дядя Миша прав, там все в порядке. Но зато я видел старт «Фотона».
— Как так? — Дауге посмотрел на часы. — Собирались стартовать в двадцать два…
— Нет, — сказал Алексей Петрович. — Они уже два часа в полете.
— Ах ты, какая жалость, — сказал Дауге. — Я хотел попрощаться с Ляховым.
— Они уже два часа в полете, — повторил Алексей Петрович.
— Но как же, черт возьми, — сказал Дауге, растерянно озираясь, — ах, какая жалость…
Алексей Петрович хотел сказать, что еще не все потеряно, что нужно только подождать лет десять-двенадцать, но вдруг заметил, что Михаил Антонович медленно поднимается с дивана и рот у него открыт и глаза — тоже. Алексей Петрович оглянулся на дверь и увидел Юрковского. Юрковский улыбался, и брови у него были те же, что и раньше, — густые, черные, только на лбу блестели залысины и волосы поседели, а на плече у него, на широком, обтянутом роскошной материей плече…
— В-ва… — неожиданно и совершенно невразумительно произнес Михаил Антонович.
— Что это? — сказал Алексей Петрович и встал.
Юрковский неторопливо, вразвалочку двинулся к столу. На плече его, неестественно задрав страшную прямоугольную голову, сидела здоровенная мокрая ящерица.
— Володя, — сказал Алексей Петрович, — что это?
Ящерица медленно мигнула. У нее были огромные, выпуклые, очень темные глаза.
— Это? — сказал Юрковский очень обыкновенным голосом - Это — Варечка, а что?
Он подошел к Алексею Петровичу и протянул к нему руки.
— Обними меня, капитан, — сказал он.
Алексей Петрович увидел, как Варечка поднялась на задние лапы и шевельнула полуметровым хвостом, сплющенным с боков.
— К чертям собачьим, Владимир, — с чувством сказал Алексей Петрович. — Убери, пожалуйста, эту гадость.
Тогда Юрковский захохотал и обхватил Алексея Петровича длинными руками.
— Капитан, — заорал он прямо в ухо брыкающемуся Быкову, — капитанчик! Не бойся! Она не кусается.
Ящерица неслышно соскользнула на пол и кинулась в угол, где стала столбиком и принялась озираться. Тогда Алексей Петрович обнял Юрковского и прижал его к себе. Юрковский взмолился о пощаде, но сзади его схватил за ухо Михаил Антонович и стал тянуть, приговаривая: «Ах ты паршивец, поросенок ты этакий!»
— Алексей! — сипел Юрковский, извиваясь судорожно.— Не буду! Мишка! Троглодиты! Спасите!
Дауге хохотал, дрыгая ногами, а Коля Ермаков стоял в сторонке и глядел на Юрковского. Глаза у него блестели.
Потом Алексей Петрович отпустил Юрковского и сказал:
— А теперь давайте пить шампанское.
Юрковский упал в кресло и начал тихо стонать. Он стонал на разные лады долго и жалобно, до тех пор, пока Алексей Петрович не протянул ему стакан.
— Пей, — сказал Алексей Петрович.
— Не буду, — сказал Юрковский.
— Пей, — повторил Алексей Петрович, надвигаясь.
Юрковский взял стакан и поднялся.
— Ох, — сказал он, хватаясь за поясницу.
Все стали вокруг стола с поднятыми стаканами. Алексей Петрович обвел всех глазами и сказал глухо:
— Вместе.
— Вместе, — сказал Юрковский.
— Вместе, — сказал Дауге.
— Слава богу, — вздохнув, молвил Михаил Антонович.
Они выпили, не чокаясь, и Николай Ермаков выпил вместе с ними. Мокрая ящерица шелестя выскользнула из своего угла и вскарабкалась на плечо Юрковского.
— Так, — сказал Алексей Петрович, уставясь на нее. — Уж не собираешься ли ты взять ее на Амальтею?
— Умгу, — сказал Юрковский, ласково дернув ящерицу за хвост. — Обязательно.
— Что? — сказал Алексей Петрович ужасным голосом.— В мой корабль?
— Умгу, — сказал Юрковский и осведомился: — А нет ли у вас чего-нибудь съестного? Смерть, как есть хочется.
Коля Ермаков метнулся к буфету, а Дауге сказал:
— Эту дрянь — прощу прощения, это милое существо — Владимир Сергеевич изволят таскать с собой везде. Однажды он пришел с ней на прием к министру.
Юрковский ел хлеб с маслом.
— Не мог же я оставить ее дома одну. Она страшно скучает в одиночестве. Зато на приеме было очень весело.
— Могу себе представить, — сказал Алексей Петрович. — Николай, там должна быть курица.
— Курица — это хорошо, — сказал Юрковский.
— Нет здесь курицы, дядя Леша, — сказал Коля Ермаков из буфета.
— Поищи, — сказал Алексей Петрович и посмотрел на Михаила Антоновича. — Впрочем, не стоит.
— Тут есть какая-то рыба, — сообщил Коля Ермаков.
— Рыба — это великолепно, — сказал Юрковский нетерпеливо. — Вы очень медлительны, юноша.
Коля поставил на стол блюдо с заливным. При виде заливного Юрковский заурчал.
— Уксусу и горчицы, — воскликнул он.
— А ведь Володька не узнаёт, — сказал Дауге. — Ей-ей, не узнаёт.
— Кого? — осведомился Юрковский, жуя и причмокивая.
— Колю Ермакова ты не узнаешь, — сказал Дауге.
Юрковский оторвался от рыбы и посмотрел на Колю.
— Черт возьми, — сказал он. — Ведь это Николашка.
— Ясно даже и ежу, — сказал Коля Ермаков.-
Все засмеялись. Михаил Антонович заливался серебристым колокольчиком, и Дауге хлопнул его по спине.
— Николашка, — сказал Юрковский торжественно, — да ведь ты совсем мужчина! Я, черт возьми, произвожу тебя в Николаи.
Он взял кусочек рыбы и сунул его под нос ящерице. Ящерица сидела неподвижная как чучело и медленно мигала.
— Не хочет, — сказал Юрковский. — Еще рано.
— Эта тварь, — пояснил Дауге, — виноват, эта очаровательная старушка кушает раз в сутки. Дышит она, кажется, тоже раз в сутки, а что касается сна, то она не спит вообще. Так, во всяком случае, говорит Володька, но, по-моему, он врет.
— Отнюдь, — сказал Юрковский. — Всё так. Варечка родилась на Марсе, где дышать трудно и мало еды. И она вообще неприхотлива. Когда нас с Дауге однажды засыпало, мы провалялись под завалом часов пятьдесят И когда нас откопали, то мы с Дауге моментально угодили в госпиталь, где и провели полмесяца в разнообразных развлечениях, а Варечка только — потеряла хвост и переднюю ногу, но вскоре обросла вновь.
Алексей Петрович смотрел на друзей со странным чувством.
Все было так, как раньше, и все-таки совсем не так. Юрковский стал совсем седой. Щеку Дауге пересекал тонкий старый шрам.
Они шутили и болтали, как прежде, но Алексей Петрович почему-то не верил шуткам. Не то они говорят, думал он, не то. Неужели нам не о чем говорить, кроме как об этом чудище…
— Это чудо приспособляемости, — разглагольствовал Юрковский. — Я держал ее долгое время в термостате, но потом она удрала оттуда и стала жить в чисто земных условиях, как мы с вами. Один раз ее облили серной кислотой. Я уверен, что если ее сунуть в поток плазмы твоего «Хиуса», Алексей, ничего не случится.
Ящерица круглым глазом уставилась на Быкова. Алексей Петрович поглядел на нее с ненавистью. Юрковский наконец умолк и откинулся на спинку стула, катая хлебные шарики. Все замолчали, только время от времени шумно вздыхал чувствительный Михаил Антонович. Вместе, думал Алексей Петрович.
Вы понимаете, что это такое — вместе? Или вы этого не понимаете? Вот я помню все. Багровые тучи над черными пустынями Венеры. Берега Дымного моря. Перекошенный, вплавившийся в растекшийся гранит «Мальчик». Сто пятьдесят тысяч шагов. Обуглившееся тело Дауге, хрип Юрковского в наушниках. С тех пор прошло много лет. Я многое узнал и многое повидал. Я видел Бурый Джуп с Амальтеи и сверкающие поля колец Сатурна. Я узнал, что такое сын. Ведь вы оба не знаете, что такое сын. И сына я назвал Володей, потому что жене не нравилось имя Григорий. Но каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. И каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хочется сейчас рассказать вам об этом. Как орал на Михаила Антоновича, когда тот вздыхал: «И где-то сейчас наши мальчики? Каково им там?» Как просился на рейсовый танкер Венера — Земля.
Как потом добивался перевода на грузовой планетолет второго класса, ходивший четыре раза в — год к Марсу, и мне сказали:
«Вы слишком хороший капитан для таких полетов»…
— Кто-нибудь еще летит с нами? — спросил Юрковский.
— Да, летит, — медленно сказал Алексей Петрович. — Летят еще двое. Летит Шарль Моллар — радиооптик, и один японец — некто Окада Сусуму.
— Ничего себе — некто, — сказал Юрковский. — Действительный член Академии Неклассических Механик.
Алексей Петрович равнодушно сказал:
— Вот как? Ну, академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.
— Я так и не понял, будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею, — сказал Дауге.
— Как же, — сказал Михаил Антонович. — Обязательно. Четыре витка вокруг Юпитера.
— Потом, мы летим не одни, — сказал Алексей Петрович.— Стартуем вместе с «Викингом». На «Викинге» полетят киношники. Будут снимать Джуп, «Хиус», Амальтею, Джей-станцию…
— Они делают фильм «Страшная большая планета», — тихонько вставил Коля Ермаков.
— Юрковский криво усмехнулся и сказал жестко:
— Это будет интересный фильм. Очень интересный. Героический.
— Н-да, — сказал Алексей Петрович, знавший хорошо, что такое Юпитер.
— Вот чего я все-таки никак не могу понять, — задумчиво произнес Дауге, уставясь в потолок, — зачем нам все это. Венеру мы штурмовали, потому что там была Урановая Голконда.
На Марсе выращивают хлореллу. Прелестно. Но ради чего погиб Поль Данже? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер — это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…
— А зачем Ляхов ушел в Первую Звездную? — сказал Алексей Петрович.
— Да. Зачем?
— Че-ло-век, — сказал Юрковский.
— Ну и что?
— Всё, — сказал Юрковский. — Просто — Че-ло-век. Сначала он говорит: «Я хочу есть», — тогда он еще не человек. Потом он говорит: «Я хочу знать» — и становится человеком.
— Ясно даже и ежу, — сказал Коля Ермаков вполголоса.
Алексей Петрович посмотрел на часы и сказал:
— Ляхов вышел в зону абсолютного полета. Вы бы лучше рассказали, что нового в мире.
— Этот ваш че-ло-век, — сказал Дауге, — еще не знает толком, что делается в центре Земли, а уже размахивается на звезды.
— На то он и че-ло-век, — сказал Юрковский.
— Ладно, — сказал Дауге. — Расскажи лучше про сороконожку.
— Могу, — сказал Юрковский. — Но сначала мы выпьем.
…В это время Василий Ляхов кончил укладывать пилотов в анабиотические ящики и остался один. Он сидел перед пуль том в капитанской рубке, пил содовую прямо из бутылки и прислушивался, как у него что-то скрипит и щелкает внутри. «Фотон» двигался со скоростью 150 километров в секунду. Это была еще очень маленькая скорость.
Гл. II. Шарль Моллар, радиооптик
В комнате было полутемно, только вспыхивали разноцветные огоньки на пульте управления и на громадном, в полстены, экране ослепительно горело на солнце фантастических форм сооружение.
— Ну, видишь теперь? — спросил Быков.
— Угу, — сказал Дауге неуверенно и, подумав, добавил: — Ни черта я, вообще-то, не вижу. Что это за громадина?
Теперь было видно, как медленно поворачивается вокруг оси блестящая толстая труба, утыканная иглами антенн, опутанная мерцающей металлической сетью. Вокруг трубы, нанизанные на нее как бублики на веревку, крутились тороидальные спутники. Дауге насчитал их шесть, но труба не влезала в экран целиком, и других спутников просто не было видно.
— Это склад 18,— сказал Быков. — А «Хиус» во-он там, в верхней части трубы, у кессонов. Ну, неужели не видишь?
— Нет, — сказал Дауге. Он не видел ни «Хиуса», ни верхней части трубы. Их закрывала голова диспетчера. Диспетчером был Валька Страут, и он был занят сейчас ужасно — попросить его убрать голову было бы просто неловко. Кроме того, он важничал и говорил «коротко, ясно и всегда правду». Он чувствовал себя солдатом Космоса.
Кроме чудовищной трубы склада, на экране не было ничего. Дауге не видел даже звезд. Труба, опутанная противометеоритной сетью, висела в бездонной тьме, и светила на солнце так ослепительно, что Дауге иногда начинало казаться, что она пульсирует. Но это был, конечно, обман зрения.
Валька Страут зашевелился и сказал, по-видимому в микрофон:
— Це-десять, це-десять. Ты готов?
— О да, — откликнулся це-десять из репродуктора, — Вполне готофф.
— Це-десять, — строго сказал Страут. — Выходи на старт, даю «зебру».
— Данке, — сказал це-десять.
В пульте что-то загудело, труба на экране погасла. Стало светлее — по экрану побежали змеясь узкие волнистые линии. Дауге увидел в голубоватом свете сосредоточенное лицо Страута с насупленными жиденькими бровями. Потом на экране снова появилась черная бездна, но теперь она была утыкана ослепительными точками звезд. В верхнем правом углу экрана сверкал белый шарик, но был так далеко, что совершенно нельзя было разобрать, что это такое.
Потом из нижнего угла наискосок медленно выползла тяжелая туша звездолета и повисла в центре экрана.
— Ну и старье, — сказал тихонько Дауге. — Импульсник типа «Астра».
— Это Рихтер, — сказал Быков строго. — Рихтер и «Лорелея».
— А-а, — сказал пораженный Дауге. — Так вот она какая, «Лорелея».
Двадцать с лишним лет назад космогатор Карл Рихтер на своем корабле «Лорелея» совершил беспримерную по смелости высадку на Меркурий, где потерял половину экипажа и свои глаза.
Оставшись в корабле единственным пилотом, он, ослепший и израненный, сумел привести к Земле изувеченный корабль и остался его капитаном навсегда.
— Це-десять, — сказал Страут. — Старт!
— Есть старт, — отозвался голос из репродуктора.
— Долгой удачи и спокойной плазмы, товарищ Рихтер,— сказал Страут. — И не забывайте про Леониды!
— Данке, мой малтшик, — откликнулся Рихтер. — Трудно в мои годы забыть про Леониды.
Послышался короткий смешок, и все стихло. Из дюз «Лорелеи» ударили бесшумные струи пламени, корабль медленно прополз по черному небу и скрылся за экраном.
— Спутник-9 Земля — Цифэй Луна, — сказал медленно Страут. — Груз — стройматериалы и жидкий кислород.
— Каботаж, — сказал Дауге. — Он что — До сих пор слеп?
— Да, — сказал Быков.
— А электронные преобразователи?
— А! — Быков махнул рукой.
В репродукторе щелкнуло, и раздраженный голос произнес:
— Диспетчер?
— Да, — сказал Страут. — Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
— Це-два, — сказал голос. — Капитан Холмов. Валька, ты мне дашь «зебру» или нет?
— Не дам, — сказал Страут. — Леониды.
— Леониды, — произнес капитан Холмов с невыразимым презрением. — Может быть, я из-за твоих Леонид и вторые сутки здесь проторчу?
— Может быть, — сказал Страут.
Холмов помолчал и потом сказал просительно:
— Валя, голубчик, у меня ученые бунтуют. Дай мне «зебру», пожалуйста.
— Нелетная погода, — сказал Страут металлическим голосом. — Леониды, метеорный поток высокой плотности, полеты к внешним планетам прекращены вплоть до особого распоряжения, — Пожалуйста, — сказал Холмов угрожающе.
— Иди вон и не занимай линию, — сказал Страут. — Отключаюсь.
— И черт меня сюда принес, — тоскливо проговорил Холмов. — Надо было…
В репродукторе щелкнуло.
— То есть, — сказал Быков, — ты и меня не выпустишь, Валентин?.
— Сегодня — нет, — сказал Страут. — Завтра — пожалуй.
— Ладно, — сказал Быков, — завтра так завтра. Мне собственно и нужно — завтра.
Репродуктор снова заговорил, на этот раз по-китайски. Страут отвечал коротко и потом переключил экран. Алексей Петрович увидел черное небо и знакомые очертания своего корабля.
— Узнаешь? сказал он Дауге.
— Нет, — сказал Дауге.
— Это «Хиус». Новый «Хиус». Мой.
— Он похож на перевернутый бокал, — изрек Дауге.
Фотонный корабль неподвижно висел в центре экрана. Он действительно очень напоминал фужер для шампанского с толстым дном.
— Я таких не видел, — сказал Дауге. — На марсианских трассах работают старенькие «Хиус-1» и «Хиус-3».
— Еще бы, — сказал Быков. — Такая рюмочка сожгла бы любой ракетодром. У него мощность в семь раз больше, чем у старой черепахи.
Старой черепахой межпланетники называли первые модели фотонных кораблей.
— Это «Хиус-9», — сказал Алексей Петрович. — Для планет с атмосферами не годится, тем более если там есть люди. Действует только на трансмарсианских линиях.
— Красавец, — сказал Дауге. — А где жилые помещения?
— Донышко рюмки, — сказал Быков. — Там два этажа. Верхний для жилья, нижний для грузов.
— Чтобы быть подальше от зеркала? — медленно сказал Дауге.
Быков кивнул. Они разговаривали вполголоса, и Страут, кричавший в микрофон по-китайски, заглушал их. На экране появился край какого-то огромного сооружения. «Хиус», медленно разворачиваясь, становился зеркалом вверх, приближаясь к ослепительно сверкавшей площадке. Потом изображение вдруг сменилось, и Дауге увидел давешнюю толстую трубу с тороидальными спутниками — склад. В верхней ее части, маленький, чуть заметный, шевелился «Хиус».
— Ого, — сказал Дауге совершенно невольно.
Алексей Петрович посмотрел на него блестящими глазами.
— Бог мой, — сказал Дауге, словно оправдываясь. — Я сто лет не был на Земле. Никогда не думал, что Спутник-9 такое колоссальное хозяйство.
— А что такое?
— Ну, вот эта труба, например, — сказал Дауге. — Это же чертова громадина. Километров сто, наверное, в длину?
— Да, — сказал Алексей Петрович. — Сто двадцать.
— Бог мой. У нас на Марсе ничего такого нет.
Алексей Петрович засмеялся и сказал в спину Страуту:
— Ты слышишь, Валентин? У них на Марсе…
— На ваш Литтл Арес я бы не пошел в директоры, — сказал.
Страут не оборачиваясь. — Не мешайте, — быстро добавил он.
— А ты видал Спутник-3? — спросил Быков. Дауге помотал головой. — А Спутник-10 — «Звездочку»?
— Нет, — сказал Дауге униженно.
— А что ты вообще видел?
— У нас на Марсе противометеоритные истребители, — сказал Дауге. Быков засопел так выразительно, что Дауге предпочел промолчать и стал смотреть на экран. Там над краем трубы склада висел «Хиус». Он висел «вверх ногами» — зеркалом вверх — и был сейчас особенно похож на фужер.
— Один-один-шесть-три? — быстро спросил Страут.
— Да, — также быстро ответил Алексей Петрович и, повернувшись к Дауге, прошептал: — Это код автоматического управления. Смотри.
В тишине что-то звонко щелкнуло, и с потолка вдруг опустились какие-то суставчатые стержни, черными тенями пересекая экран. Страут ухватился за них и застыл в странной позе, скособочившись. Он не отрываясь смотрел на экран.
Из трубы вдруг выдвинулись странно изломанные металлические щупальцы — пять и потом еще пять. Судорожно подергиваясь, они потянулись к «Хиусу» и потом вдруг разом вцепились в донышко фужера. Это было похоже на кальмара, хватающего кита. Страут, кряхтя, привстал с кресла — светлая его шея стала темной. Щупальцы оторвали дно фужера, медленно притянули его к трубе и потом втянулись внутрь вместе с ним. Дно «Хиуса» стало вдвое тоньше.
— Ффу, — сказал Страут и сел. — Чертова тяжесть.
— Триста тонн, — сказал Алексей Петрович. — Ты могуч, Валентин.
Валентин вытер лоб платком — запахло духами.
— Придется все-таки вызвать Мака, — сказал он. — Наши никак не могут отрегулировать манипуляторы. Спину сломишь на этих гектатоннах.
— Да, — сказал Быков, — И это в мире невесомости.
— Веса нет, но инерция остается, — сказал Страут и принялся говорить в микрофон. Рукоятки манипулятора тихо покачивались над его головой.
— Понял? — спросил Быков.
— Это была разгрузка? — сказал Дауге.
— Это была разгрузка, — сказал Алексей Петрович. — А сейчас будет погрузка.
Дауге помолчал, а потом сообщил:
— У нас на Литтл Арес тоже есть манипуляторы.
Алексей Петрович засопел.
— А загрузка производится на складе, — сказал он. — Весь грузовой этаж или трюм сменяется, как обойма. Есть недостаток. Жилой отсек обнажается, и в прошлый раз у Михаила взор вались контрабандные консервы, которые он забыл в чемодане в своей каюте.
— Бедный Михаил, — сказал Дауге.
— Они взорвались вместе с чемоданом, и все это прилипло к стенам, замерзло мгновенно, конечно, но потом растаяло.
— И ты заставил его вылизать все это со стен языком? Ты, флибустьер космоса.
— Что-то вроде того, — согласился Быков. — Я устроил ему разнос а-ля Краюхин. Он слишком толст для консервов, наш штурман.
Страут кончил разговор и снова взялся за манипулятор. Загрузка заняла несколько больше времени. Надо было точно подогнать сменный этаж, и это было довольно трудно. Страут пыхтел и принимал самые невероятные позы. Межпланетники молчали, чтобы не сболтнуть под руку, и только Дауге один раз прошептал: «Сейчас он встанет на голову». Потом Страут упал в кресло и сказал сипло:
— Это надо, черт возьми, механизировать. Так нельзя.
Межпланетники почтительно молчали. Правда, Быков вспомнил, как десять лет назад грузили «Хиус-1»: в течение нескольких дней протаскивали десятки тонн груза через игольные ушки четырех метровых люков. И на загрузке было занято человек сто рабочих и уйма различных механизмов. Но Быков промолчал. Если человек на работе потеет, и пыхтит, и поминает черта, и багровеет — значит где-то что-то надо механизировать.
В репродукторе послышался знакомый тенорок Михаила Антоновича:
— Валя, — сказал он. — Превосходно. Мне ничего, кажется, не придется регулировать. Большое спасибо вам, Валя.
— На здоровье, — вежливо откликнулся Страут.
— Точность — два-три миллиметра, — сказал Михаил Антонович. — Это необыкновенно. Херцберг в прошлый раз дал сдвиг в девять сантиметров.
— Херцберг — старый коновал, — сказал Страут.
— Ммм… — раздалось в репродукторе. Херцберг считался одним из лучших манипуляторщиков Девятого. Дауге хихикнул.
— Херцберг работал у нас на Литтл Арес, — сказал он.
— Я не пошел бы на ваш Литтл Арес даже заместителем Краюхина, — сказал Страут, не оборачиваясь. Он был полон достоинства. — Михаил Антонович, уводите, пожалуйста, «Хиус».
Я сейчас буду грузить «Викинг».
— Да-да, конечно, — торопливо откликнулся штурман.— Немедленно. Конечно. Еще раз — большое спасибо.
— Не за что, — сказал Страут с великолепной небрежностью.
Быков посмотрел на Дауге.
— Ну что ж, пошли. Спектакль окончен.
— Я хочу посмотреть на «Викинг», — сказал Дауге.
— Пошли, пошли, тебя ждет Юрковский.
— Ах, да. Жаль. Я очень хотел…
— Валентин, — сказал Быков, поднимаясь. — В общем, мы пошли. Спасибо.
— Ага, — сказал Страут. — Счастливо, ребята.
— Надеюсь, ты завтра дашь мне «зебру».
— Еще бы, — сказал Страут. — Желаю удачи.
Они пошли к дверям, как вдруг репродуктор каркнул:
— Диспетчер. Диспетчер.
— Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
— Це — двадцать два, капитан Шиптон. Прошу посадку.
— Это твои ученые, Алексей, — сказал Страут. — Кэптэн Шиптон, даю третий пассажирский, код один-один-тринадцать, база — двадцать семь, двадцать восемь, триста один. Повторяю: даю третий пассажирский…
— Ну, вот и прибыли спутники, — сказал Алексей Петрович. — Надо встречать. Пошли, Иоганыч.
— Капитана Шиптона я хорошо знаю, — сказал Дауге. — Он работал у нас на Марсе.
Они услыхали, как Страут, кончив повторять цифры, крикнул им вслед:
— На ваш Марс я не пошел бы даже Десантником.
— Все ясно, — сказал Дауге и закрыл дверь.
Юрковский сидел в своем номере за столом, заваленном бумагами, и писал. Он мрачно посмотрел на Дауге и сказал:
— Знаешь что, Григорий. К чертям таких соавторов.
— Прости, Володя. Я…
— Разгильдяй ты, — сказал Юрковский.
Дауге крякнул и, присев за стол напротив Юрковского, взял пачку листов. Это была книга, которую они написали вместе.
Она называлась «Планетология и проблемы космогонии».
— Завтра мы улетаем, — сказал Юрковский, — три четверти корректуры лежат нетронутые, а соавтора черт носит по Спутнику, и никто не знает, где он.
— Я был в диспетчерской, — пробормотал Дауге, бессмысленно листая корректуру.
— Я все видеофоны оборвал, — продолжал Юрковский.— И один раз мне сказали, что какой-то Дауге полчаса назад улетел на Землю по вызову Краюхина.
— Ну, ладно, ладно, — пробормотал Дауге. — Давай, где тут моя половина…
— Твоя половина уже просмотрена, — сказал Юрковский,— осталось просмотреть мою. И пошлет же господь соавтора-разгильдяя!
Дауге схватил пачку листов и сел на диван, но тут же вскочил с коротким воплем. С дивана бесшумной тенью соскользнула ящерица и уселась посреди комнаты, недовольно поворачивая квадратную голову. Она была оранжевая в мелкую клеточку, такая же, как обшивка дивана.
Это называется — мимикрия, — сказал Юрковский. Дауге перевел дух и снова уселся на диван — на этот раз осторожно, в три разделения.
— Сейчас она станет серой, — сообщил Юрковский, глядя на ящерицу. — Варечка, жизнь моя…
Дауге остервенело шуршал бумагой, не поднимая глаз. Он был полон невысказанных слов.
Стало тихо. Варечка долго сидела, неподвижная, с закрытыми глазами, потом уползла в угол и оттуда рассматривала обоих, шевеля мокрой кожей на горле.
— Вот это фраза, — сказал Дауге. — «Принимая во внимание (4), учитывая, что наклонность должна быть функцией о, а так же замечая, что (7) при условии (2) обращается в величину, которая, будучи умножена на о, даст…» и так далее. Всего… раз- два-три… девять строчек. И в конце нет точки.
— Ужасная фраза, — согласился Юрковский. — Я выписал ее из твоей последней статьи.
— Что ты говоришь?. — И Дауге принялся чиркать пером.
Через некоторое время Юрковский сказал:
— Вот еще перл: «Взглянем на Солнечную систему с северного полюса эклиптики…»
— А что?
— Я ее вычеркну.
— Почему?
— Это мне напоминает одного студента, который рассказывал о галактическом вращении: «Посмотрим на небесный свод и увидим массу звезд». — «И все они вращаются», — добавил один из членов комиссии.
— По-моему, это звучит совсем неплохо: посмотрим на небесный свод.
— Это звучит, как корреспонденция о пуске ТЯЭС: «Инженер нажал рубильник, и ток медленно потек по проводам».
Дауге хихикнул и взял новую пачку листов. Варечка задремала в углу серым столбиком.
Когда в дверь постучали, Юрковский поднял голову и сказал:
— Меня нет дома.
— Меня тоже, — сказал Дауге.
В дверь постучали еще раз — громче, из коридора просунулась голова, осмотрела присутствующих и произнесла:
— Войдите.
— Вот именно, — сказал Юрковский.
Дверь отъехала в сторону, и на пороге появился невысокий сухощавый человек в сером с иголочки костюме.
— Mais поп! — сказал он, всплеснув руками. — Pardonez-vous, поп войдите, я хотел узнать: войтить?
— Конечно, — сказал Юрковский, поднимаясь и запахивая купальный халат. — Конечно, войтить и немедленно.
Человек в сером подошел к нему, несколько секунд шевелил губами и наконец произнес, великолепно картавя:
— Шарль Моллар, радиооптикь. Лечу aves vous на Амальтею.
— Владимир Юрковский, планетолог. Чрезвычайно рад познакомиться.
Они пожали друг другу руки.
— Григорий Дауге, планетолог, — сказал Юрковский. Дауге поклонился и пожал руку Моллару. — А где же Быков? — спросил он.
— Capitaine marchand, мсье Быкофф… — сказал Моллар и взмахнул руками. — Как это сказать?.. Э-э-э…
— Он не встречал вас? — спросил Дауге.
— Нет, — сказал Моллар и посмотрел на Варечку. — Прекрасный… э-э-э… чучело! Я говорю только по-русску со вчера.
Я нашел вас трудно. Я встречал здесь один соотечественникь — он прекрасно говорилль по-русску, и я нашел вас.
— Вы отлично говорите по-русску, — сказал Юрковский, поглядывая на Варечку, приоткрывшую один глаз. — Просто прекрасно.
— Да вы садитесь, мсье Моллар, — сказал Дауге, подвигая кресло.
— Спасибо, — сказал Моллар и покачал головой. — Я иду в свой кабинет. Я весь запылен. — Он пошевелил пальцами.— Метеоритная пылль! Надо принять душ, n'est pas?
— Же парль франсе, — сказал Дауге с ужасным акцентом.
— Нет-нет, — вскричал Моллар. — Только не так! Только по- русску!
— Конечно, мсье Моллар, — сказал Юрковский. — Конечно. Мы не дадим мсье Дауге говорить по-французски. Это было бы бесчеловечно. N'est pas, Григорий Иоганнович?
Моллар весело улыбаясь оглянулся вокруг и встретился глазами с Варечкой, медленно приближающейся к нему из своего угла.
— О, — сказал он. — Се n'est pas чучело!
— Это Варечка, — сказал Юрковский. — Она родилась на Марсе.
— Прелестно, — сказал Шарль Моллар, пятясь, — прелестно.
В дверях он столкнулся с Колей Ермаковым.
— Здравствуйте, — сказал Коля.
Юрковский взял ящерицу за шиворот, проволок по полу и кинул в ванную комнату.
— Вы ей очень понравились, — сказал он Моллару.
— Прелестно! — воскликнул Моллар. — Я надеюсь, она тоже съедобна. Я ел игуан на Амазонке — они мне тоже очень понравились.
Все засмеялись, а Юрковский сказал:
— Не беспокойтесь, мсье Моллар, она очень редко ест.
— Но, наверное, помногу сразу, n'est pas!
Юрковский простер руку к Коле Ермакову и сказал:
— Это наш борт-инженер, Ермаков Николай.
— О! — вскричал Моллар, сверкая улыбкой. — Le pettit ingenieur. Как жизнь — хорошё-о?
— Хорошо, — сказал Коля.
— Как девушки — хорошё-о?
— Хорошо, — сказал Коля. — Bon.
— Моллар, — сказал Моллар. — Зовите меня Шарль, то petit, я буду звать вас Nicolas!
Потом он повернулся к безмолвствующему Дауге и сообщил ему:
— Иду в свой кабинет. Надо посмыть метеоритную пылль!
— Йес, — сказал Дауге, — натюрлихь!
— Non, поп, — закричал Моллар, скрываясь за дверью,— только по-русску!..
— Утешный парень, — сказал Юрковский. — Но где наш отец родной?
— Он должен был встречать Моллара, — сказал Дауге.
— Я видел его, — сказал Коля. Он стоял у стола, рассматривая листы корректуры. — Алексей Петрович ходил встречать ученых, но никого не нашел. Он в ярости и сейчас будет здесь.
Алексей в ярости, — задумчиво сказал Дауге, — это интересно.
Алексей Петрович вошел не постучавшись и рухнул в кресло.
— Николай, — сказал он. — Почему ты здесь?
— Корабль к походу готов, — сказал Коля, подобравшись.
— Так, — сказал Алексей Петрович. — В таком случае, где штурман?
— Михаил Антонович проверяет курс.
Алексей Петрович посмотрел на Колю в упор и веско произнес:
— Проверку курса штурман производит вместе с борт-инженером.
— И с капитаном, — сказал Дауге так, чтобы его никто не услышал.
— Михаил Антонович выгнал меня обедать, — сказал Коля сердито.
— Так. Ты обедал?
Юрковский сказал:
— Я бы поел лукового супа.
Алексей Петрович посмотрел на него, выпятив челюсть.
— Где Моллар? — спросил он.
— Моется в душе, — сказал Дауге. — По-моему, он прекрасный парень.
— Он сразу же полюбил Николашку, — сказал Юрковский.— Они уже на «ты».
Алексей Петрович пробурчал что-то неразборчиво и встал.
— Пошли обедать, — сказал он. — Сусуму сегодня прибыть не изволил. Они изволили телеграфировать, что задерживаются в Москве в Академии Наук. Черт меня побери, если я буду его ждать. Николай, иди свяжись с Михаилом — пусть немедленно идет обедать. Скажи, что я запрещаю ему нарушать режим. Владимир, хватит причесываться, ты нас задерживаешь.
Григорий, перестань читать.
Юрковский бросил халат на диван и стал натягивать пиджак с испуганным лицом. Дауге бросился ему помогать. Вдвоем они надевали пиджак в течение трех минут, после чего Алексей Петрович, багровея, рявкнул:
— Н у!
— Яволь, — вскричал Дауге, искусно дрожа с головы до ног, — оф коуз натюрлих!
— Я вполне готов, — заявил Юрковский. Он был при галстуке, в длинном щегольском пиджаке, из-под которого торча ли голые ноги.
— Штаны, — сказал Алексей Петрович.
— Да, конечно, — засуетился Юрковский. — Дауге, где мои штаны? Скорее, суп остывает!
— На штанах спит Варечка! — отчаянным голосом прокричал Дауге из гардеробной.
Юрковский посмотрел на Алексея Петровича остановившимися глазами. Он был бледен.
— Придется идти так, — сказал он. — У меня больше нет штанов. Капитан, я готов понести любое наказание.
— Ну вас к черту, — сказал Алексей Петрович, расплываясь. — Хватит.
— Я готов ко всему, — сказал Юрковский, бледнея еще больше. — Я виноват и не Прошу снисхождения. Варечка заснула и будет теперь спать двое суток. Я вынужден лететь на Амальтею так. — Он кончиками пальцев приподнял полы пиджака.
— Ладно, — сказал Алексей Петрович. — Просто меня расстроили эти ученые. Вы представить себе не можете, какая с ними возня.
— Мы тоже в некотором смысле ученые, — сказал Дауге.
Они стояли и смотрели, как Юрковский натягивает на себя брюки.
— Откуда у тебя шрам под коленкой? — спросил Алексей Петрович.
— Марс, — сказал Юрковский. — У меня много шрамов. С каждой планеты по шраму. Ну что ж, пошли?
Они вышли в коридор и зашагали к лифту. В коридоре было пусто и светло. Весь этаж был отведен под гостиницу, и все были на работе.
— Вот здесь живет Страут, — сказал Алексей Петрович.
— Он что — Десантник? — спросил Юрковский, небрежно заламывая бровь.
— Нет, диспетчер. Вот Иоганыч его знает.
— Серьезный товарищ, — сказал Дауге. — Он не пошел бы работать на Марс даже Десантником.
— Ах, вот как, — сказал Юрковский. — А взяли бы его, если бы он все-таки согласился?
— Нет, — сказал Быков медленно. — У него искусственное легкое. Он штурмовал Япет.
— Черт возьми, — сказал Юрковский, оглядываясь на дверь номера.
Дожидаясь лифта, они услыхали, как в коридоре кто-то запел приятно, хотя и несколько сипло по-французски.
— Это Моллар, — шепнул Дауге в восторге. — Сейчас начнется кино.
Алексей Петрович посмотрел на него, насупившись, и спросил:
— Моллар? И что же он поет?
Дауге послушал и перевел:
— Что-то в таком роде: две ласточки целуются за окном моего звездолета в ледяной пустоте-тетете. И как их туда занесло? Они очень любили друг друга и сиганули туда случайно, полюбоваться на звезды. Тра-ля-ля, и не все ли вам равно?
— Отлично, — сказал Юрковский. — Вот твое призвание. Ты переводишь как ЛИАНТО. «Сиганули туда случайно» — шедевр!
— Тра-ля-ля, — сказал Быков. — Так. Подождите-ка меня здесь.
Он повернул за угол, и песенка смолкла.
— Я не хотел бы быть Молларом, если бы Моллар был даже Десантником, — сказал Юрковский. Дауге кивнул, и оба, подкравшись, выглянули в коридор, откуда доносились мощные командирские раскаты.
— То, что останется от Моллара, — сказал Юрковский, наглядевшись всласть, — не сможет оценить лукового супа. Все- таки мы с тобой хорошие ученые, Иоганыч. И знаем, как плохо не представиться капитану немедленно по прибытии.
— Я думаю, что Окада Сусуму лучше вообще не прилетать сюда, — добавил Дауге.
Юрковский кивнул.
Когда, спустя пять ужасных минут, Быков и Моллар подошли к лифту, капитан был багров и взъерошен. Моллар шел, засунув руки в карманы пестрой жилетки, и…
— Я, кажется, сошел с ума, — сказал Юрковский. — Он посвистывает.
— Да, — сказал Дауге. Во взгляде его светилось восхищение.
Моллар посмотрел на планетологов, подмигнул и пропел не громко:
— Les hirondelles, les hirondelles…
Капитан Быков ринулся в кабину лифта.
Стругацкие были недовольны и этим началом. Они начинают переделывать его, сокращать, но, так и не закончив исправления, отвергают и этот вариант.
Глава третья. СПУ-17
Спу-17, семнадцатый по времени запуска на орбиту постоянный искусственный спутник Земли, представлял собой вполне автономную систему складов, заправочных станций, стартовых конструкций и жилых помещений, большею частью торовидных, вращающуюся вокруг общего центра тяжести.
Спу-17 был крупнейшим межпланетным портом для рейсовых и исследовательских кораблей. Он был построен несколько лет назад, и здесь уже была размеренная налаженная жизнь, были свои старожилы и новички, были свои традиции и обычаи, существовали свои мнения и разногласия. Алексей Петрович любил Спу-17 и отлично знал многих работников Спу-17, и многие работники Спу-17 отлично знали его. Он даже пользовался некоторыми привилегиями на Спу-17. Он мог посещать диспетчерскую, присутствовать на совещаниях, которые проводил Директор Спу-17, и даже подавать советы. Возможно, это объяснялось тем немаловажным вообще в жизни обстоятельством, что постоянный экипаж Спу-17 был укомплектован главным образом однокурсниками и близкими товарищами Алексея Петровича по Высшей Школе Космогации, а также тем, что Алексей Петрович был одним из немногих тогда командиров кораблей на трансмарсианских трассах. Алексей Петрович сказал Страуту, что сам придет наблюдать за погрузкой «Тахмасиба», и вышел из рубки Диспетчерской. Диспетчерская соединялась с жилыми отсеками узким, овального сечения коридором с мягкими пружинящими стенами. На середине коридора Алексей Петрович встретился с двумя юношами, тащившими в Диспетчерскую какой-то механизм: в Диспетчерской монтировалась дополнительная система сверхманипуляторов. Механизм был похож на большую многолучевую звезду, цеплялся за стены, и юноши громко выражали свое недовольство друг другом. Увидев Алексея Петровича, они замолчали и прижали механизм к стене. Алексей Петрович вежливо поблагодарил и стал протискиваться между механизмом и противоположной стеной. В тот момент, когда лицо его оказалось вровень с покрасневшим от напряжения лицом одного из юношей, зажатого в неудобной позе позади механизма, раздалось звонкое «бом-памм» и затем длинное свистящее шипение. В коридоре потянуло холодом, и в лицо Алексея Петровича ударил воздух. Лицо юноши мгновенно сделалось белым как снег. Даже немного желтоватым. «Шшшшшшшш» визжал воздух, вырываясь из коридора в Пространство. Алексей Петрович схватил юношу за шиворот, дернул вперед и огромными скачками понесся по коридору, волоча его за собой. «Я сам! — завопил юноша. — Колька, беги!» Сейчас же загремели звонки сигнала противометеоритной тревоги. Алексей Петрович вышвырнул юношу из коридора в жилой отсек, обернулся и уперся ногой в закрывающийся люк. Надо было поглядеть, что случилось со вторым пареньком. Стены коридора уже покрылись инеем и клубились паром, но можно было разглядеть, что в коридоре остался только звездообразный механизм, а второй парень исчез за закрытым люком Диспетчерской. Алексей Петрович убрал ногу, и люк захлопнулся. «Все в порядке», — сказал он юноше. Затем он отправился к себе. Метеориты часто попадали в различные узлы ИС, но жертв никогда не было. Щели затягивались сами через пять минут после удара, затем приходили ремонтники и накладывали страховочные заплаты.
В его комнате сидел Михаил Антонович Крутиков и пил чай.
Михаил Антонович был толст, лыс, красен и по обыкновению добродушен. Стол он придвинул к дивану. На столе стоял чайник и большая банка с вареньем, к которой была прислонена раскрытая книжка. Когда Алексей Петрович вошел, Михаил Антонович взял книжку и положил ее на диван.
— Здравствуй, Алешенька, — сказал он. — Садись чай пить.
— Здравствуй, штурман, — сказал Алексей Петрович. Он подтащил стул к столу и уселся напротив Михаила Антоновича. Он заглянул в банку с вареньем и с сомнением сказал: «Гм».
— Третий стакан пью, — торопливо сказал Михаил Антонович и стал наливать чай.
— Третий, значит, — сказал Алексей Петрович. Он отхлебнул горячего чая, зацепил ложечкой варенья и прищурился на штурмана.
— Третий, — подтвердил штурман, — Отличное варенье делает тебе твоя Антонина Николаевна.
— Я говорил со Страутом, — сказал Алексей Петрович.— В восемнадцать тридцать подавать «Тахмасиб» на погрузку.
Михаил Антонович взглянул на часы. Было десять пять.
— Успеется, — сказал он.
— Штурман, — сказал Алексей Петрович. — Где твои бортинженеры, штурман?
Михаил Антонович опустил глаза и стал скрести ложечкой по блюдцу с вареньем.
— Иван на «Тахмасибе», — сказал он с запинкой, — Копается в вычислителе. Редкий парень, Алешенька. Из него выйдет о-отличный штурман. Он составил алгоритм.
— А где Колька? — прервал его Алексей Петрович.
— Колька… — штурман шарил глазами где-то поверх головы Алексея Петровича. — Коленька… это… Он, кажется… это…
— Он в радиорубке, штурман, — сурово сказал Алексей Петрович. — И ты это отлично знаешь. Ты его покрываешь, штурман.
— Ничего подобного, — сказал штурман, алея еще больше.
— Покрываешь. Мальчишка и месяца не пробыл на спутнике, а уже обжимается с какой-то вертихвосткой-радисткой.
Уже на ты со всеми бабами на Спутнике. А ты его покрываешь.
— Она не вертихвостка, — запротестовал штурман. — Она очень славная девочка. Очень скромная и милая. И он е ней не обжимается, а беседует о… о кибернетике.
— Знаю я эту кибернетику! — рявкнул Алексей Петрович.— Черт знает что. Через восемь часов подавать корабль на погрузку, штурман жрет чай, один борт-инженер занимается исследованиями, другой крутится с девчонками. Черт знает что!
Не ори, пожалуйста, — сердито сказал Михаил Антонович, подумал и добавил: — Черт возьми.
— Алексей Петрович отлично знал, что «Тахмасиб» был готов к погрузке уже два дня назад и что сердится он, собственно говоря, на Николая. Хотя, по совести, не стоило сердиться и на Николая. Парень превосходно справлялся с работой, только оказался редкостным проказником. В нем не было и следа отцовской сосредоточенности. Первый рейс, самостоятельный дальний рейс, Амальтея, Юпитер, Джей-станция, а он крутится вокруг девчонки. Как будто перед отъездом на курорт. Алексей Петрович вспомнил свой первый рейс. Десять лет назад, «Хиус-два», первый фотонный корабль. Волнение, бессонная ночь «на пороге». А для нынешних мальчишек это все равно, что ожидание электрички, два шестнадцать, Москва — Кратово, остановки по всем пунктам. Впрочем, может быть, так и нужно?
— Алешенька, — сказал Михаил Антонович. Он уже поостыл от непривычной вспышки раздражения и, как всегда в таких случаях, просил мира. — Алешенька, ведь сейчас наши мальчики приезжают.
— Да, — сказал Алексей Петрович. — Я и то смотрю, запаздывают.
Десять лет мы не виделись, подумал Алексей Петрович. Пошли по разным дорогам. И отпуска у нас были в разное время.
Один раз я чуть не поймал Володьку, но оказалось, что он уже вылетел накануне. Не мог подождать несколько дней. Это было три года назад на Таймыре. Я жил потом в комнате Юрковского и нашел его письмо ко мне, которое он забыл отправить. А потом в Новосибирске я слышал, как объявляли по радио о его докладе в Доме Ученых, но нужно было улетать на Юпитер. Все на тот же Юпитер, на Джей-станцию. И с Дауге та же история.
Пока он отлеживался по черноморским и средиземноморским курортам после поцелуев Урановой Голконды, я продирался через тернии науки в Высшей Школе, а затем он снова вышел в Пространство и долго работал на Венере вместе с Юрковским. Они все время работали вдвоем, он и Юрковский, и они год назад ухитрились слетать на Амальтею. Наши корабли встретились в Пространстве и прошли на расстоянии каких-нибудь десяти тысяч километров друг от друга… Тесен мир, тесно даже Пространство, но трудно встретиться, если одни — планетологи, а другие — рейсовики. Хорошо еще, что хоть Миша — штурман. Алексей Петрович с удовольствием посмотрел на штурмана. Десять лет…
— Налей-ка еще, — сказал Алексей Петрович. — Эх, ты… покровитель порока.
Михаил Антонович расплылся в улыбке и уже открыл рот, чтобы сказать что-то, как вдруг дверь с коротким всхлипом отъехала в сторону, и в комнату влетел Коля Ермаков — тонкий, гибкий, в клетчатой рубашке с засученными рукавами и расстегнутым воротом. Он вытянулся по стойке смирно и провоз гласил:
— Григорий Иоганнович Дауге!
Михаил Антонович вскочил, толкнув животом стол. Алексей Петрович медленно поднялся. В дверях появился Григорий Иоганнович Дауге, межпланетник и планетолог, милый друг Григорий Иоганнович, черный, сухой, с высоким залысым лбом, с заросшим шрамом через правую щеку, с веселыми светлыми глазами. Секунду он стоял на пороге, переводя взгляд с Алексея Петровича на штурмана и обратно.
— Сволочи, — сказал он радостно. — Здравствуйте, черти.
— Иоганыч, — сказал Михаил Антонович.
Алексей Петрович молча пошел к Дауге, обходя его сбоку.
Дауге, не спуская с него глаз, двинулся к нему, тоже норовя зайти сбоку. Они сошлись посередине комнаты.
— Петрович! — воскликнул Дауге и ударил Быкова по плечу.
— Иоганыч! — сказал Быков и тоже ударил Дауге по плечу.
У Дауге подкосились колени.
— Петрович! — завопил он и бросился обниматься. — Боров здоровый! Мишка, черт!
Несколько минут они обнимались. Михаил Антонович всплакнул, дожидаясь своей очереди. Коля Ермаков стоял у дверей и глядел во все глаза. Алексей Петрович оторвал Дауге от себя и швырнул его Михаилу Антоновичу. Михаил Антонович принялся тискать Дауге, прижимая его к толстой доброй груди. Алексей Петрович некоторое время смотрел на них, за тем не вытерпел — оторвал Дауге от штурмана и принялся тискать сам. Дауге вырвался и, измятый и взъерошенный, повадился на диван.
— Черти, — сказал он. — Мишка, Алеша! Постарели, морды стали какие-то солидные… Лешка, ведь тебя не узнать! Откуда у тебя это гусачье выражение на роже?
— А что? Какое такое гусачье?
— А вот такое. Впрочем, понятно. Капитан. Кэптн ов вотерлесссииз. «Бесконечно чужой, беспокойный душой, бороздящий эфирные волны…»
— Поди ты, — сказал Алексей Петрович.
— Высох, высох, — повторял Михаил Антонович, сидя рядом с ним на диване и гладя его по плечу. — Совсем высох, Гришенька, черный стал…
— «…без улыбки в глазах, только трубка в зубах, беспокойный, упрямый, бессонный…» Ужасно дурацкие стихи Володька писал во младости…
— Постой, — сказал Алексей Петрович. — А где же Володька?
— Здесь, здесь, не волнуйся.
— Да где же?
— Вы разве не вместе прилетели? — спросил Михаил Антонович.
— Вместе, — сказал Дауге, приглаживая волосы. — Но он…
В общем, он моет свое чудище.
— Какое чудище? — спросил нетерпеливо Алексей Петрович.
— Он что, женился? — спросил Михаил Антонович.
Дауге хихикнул.
— Сами увидите, — сказал он. — На это стоит посмотреть.
— Я пойду разыщу его, — сказал Алексей Петрович. — Что это, право…
— Ни-ни, не вздумай, — сказал Дауге. — Он сейчас придет.
— Ох, — сказал Михаил Антонович. — Прямо не верится.
Сколько ждал этого момента, а теперь не верится.
— Штурман, — сказал Дауге нежно. — Разъелся, штурман. Распустил тебя этот рыжий. Восемьдесят пять кило как минимум, да?
— Восемьдесят восемь, — сказал Алексей Петрович. — А после обеда — девяносто два.
— Позор, — нежно сказал Дауге. — Ах, черти вы, черти. А вот и Володька, рекомендую.
Михаил Антонович встал с дивана, рот у него был широко раскрыт, глаза тоже. Алексей потряс головой и зажмурился.
В дверях стоял Юрковский. Юрковский улыбался, и брови у него были прежние — густые, черные, только на лбу блестели залысины, и волосы на висках поседели, а на плече его, на широком, обтянутом роскошной материей плече…
— К-как?.. — невразумительно промямлил Михаил Антонович.
— Что это? — сказал Алексей Петрович.
Юрковский неторопливо, плавной скользящей походкой двинулся к столу. На плече его, неестественно задрав страшную квадратную голову, сидела здоровенная мокрая ящерица.
— Володя, — сказал Алексей Петрович. — Что это?
Ящерица мигнула. У нее были выпуклые темные глаза.
— Это пустяки, — сказал Юрковский. — Это Варечка. Обними меня, капитан.
Он пошел к Алексею Петровичу с протянутыми руками.
Ящерица поднялась на задние лапы и шевельнула полуметровым хвостом, сплющенным с боков.
— Обними меня, мой краснорожий друг, — сказал Юрковский, приближаясь.
— К чертям собачьим, Владимир, — сдавленным голосом сказал Алексей Петрович. — Убери ее.
Тогда Юрковский захохотал и обхватил Алексея Петровича длинными руками.
— Капитан! — заорал он. Быков брыкался и вырывался, и он орал ему прямо в ухо: — Капитанчик! Не бойся! Она не ядовитая!
Ящерица неслышно соскользнула на пол и кинулась в угол, где встала столбиком и принялась озираться. Тогда Алексей Петрович обнял Юрковского и прижал к себе. Юрковский захрипел и закатил глаза, Михаил Антонович схватил его сзади за ухо, Дауге на диване хохотал и дрыгал ногами, а Коля Ермаков стоял у дверей и глядел на них блестящими глазами. Он впервые видел их всех вместе, этих фантастических людей, участников фантастического похода его отца.
— Ах ты паршивец, поросенок ты этакий, — приговаривал Михаил Антонович.
— Я тебя научу, пижон, как являться по начальству! — рычал Алексей Петрович.
— Взбутетеньте его, любезного, — орал Дауге.
А Юрковский вопил:
— Алексей! Не буду! Мишка! Здравия желаю, товарищ капитан! Ваше благородие! Троглодиты! Спасите!
При этом он сипел и судорожно извивался. Наконец Алексей Петрович отпустил Юрковского и сказал:
— А теперь будем пить шампанское. Распорядись, старший штурман.
Юрковский упал в кресло и начал тихо стонать. Он стонал на разные лады долго и жалобно, а Михаил Антонович тем временем достал из холодильника запотевшую бутылку и поставил на стол стаканы. Алексей Петрович, наклонивши голову набок, критически рассматривал Юрковского, затем поглядел на Варечку, застывшую в углу, и сказал с сожалением: Мало я его подавил.
Он откупорил бутылку, наполнил стакан и протянул Юрковскому:
— Пей, — сказал он.
— Не буду, — сказал Юрковский. — Убийца.
— Пей, — повторил Алексей Петрович.
Юрковский взял стакан и поднялся.
— Ох, — сказал он, хватаясь за поясницу.
Алексей Петрович наполнил стаканы.
— Ермаков, — сказал он. — Возьмите стакан.
Коля Ермаков подошел к столу и взял стакан. Все стали вокруг стола с поднятыми стаканами. Алексей Петрович обвел всех глазами и тихо сказал:
— Вместе.
— Вместе, — сказал Юрковский.
— Вместе, — сказал Дауге.
— Вместе, мальчики, — сказал Михаил Антонович. — Как в старину.
— Они выпили, не чокаясь. Коля Ермаков поставил пустой стакан и опять отошел к двери. Ящерица, шелестя, вылилась из угла и взобралась на плечо Юрковского. Алексей Петрович уставился на нее.
— Ты воображаешь, что возьмешь ее с собой на Амальтею? — сказал он.
— Обязательно, — сказал Юрковский, ласково щелкнув ящерицу в морду.
— Ты воображаешь, что возьмешь ее на мой корабль?
— Несомненно, — сказал Юрковский. — Она же не ядовитая.
— Володька везде таскает ее с собой, — сказал Дауге серьезно. — Однажды он пришел с нею на прием к министру.
Юрковский развалился на стуле, закинув ногу на ногу. Ящерица сидела у него на плече, покачиваясь, чтобы сохранить равновесие, задрав голову с отвисшей кожей под горлом и цепляясь за материю пиджака шестипалыми лапами.
— Не мог же я оставить ее дома одну, — сказал Юрковский.— Она очень скучает, когда одна. Зато на приеме было очень весело.
— Так, — сказал Алексей Петрович, вертя в пальцах стакан.
— Володька не берет ее с собой только в театр, — сказал Дауге.
— Да, друзья, — сказал Юрковский оживленно. — Походил я в театры в этот отпуск. За всю жизнь походил. Представляешь, Лешка, за месяц был восемь раз в Большом и шесть раз в Зале Чайковского.
— Бедная Варечка, — сказал Дауге вполголоса.
— Ничего не поделаешь, пришлось ей поскучать. Министр, знаешь, это одно, а милиция — это совсем другое.
— Врет он, — сказал Дауге. — Милиция здесь ни при чем. Володька оставлял свою гадину дома, но по театрам-то шлялся все равно вдвоем!
— Тц-тц-тц, — сказал Михаил Антонович.
— Это вранье, — сказал Юрковский, слегка краснея.
— Тц-тц-тц, — сказал Алексей Петрович.
— Знаете, — сказал Дауге, — симпатичная такая особа. Журналистка. Высокая, статная, кровь с молоком. Рашн бьюти, так сказать.
— Чепуха, — сказал Юрковский недовольно. — Бьюти. Чепуха.
— Попался бычок на веревочку, — сказал Михаил Антонович.
— Да ничего подобного, — сказал Юрковский. — Просто моя хорошая знакомая. Я ее знаю вот с такого возраста, — Юрковский показал ладонью от пола, с какого возраста он знает свою хорошую знакомую, — Мы были знакомы домами. И она заядлая театралка. Вот я и попросил.
— У нее громадный недостаток, — сказал Дауге. — Она терпеть не может Варечку.
— О, черт подери, — сказал Юрковский. — Ты знаешь кто, Дауге? Ты банный лист.
— Нечего теперь, — сказал Дауге.
Юрковский взял со стола кусочек булки и сунул в нос ящерице. Ящерица сидела неподвижно, как чучело, и медленно мигала.
— Не хочет, — сказал Юрковский. — Еще рано.
— Она жрет раз в сутки, — пояснил Дауге. — Дышит она тоже, кажется, раз в сутки. И Володька говорит, что она совсем не спит. Но это уж, по-моему, вранье.
— Ничего подобного, — сказал Юрковский. — Все так. Варечки водятся на Марсе, где дышать трудно и мало еды. Варечка вообще неприхотлива и вынослива. Однажды нас с Дауге засыпало, и мы провалялись под завалом часов пятьдесят. Когда нас откопали, мы с Дауге моментально угодили в госпиталь на полтора месяца, а Варечка только потеряла хвост и переднюю лапку, но вскоре обросла снова.
Алексей Петрович смотрел на друзей со странным чувством.
Все было так, как раньше, и все-таки совсем не так. Юрковский поседел. Щеку Дауге пересекал заживший шрам. Они шутили и болтали, как прежде, но Алексей Петрович почему-то не верил шуткам. Разве такой должна быть встреча, о которой они все мечтали столько лет? Неужели больше не о чем говорить, кроме как об этом марсианском чудище?
— Это чудо приспособляемости, — разглагольствовал Юрковский. — Я долгое время держал ее в термостате, но потом она удрала оттуда и стала жить в чисто земных условиях, как и мы с вами. Однажды она свалилась в бак с серной кислотой. Я уверен, что если ее сунуть в плазму твоего «Хиуса», Алексей, ничего с ней не случится. С Варечкой, я имею в виду.
Ящерица круглым глазом уставилась на Быкова. Алексей Петрович смотрел на нее с ненавистью. Юрковский наконец умолк и стал катать хлебные шарики. Все молчали, только время от времени вздыхал чувствительный Михаил Антонович. Вот мы и вместе, подумал Алексей Петрович. Вместе. Вы понимаете, что такое вместе? Или вы все забыли, друзья? Вот я помню все. Багровые тучи над черными пустынями Венеры. Берега Дымного моря. Перекошенный, вплавленный в растекшийся гранит танк. Сто пятьдесят тысяч шагов до спасения. Обуглившееся тело Дауге, хрип Юрковского в наушниках. Потом…
Потом прошло десять лет без вас. Я многое узнал и многое повидал. Я видел обглоданные Пространством камни астероидов и Бурый Джуп с Амальтеи. Я стал мужем и отцом. У меня есть дети. Ведь вы оба не знаете, что такое дети. Сына я назвал Владимиром, потому что в русском алфавите «в» стоит перед «г». Я все время думал о вас. Каждый раз, когда мне приходилось слышать или читать стихи, я вспоминал Юрковского. Каждый раз, когда я видел черноволосого сухощавого человека, у меня ёкало сердце, но это был не Дауге. Мне очень хотелось бы рассказать сейчас об этом и послушать, что вы на это скажете… У меня много добрых друзей, но вы всегда были самыми лучшими и близкими…
— Между прочим, — сказал Алексей Петрович. — Завтра стартует Ляхов.
— Надо будет повидаться с ним, — сказал Юрковский.
— Я приглашен на старт, — сказал Алексей Петрович.—
Я передам ему, что вы хотели его видеть.
— Что, не удастся? — сказал Дауге.
— Нет. Они сейчас под охраной медкомиссии.
— Жаль, — сказал Дауге. — Хорошо бы повидать Ваську.
— Еще не все потеряно, — успокоил его Алексей Петрович.— Придется только подождать лет десять-двенадцать, пока он вернется.
— Жаль, — повторил Дауге. — Мы и так не виделись десять лет.
— Помнишь, Володенька, — сказал Михаил Антонович,— как ты поругался с Васей? Тогда, перед самым стартом на Венеру?
Юрковский кивнул.
— Ох и дурак тогда был Володька, — сказал Алексей Петрович.
Юрковский промолчал.
— Энтузиаст-одиночка, — хихикнул Дауге.
Десять лет назад, на ракетодроме Седьмой полигон, когда Василий Ляхов вернулся из испытательного полета с «Хиусом«, Юрковский сильно поругался с ним по вопросу о том, кому принадлежит ведущая роль в межпланетных исследованиях.
Юрковский тогда обвинил Ляхова в отсутствии романтики и в неприличной любви к Земле, во взгляде на Пространство просто как на очередную сферу производственной деятельности человека. Юрковского тогда здорово высек Краюхин.
— Ладно, — сказал Юрковский. — Ты передай ему от нас привет, Алексей.
— Передам, — сказал Алексей Петрович.
— Кстати, — сказал Дауге. — Кто-нибудь еще летит с нами?
— Летит, — сказал Алексей Петрович. — Летит на Амальтею один специалист по радиооптике — некто Шарль Моллар, и один ученый японец — некто Сусуму Окада.
— Некто, — обиженно сказал Михаил Антонович. — Ничего себе — некто. Сусуму Окада, действительный член Академии Неклассических Механик. Лауреат премии Юкавы и Нобелевской премии. Почетный член АН ССКР.
— Здорово, — сказал Юрковский.
— Ничего, — равнодушно сказал Алексей Петрович. — Академиков мы возили. И не раз. Академики очень любят Юпитер.
— Я так и не понял, — сказал Юрковский. — Будем мы облетать Юпитер или прямо пойдем на Амальтею?
— Если ваш академик не опоздает, мы по его просьбе сделаем три-четыре витка вокруг Юпитера. Он хочет там что-то проверить. А если опоздает к старту — прямо на Амальтею.
Михаил Антонович хотел что-то сказать, но не решился и только покачал головой.
— Вот чего я все-таки никак не могу понять, — задумчиво сказал Дауге, уставясь в потолок. — Зачем нам все это. Венеру мы штурмовали потому, что там Урановая Голконда. Актиниды и прочее. Марс нам нужен для колонизации, для опытов по созданию новой атмосферы. Это все ясно. И спутники больших планет. Тоже ясно. Металлы, минералы, новые формы жизни, трали-вали семь пружин. Но ради чего погиб Поль Данже на Юпитере? На Юпитере мы угробили массу средств и несколько замечательных капитанов. А ведь Юпитер — это нуль, ничто. Толстый водородный пузырь…
— А зачем Ляхов уходит в Первую Межзвездную? — сказал Быков.
— Да, зачем? Вот послушайте. — Дауге положил ладони на стол. — Завтра Ляхов уходит в Первую Межзвездную. Если так будет идти дальше, то лет через десять-двадцать мы пошлем первую экспедицию на звезду. Представляете? Мы — звездолетчики. Люди вне времени. Мы уходим навсегда. Фактически мы умираем. Мы летим долгие годы, добираемся до чужого мира, до чужих планет и чужих звезд и делаем там то, что должны делать. Потом мы опять долгие годы летим обратно, возвращаемся на Землю и замечаем, что попали на три века вперед. Нас встречают внуки наших правнуков и сообщают, что город, где мы родились, больше не существует, там теперь музей, но зато нам построен памятник. Мы осматриваем памятник и пытаемся понять, что здесь, собственно, изображено.
«Вот это вы, товарищ Дауге», — говорят мне. Я смотрю на самого себя и осведомляюсь, почему у меня рога. Ответа я не понимаю. Ясно только, что это не рога. Мне говорят, что двести лет назад, кажется, было в моде так изображать героев бесконечных пространств, но что в точности это неизвестно, и надо справиться в Центральном Бюро Вечной Памяти. При словах «вечная память» у нас возникают нехорошие ассоциации, которые, однако, не кажутся нехорошими внукам наших правнуков. И мы начинаем чувствовать, что снова попали в чужой мир. Результаты, полученные нашей экспедицией, встречаются очень сдержанно. Мы отчетливо ощущаем, что они представляют узкоисторический интерес. Праправнукам уже все известно. Они уже успели побывать на той планете, откуда мы пришли, и успели побывать там не раз, не два, а пять. Они делают такие перелеты в два-три месяца, потому что, видите ли, обнаружено некое свойство пространства-времени, которого мы не понимаем, называемое как-нибудь вроде тирьямпампации. Мы, возвратившиеся, смотрим друг на друга и думаем в унисон: «А стоило ли?»
— Конечно, стоило, — убежденно сказал Михаил Антонович.
Алексей Петрович смеялся, покачивая головой, и повторял:
— «Ну и выдумал. Ну и распотешил, Иоганыч».
— Стоило? — спросил Дауге. — А зачем?
— Че-ло-век, — сказал Юрковский.
— Ну и что?
— Все, — сказал Юрковский. — Че-ло-век. Сначала он говорит: «Я хочу есть» — тогда он еще не человек. Потом он говорит: «Я хочу знать» — и становится человеком.
— Это ты, братец, загнул, — сказал Алексей Петрович.
— Ну, скажем, так. Стремление познавать, чтобы жить, превратилось теперь в стремление жить, чтобы познавать.
— Отличный афоризм, — восхищенно сказал Михаил Антонович. — Люблю афоризмы.
— Этот ваш че-ло-век, — сказал Дауге сердито, — еще не знает толком, что делается в центре Земли, а уже размахивается на звезды.
— На то он и че-ло-век. Потому мы и лезем на Юпитер, потому Ляхов и уходит в Межзвездную.
— Все это так, — сказал Дауге, — но очень уж все это туманно. Неопределенно.
— Дурень ты, — рассердился вдруг Михаил Антонович — Право, дурень, Гриша. На Юпитере исследуют возможности создания двигателя времени. Не знаю я, что ищут наши в Зоне АСП, а на Юпитере работают с экспериментальной проверкой асимметричной механики. Мы еще, может быть, полетаем на кораблях с двигателями времени.
— Браво, штурман, — сказал Юрковский.
— Ни одна крупинка знаний… — начал ободренный Михаил Антонович, но Алексей Петрович перебил его:
— Вот что, ангелы, — сказал он. — Мне сейчас на корабль.
Располагайтесь здесь. Обед в пятнадцать. Штурман, проследить за режимом.
— Слушаюсь, — сказал Михаил Антонович.
— В восемнадцать погрузка. Я могу провести вас в диспетчерскую, — сказал Алексей Петрович. — Я покажу вам такое, чего вы на своем Марсе и не нюхали. Пойдете?
Дауге нерешительно поглядел на Юрковского.
— Понимаешь, Петрович, — сказал он. — У нас корректура.
— Какая корректура?
— Корректура статьи. Нужно успеть до старта.
— Успеете.
— Нет уж, — сердито сказал Юрковский. — Я буду работать. А Гришка пусть идет, если хочет.
По глазам Дауге Алексей Петрович видел, что ему очень хочется пойти.
— Ладно, — сказал он. — Я зайду за тобой в половине шестого.
* * *
В зале Диспетчерской было полутемно, только вспыхивали разноцветные огоньки на пульте управления, и на широком, в полстены, экране горело на солнце фантастических форм сооружение.
— Видишь теперь? — спросил Быков.
— Вижу, — неуверенно сказал Дауге и добавил после молчания: — Ни черта я, вообще-то, не вижу. Что это за громадина?
Было видно, как медленно поворачивается вокруг продольной оси блестящая толстая труба, утыканная иглами антенн, опутанная мерцающей металлической сетью. Вокруг трубы, нанизанные на нее, как обручи на палку, крутились тороидальные спутники. Дауге насчитал их шесть, но труба не помещалась на экране целиком, и других спутников просто не было видно.
— Это Большой Склад, — сказал Быков. — А «Тахмасиб» во-он там, в верхней части трубы, у манипуляторных отсеков.
— Ну, неужели не видишь?
— Нет, — сказал Дауге. Он не видел ни «Тахмасиба», ни верхней части трубы. Их загораживала голова диспетчера. Дежурным диспетчером был Валя Страут, и он был занят сейчас ужасно, так что попросить его подвинуться было бы просто неловко.
Кроме того, Страут важничал и говорил «коротко, ясно и всегда правду». Он чувствовал себя солдатом Космоса.
Кроме чудовищной трубы Большого Склада, на экране не было ничего. Дауге не видел даже звезд. Труба, опутанная противометеоритной сетью, висела в бездонной тьме и сияла на Солнце так ослепительно, что Дауге иногда казалось, что она пульсирует.
Страут шевельнулся, придвинул к себе микрофон селектора и сказал:
— Зэт-фюнф, зэт-фюнф. Берайт?
— Я, — откликнулся зэт-пять. — Иммер берайт.
— Зэт-фюнф, — строго сказал Страут. — Гее ауф цум старт. Гебе «зебра».
— Данке, — сказал зэт-пять.
В пульте что-то загудело, труба на экране погасла. Стало светлее — по экрану побежали волнистые линии. В голубом свете стало видно сосредоточенное лицо Страута с насупленными жиденькими бровями. Затем на экране снова возникла черная бездна, только теперь она была утыкана светлыми точками звезд. В верхнем правом углу экрана засиял белый шарик, но он был, по-видимому, очень далеко, и разобрать, что это такое, было нельзя. Потом из нижнего левого угла наискосок медленно выползла на экран… тяжелая туша планетолета.
— Смотри-ка, — сказал Дауге, — старье какое. Импульсник типа «Астра».
— Это «Лорелея», — сердито сказал Быков. — «Лорелея» и Рихтер.
— Вот оно что, — сказал пораженный Дауге. — Вот она какая, «Лорелея»!
Двадцать с лишним лет назад Карл Рихтер на своем корабле «Лорелея» совершил беспримерную по смелости высадку на Меркурий, при которой потерял половину экипажа и обе ноги.
Оставшись на корабле единственным пилотом, искалеченный, он сумел привести к Земле поврежденный корабль и остался его капитаном навсегда.
— Зэт-фюнф, — сказал Страут. — Старт!
— Есть старт, — отозвался голос из репродуктора.
— Удачи и спокойной плазмы, геноссе Рихтер, — сказал Страут. — Не забывайте про Леониды.
— Данке, майн кнабе, — откликнулся Рихтер. — В мои годы не забывают про Леониды.
Все стихло. Из дюз «Лорелеи» ударили бесшумные струи пламени, корабль медленно прополз по черному небу и скрылся за краем экрана.
— Спу-17 Земля — Цифэй Луна, — сказал Страут. — Груз — титан и вода.
— Он что — до сих пор калека? — спросил Дауге.
— Да, — сказал Быков.
— А биопротезы?
— А! — Быков махнул рукой. — Рихтер — человек старого закала.
В репродукторе щелкнуло, и раздраженный голос произнес:
— Диспетчер?
— Йэс, — сказал Страут. — Диспетчер Страут, Ю Эс Си Ар.
— Зэт-два, — сказал голос— Капитан Холмов. Валентин, дашь ты мне сегодня «зебру» или нет?
— Не дам, — сказал Страут. — Леониды.
— Леониды! — произнес капитан Холмов с невыносимым презрением. — Может быть, я из-за твоих Леонид и вторые сутки здесь проторчу?
— Может быть, — сказал Страут.
Холмов помолчал и сказал просительно:
— Валентин, голубчик, у меня ученые бунтуют. Дай «зебру», будь другом.
— Нелетная погода, — сказал Страут металлическим голосом. — Метеорный поток высокой плотности, старты к внешним планетам запрещены вплоть до особого распоряжения.
— Честью прошу, — сказал Холмов угрожающе.
— Капитан Холмов, — сказал Страут. — Убирайтесь вон с линии.
— Зверь, — сказал капитан Холмов. — В будущем году перейду работать в Диспетчерскую.
В репродукторе щелкнуло, и голос оборвался.
— То есть, — сказал Быков, — ты и меня не выпустишь, Валентин?
— Сегодня — нет, — сказал Страут. — И завтра нет. Послезавтра — пожалуй.
— Ладно, — сказал Быков. — Мне, собственно, и надо послезавтра.
Репродуктор снова заговорил, на этот раз по-китайски.
Страут ответил коротко и переключил экран. На экране теперь было черное небо и странные очертания какого-то корабля.
— Узнаешь? — сказал Быков Дауге.
— Нет, — сказал Дауге.
— Это «Тахмасиб». «Хиус-9». Мой «Хиус».
— Он похож на перевернутый бокал, — изрек Дауге.
Фотонный корабль неподвижно висел в центре экрана. Он действительно напоминал фужер для шампанского с очень толстым дном.
— Я таких еще не видел, — сказал Дауге. — У нас на марсианских трассах работают «Хиус-3» и «Хиус-4».
— Еще бы, — сказал Быков. — Такой бокал спалил бы любой ракетодром. У него мощность в восемь раз больше, чем у старых черепах.
Старыми черепахами межпланетники называли первые модели фотонных кораблей.
— Для планет с атмосферами он совершенно не годится,— сказал Алексей Петрович. — Особенно, если на них есть люди.
Работает исключительно на трансмарсианских линиях.
— Красавец, — сказал Дауге. — А где жилые помещения?
— Дно бокала, — сказал Быков. — Там два этажа. Верхний для жилья, нижний — для грузов.
— Это чтобы быть подальше от зеркала? — усмехнулся Дауге.
Быков не ответил. На экране появился край какого-то огромного сооружения. «Тахмасиб», медленно поворачиваясь, приближался к ослепительно сверкавшей площадке. Изображение вдруг сменилось, и Дауге увидел давешнюю толстую трубу с тороидальными спутниками — Большой Склад. В верхней части трубы крошечный, еле заметный, шевелился «Тахмасиб».
— Здорово, — непроизвольно вырвалось у Дауге.
Алексей Петрович поглядел на него с усмешечкой.
— Это тебе не у вас на Марсе, — сказал он.
— Понимаешь, — сказал Дауге, словно оправдываясь, — я сто лет не был на Земле. Что только здесь не наворотили за это время!
— Например?
— Ну вот эта труба, — сказал Дауге. — Это же невообразимая громадина. Километров сто, наверное, в длину?
— Сто двадцать, — сказал Алексей Петрович. — И восемь в ширину.
— С ума сойти. У нас на Марсе ничего подобного не было.
Алексей Петрович гулко захохотал и сказал в спину Страуту:
— Ты слышишь, Валька? У них на Марсе!
— На ваш Марс я не пошел бы и в директоры, — сказал Страут, не оборачиваясь. — Не мешайте, — быстро добавил он.
— А ты видел Спу-3? Нет? А «Звездочку»? Тоже нет?
— Нет, — сказал Дауге униженно.
— А что ты вообще видел, планетолог?
— У нас на Марсе противометеоритные истребители, — робко сказал Дауге. Быков засопел так выразительно, что Дауге замолчал и стал глядеть на экран. Теперь опять весь экран занимал «Тахмасиб», вернее, его «дно». Было хорошо видно, что дно состоит из двух дисков, наложенных один на другой. Внизу под «Тахмасибом» в блестящей площадке верхней части Склада открылись черные люки.
Страут обернулся:
— Один-один-шесть-три? — быстро спросил он.
— Да, — также быстро ответил Быков. Он сказал Дауге вполголоса: — Это код автоматического управления. Смотри.
В тишине что-то звякнуло, и с потолка вдруг спустились какие-то суставчатые стержни, черными тенями пересекая экран.
Страут ухватился за них и замер в странной скособоченной позе. Он не отрываясь глядел на экран. Из черных люков под «Тахмасибом» выползли гигантские металлические суставы — пять и за ними еще пять. Неровно дергаясь, они протянулись к «Тахмасибу» и вдруг разом вцепились в дно «бокала». Это было похоже, как будто кальмар схватил кита. Суставы, словно ощупывая, поползли по дискам, затем застыли. Страут, кряхтя, приподнялся. Черные тени стержней суматошно двигались на экране. Суставы рывком выдвинули из дна верхний диск, затем медленно притянули его к трубе и скрылись в открывшемся посередине люке. Дно «Тахмасиба» стало вдвое тоньше.
— Поразительно, — льстиво сказал Дауге.
— Дрянь, — сказал Страут сердито. — Старье допотопное.
Второй год просим отрегулировать биомеханические манипуляторы — нет, они там все, видишь ли, усовершенствованиями занимаются. А ты здесь потей: манипуляторов десять, а рук у тебя всего две. Черт бы их побрал.
Он вытер лоб платком — запахло хорошими духами. Рукоятки манипулятора тихо покачивались над его головой.
— Понял? — спросил Быков.
— Это была разгрузка? — сказал Дауге.
— Это была разгрузка, — сказал Алексей Петрович. — А сейчас будет погрузка.
Дауге помолчал, затем сказал:
— У нас на Марсе тоже есть манипуляторская.
Алексей Петрович засопел.
— А загрузка производится внутри, на складе, — сказал он.— Весь грузовой отсек, трюм, сменяется, как обойма. Он стандартный. Есть недостаток. Жилой отсек обнажается, и в прошлый раз у Михаила взорвались консервы, которые он забыл в чемодане в своей каюте. Михаил тайком нарушал режим. А я и не знал.
— Бедный штурман, — сказал Дауге.
— Тресковая печень. Они взорвались вместе с чемоданом, и все это прилипло к стенам, мгновенно замерзло, конечно, но потом растаяло.
— И ты заставил его вылизать стены языком? Ты, старый пират.
— Вроде того, — согласился Быков. — Я устроил ему разнос а-ля Краюхин. Он слишком толст для тресковой печени, наш штурман.
Страут снова взялся за манипулятор. Загрузка заняла несколько больше времени. Надо было точно подогнать сменный этаж, и это было довольно трудно. Страут пыхтел, и постанывал, и принимал самые невероятные позы. Быков и Дауге молчали, чтобы не сболтнуть под руку, и только раз Дауге пробормотал с благоговением: «Он сейчас встанет на голову». Потом Страут упал в кресло и сипло сказал:
— Так нельзя. Здесь, черт возьми, нужны биоманипуляторы.
Быков и Дауге почтительно молчали. Правда, Быков вспомнил, как десять лет назад грузили «Хиус-2»: несколько дней протаскивали десятки тонн груза через игольные ушки четырех люков. И на загрузке было занято человек сто рабочих и уйма всевозможных механизмов. Но Быков промолчал. Если человек на работе потеет, и пыхтит, и поминает черта, и багровеет — значит где-то что-то уже не соответствует своему назначению.
В репродукторе послышался знакомый тенорок Михаила Антоновича:
— Валя, — сказал он. — Отлично. Мне ничего, кажется, не придется регулировать. Спасибо вам, Валя.
— На здоровье, Михаил Антонович, — вежливо сказал Страут. — Пожалуйста, уводите «Тахмасиб». Сейчас на разгрузку подойдет «Викинг».
— Да-да, конечно, — торопливо сказал штурман. — Сию минуту. Еще раз, большое спасибо.
— Не за что, — с великолепной небрежностью сказал Страут.
Быков поглядел на Дауге.
— Спектакль окончен. Если хочешь, посмотрим «Викинг».
— Юрковский меня ждет, — с сожалением сказал Дауге.
— Тогда пойдем.
— Диспетчер, диспетчер, — каркнул вдруг репродуктор.— Дис из кэптн Кавамото. Корэ ва Кавамото сэнтё да.
— Йес, кэптн Кавамото, — быстро сказал Страут. — Тэйк зэ форт эмбаркмэнт, уан-уан-фифтин, бэйзтуонисэвен. Репит…
— Мы пошли, Валентин, — сказал Быков. — Спасибо.
Он поднялся. Дауге тоже поднялся.
— Спасибо, — сказал он.
— Не за что, - сказал Страут.
— Кавамото я хорошо знаю, — сказал Дауге Быкову. — Он работал у нас на Марсе.
Они услыхали, как Страут, кончив повторять цифры, крикнул им вслед:
— На ваш Марс я не пошел бы даже Десантником.
— Все ясно, — печально сказал Дауге и закрыл дверь.
Начало опять не нравится Авторам. Неизвестно, почему Стругацкие решили отказаться от этого варианта, но я считаю, что в данных текстах они отошли от первоначального образа Быкова.
Не может Быков «Страны багровых туч» — служака-военный, несколько неразвитый эмоционально (вернее, эмоции у него столь глубоко спрятаны, что даже Авторам не дано проникнуть в его душевные переживания), всегда ровный и внешне отстраненный тип — превратиться за десять лет в этакого чувствительного, нервно-эмоционального рохлю.
Стругацкие перескакивают через встречи персонажей и начало полета и пишут еще одно начало, которое ближе к окончательному варианту, но еще присутствуют в нем ранее задуманные персонажи: Коля Ермаков и Сусуму Окада…
КАПИТАН БЫКОВ ЗАСТУПАЕТ НА ВАХТУ,
А АКАДЕМИК ОКАДА ПРОСИТ АУДИЕНЦИИ.
Проснувшись, капитан Быков долго глядел в низкий потолок каюты и старался вспомнить, что ему снилось. Снилось что- то хорошее и печальное, и очень далекое, чего уже совсем не помнишь наяву, — не то милая девушка-студентка в белом платьице, не то весенняя ночь над туманной рекой. Сон вызвал забытые непривычные ощущения, неясные и приятные, и Быкову хотелось удержать эти ощущения. Но они медленно уплывали вместе с обрывками сна и наконец исчезли совсем. Быков полежал еще немного, затем огорченно крякнул и поднялся.
Он проспал четыре часа, пора было заступать на вахту.
Он принял два душа, водяной и ионный, прибрал постель и задержался у стенной ниши с книгами. Управление корабля было полностью автоматическим, вахта сводилась к периодическому и выборочному снятию показаний контрольных приборов, поэтому межпланетники обычно знакомились на вахте с книжными новинками по своей специальности. Быков взял «Теорию времени и пространства» — сборник статей крупнейших физиков. Книжка вышла недавно, перед самым стартом «Тахмасиба». Быков не успел прочесть ее и сейчас, бегло листая исписанные незнакомыми формулами страницы, подумал, что это будет нелегко. Сборник открывался статьей академика Сусуму Окада «Введение в сигмарный анализ». Быков понятия не имел о сигмарном анализе, однако знал, что без него в теории времени и пространства далеко не уедешь. Он вздохнул, сунул книжку под мышку и, застегивая пилотскую куртку, вышел в коридор.
В коридоре было пусто. Дверь в кают-компанию была открыта, и оттуда доносились голоса.
— Не могу назвать этот ход удачным, — сказал голос академика Окада. Голос был скрипучий и показался Быкову противным.
— Посмотрим, — отозвался голос Юрковского. — Посмотрим, господин Окада.
Окада и Юрковский третий день играли партию в четырехмерные шахматы. Эту сумасшедшую игру, в которой доска и фигуры существовали лишь в воображении и в четырех пространственных измерениях, выдумал, наверное, сам Окада. В первый же день после старта Юрковский предложил академику сыграть в трехмерный морской бой, выиграл четыре партии из пяти, и теперь академик брал реванш. Он играл в уме, а Юрковский после каждого его хода изводил на схемы и расчеты целые тетради. Радиооптик Шарль Моллар предлагал биться об заклад, что Юрковский сдастся не позже двадцатого хода.
Дауге был уверен, что Юрковский продержится тридцать ходов, но биться об заклад не предлагал.
Быков вошел в кают-компанию. Окада сидел в низком кресле и курил сигарету(1), лениво перелистывая журнал. Сусуму Окада был профессор, действительный член Академии Неклассических Механик, лауреат Нобелевской премии и премии Юкавы.
У него было еще несколько степеней и званий, которые трудно запомнить с первого раза. Он считался крупнейшим специалистом в асимметричной механике и был стар, как Мафусаил. Говорили, что он лично знал Юкаву и видел Тодзё за неделю до казни. Этому было легко поверить, стоило поглядеть на его сморщенную физиономию и лысый, в сером пуху, череп. Никто не знал, что ему понадобилось на Амальтее, и борт-инженер Жилин высказал чудовищное предположение, что престарелый академик будет строить на спутниках Юпитера фантастические «вечные» двигатели времени, о которых много писали в последнее время в связи с достижениями асимметричной механики.
Юрковский сидел за столом и грыз карандаш. Лицо у него было хмурое и решительное, и он торопливо перебирал листки записей. На его плече, вцепившись шестипалыми лапами в материю пиджака и задрав страшную прямоугольную голову, сидела марсианская ящерица Варечка. Ее полуметровый, сплющенный с боков хвост, свисал вдоль бока Юрковского и был темно-синим — под цвет костюма Юрковского. Планетолог вывез ее из пустыни Большого Сырта три года назад и всюду таскал за собой. Ящерица была безвредной и совершенно ручной, но имела отвратительную привычку укладываться спать на диванах и креслах, где немедленно принимала цвет и узор обивки. В результате никто теперь, не исключая и самого Юрковского, не садился на диван или на кресло, не похлопав предварительно по сиденью ладонью.
Когда Быков вошел, Варечка повернула к нему голову, задрожала морщинистой кожей на горле и медленно мигнула.
Юрковский сказал:
— Да, господин Окада. Все верно. Пешка е-один-гамма-ни. Гардэ, как говорилось когда-то.
— Не могу назвать этот ход удачным, — повторил Окада и сложил журнал. — Ферзь же-шесть-эпсилон-до. Ферзь уходит, как привидение.
— Здравствуйте, господин профессор, — сказал Быков.
— А, капитан Быков, — сказал Окада. — Добрый день, капитан.
— Здравствуй, Лешка, — рассеянно сказал Юрковский. — Да пошла ты, чтоб тебя… — сказал он сердито.
Ящерица серо-синей молнией соскользнула с его плеча, встала столбиком в углу и принялась осматриваться.
— Проигрываешь? — сказал Быков. — Который ход?
— Семнадцатый, — ответил Юрковский. — Не мешай.
— Тогда у Шарля еще есть шанс, — сказал Быков.
Окада с кряхтеньем поднялся и, мелко семеня ногами, приблизился к нему.
— Когда вы рассчитываете быть на месте, капитан? — осведомился он.
— На Амальтее? — спросил Быков.
— Нет, — сказал Окада. — У Юпитера.
Быков насторожился.
— Полагаю, мы войдем в космогационную область Юпитера через двадцать часов, не позже.
— Угу. — Окада на секунду задумался. — Да. Отлично. Мне надо поговорить с вами, капитан.
— К вашим услугам, господин профессор.
— Совершенно приватно, капитан.
— Ага.
— И, вероятно, разговор займет некоторое время.
— Ага.
Быков поглядел на Юрковского. Юрковский грыз карандаш и соображал. Быков поглядел на Варечку. Варечки уже почти не было видно. Она пожелтела, как обивка стены.
— Хорошо, господин профессор, — сказал Быков. — Мне сейчас на вахту, а вот через четыре часа соблаговолите зайти ко мне.
— В каюту? — спросил академик.
— В каюту. Честь имею.
Быков прошел через кают-компанию и вышел в лабораторный отсек. За его спиной Юрковский сказал с торжеством:
— Конь бе-четыре-эпсилон-хэ! Вам шах, господин Окада!
— Отнюдь, господин Юрковский, — отозвался академик.
Быков приостановился, чтобы дослушать. — Кони так не ходят. Ваш конь прошелся по четырехмерной спирали.
Быков затворил за собой дверь. Лабораторный отсек был до отказа забит аппаратурой академика Окада. Вся она была не знакома Быкову, кроме вделанных в стену перископов с замшевыми нарамниками. Возле одного из приборов сидел Григорий Иоганнович Дауге и просматривал ленту автоматической записи. Дауге поглядел на Быкова, прищурился и сказал:
— Капитан, эхой! По бим-бом-брамселям! Свистать всех наверх! Как дела, капитан?
Дауге был чем-то доволен. Он возился в лаборатории все свободное время. Как-то так случилось, что Окада заставил работать на себя и его, и Юрковского, и Моллара, и даже штурмана Михаила Антоновича. Все они копались в этих непонятных приборах и бегали к Окада с какими-то вопросами и листками.
— Ничего дела, — сказал Быков. — Вот иду на вахту.
— Бог помощь, — сказал Дауге. — Удачи и спокойной плазмы.
— Тебе тоже. Понимаешь, — сказал Быков. — Приснился мне сейчас сон… Он остановился.
— Это ничего, — рассеянно сказал Дауге, торопливо разматывая ленту. — Сны видят даже кошки, если верить тете Полли.
— Да, — сказал Быков. — А Володька продолжает биться с академиком.
— Ему тоже надо пожелать удачи, — сказал Дауге. — И особенно с покойной плазмы. Что?
— Ладно, — сказал Быков. — Я пошел.
Он стал подниматься по трапу.
— Какой у них ход? — спросил Дауге вдогонку.
— Семнадцатый, — сказал Быков.
Он вошел в рубку управления. У пульта сидел штурман.
Михаил Антонович Крутиков. В рубке было светло и тихо. Негромко шелестел вычислитель, уставясь неоновыми огоньками контрольных ламп. Михаил Антонович посмотрел на Быкова маленькими добрыми глазками и спросил:
— Хорошо поспал, Лешенька?
— Хорошо, — сказал Быков. Он хотел было рассказать штурману о своем сне, но вспомнил, что рассказывать, собственно, нечего.
— Когда снимал показания?
— По расписанию, Алешенька. Час назад.
Быков кивнул, включил бортовой журнал и пробормотал в микрофон скороговоркой:
— Пятнадцатое четвертое семь ноль две капитан корабля Быков принял вахту у штурмана Крутикова.
Затем он положил «Теорию времени и пространства» на стол и провел обычный контроль. Он начал с системы аварийной сигнализации. Все оказалось в порядке. Значит, двигатель работает бесперебойно, плазма поступает в заданном ритме, магнитные ловушки не барахлят, электронный киберштурман ведет корабль согласно программе, и остается проверить немногое.
Быков обогнул выпуклую стену — кожух реактора, — подошел к пульту контроля отражателя и вынул запись. Он стоял, прислонившись к беззвучно гудящей обшивке кожуха и разматывал плотную тонкую ленту. На эту ленту автоматически записывались данные исключительной важности. «Тахмасиб» был фотонным кораблем, и основной частью его двигателя был гигантский параболический отражатель, придающий кораблю сходство с фужером. Отражатель был покрыт составом, обладающим свойством отражать почти все виды лучистой энергии и элементарных частиц. Отражатель отражал практически сто процентов потока энергии, падающего на него из фокуса, где взрывались ежесекундно, превращаясь в излучение, тысячи порций дейтерие-тритиевой плазмы. Отражатель состоял из трех рабочих слоев и двух аварийных. Несмотря на свои удивительные свойства, состав постепенно выгорал, не выдерживая стотысячных температур. Кроме того, отражатель разъедался метеоритной коррозией — многими тысячами микроскопических частичек вещества в Пространстве. Но отражатель был жизнью корабля. Если отражатель прогорит, корабль погибнет.
Корабль превратится в пар, в ослепительную мгновенную вспышку. Поэтому отражатель меняли через каждые сто астрономических единиц, пройденных с работающим реактором.
И поэтому тончайшие приборы каждые две минуты замеряли состояние рабочего слоя отражателя и записывали данные на ленту.
Быков заложил ленту в читающее устройство. Все было в порядке и здесь. Он проверил запас лент в контролирующем автомате, взял еще раз наугад несколько пробных отсчетов по всей поверхности отражателя и вернулся к Михаилу Антоновичу.
— Иди отдохни, Миша, — сказал он.
Михаил Антонович яростно замотал головой. Так он отвечал, когда был очень занят. Штурман работал. По столу были разбросаны листки голубой бумаги, покрытые строчками формул. Полуавтоматическая приставка к электронному вычислителю была включена и гудела, мигая лампочкой включенной блокировки по «фи» на пульте. Быков подошел к столу и опустился в кресло. Михаил Антонович вдруг спел дрожащим те орком: «Ласточки, ласточки», замолк и опустил голову, шевеля губами.
Быков смотрел на него с уважением. Зная математику так, как знал ее Михаил Антонович, можно было прочитать сборник по теории пространства и времени за несколько дней.
Штурман прекрасно освоился с сигмарным анализом — у Быкова хранился дарственный оттиск его статьи «Относительно четвертой фундаментальной теоремы Окада». Статья начиналась словами: «Рассмотрим отражение пространства Римана в сигма-неограниченное гиперпространство Окада — Саблина…» и обосновывала заключение о том, что «пространство Римана деритринитивно проницаемо в сигма-смысле». Михаил Антонович был чрезвычайно доволен, получив этот результат.
— «Это — шаг! — говорил он. — В будущих звездолетах на двигателе времени будет кусочек и моего труда». Впрочем, он тут же спохватывался и добавлял извиняющимся голосом: «Окада просто не заметил этого возможного следствия. Надо написать ему. Обязательно». При встрече академик долго жал штурману руку и дважды отрывисто произнёс: «Чрезвычайно рад. Польщен».
Михаил Антонович, не отрываясь от записей, протянул руку к пульту и пробежал по клавишам, быстро переставляя пальцы. Рука его стала похожа на огромного хищного паука. Вычислитель загудел громче и остановился, сверкнув стоп-лампочкой.
— Ласточки, ласточки!.. — пропел Михаил Антонович дребезжащим голосом и замолк.
Из выводного устройства на стол перед ним выпала табулограмма.
— Благодарю вас, — сказал штурман. — Извините… Ласточки, ласточки… — снова пропел он и снова оборвал внезапно.
Быков встал, прошелся по рубке, заложив руки за спину, заглянул в широкоугольный перископ, где в черном круге дрожал сплющенный полосатый Юпитер, и снова уселся в кресло.
— Слушай, Михаил, — сказал он. — Отвлекись-ка на минутку.
— А? — сказал штурман, подняв голову.
— Отвлекись на минутку.
— Что, Алешенька?
— Окада хочет говорить со мной, — медленно сказал Бы ков. — О чем?
Штурман наморщил лоб и поморгал.
— Понятия не имею, Алешенька.
— А ты не врешь?
— Что ты!
Быков сказал сквозь зубы:
— Хотел бы я знать, что делается на моем корабле…
— Алеша, — укоризненно сказал штурман.
— Ладно, занимайся.
Быков взял книгу и раскрыл ее на первой странице. Не сколько секунд Михаил Антонович смотрел на него, затем покачал головой и вернулся к работе. Потом Быков спросил:
— Слушай, Миша, что это такое: «Гомосистемное полуотражение в полиполярных координатах»?
Опубликованный «Путь на Амальтею» отличается от задуманного кардинально. Изменена сама цель полета (первоначально задумывался эксперимент с «двигателем времени», который везет с собой Окада), изменен стиль (Б. Н. Стругацкий в «Комментариях» называет его «хемингуэевским лаконизмом»). Но, будучи напечатанным, «Путь…» переиздавался в одном и том же варианте, за исключением публикации в журнале «Наука и техника» (Рига, 1961), где печатался сильно сокращенный вариант.
Однако же в то время обойтись совсем без изменений в тексте было нельзя: снова убиралось из повести все китайское (иногда даже на стадии подготовки рукописи к печати). Заместитель начальника Высшей Школы Космогации назывался последовательно: в первом (АБС, ПНА, 1960) и втором изданиях (ж-л «Наука и техника», 1961) — Чэнь Кунь; в третьем (сб. «В мире фантастики», 1964) — Тодор Кан; в последующих — Сантор Ян. Соответственно менялось и прозвище: «Железный Чэнь» — «Железный Кан» —«Железный Ян».
Когда Жилин вспоминает, как он проспорил, утверждая, что знает все марки автомобилей, в рукописи неизвестная ему машина называется «"Счастливый Дракон", новая китайская марка», в первом издании — «"Золотой Дракон", новый китайский атомокар», в сборнике «В мире фантастики» — «"Влтава", новый чешский атомокар», позже — «"Золотой Дракон", новый японский атомокар».
Во время подготовки собрания сочинений и доработки текста имена и названия не менялись на предыдущие — так читатели уже привыкли. Правка и восстановление текста были минимальными, поскольку более поздних рукописей повести почти не сохранилось: только разрозненные страницы на обороте других черновиков.
На одной из уцелевших страниц черновика «Пути на Амальтею» после слов: «Он выбирался вторым и застрял и все-таки лег носом в холодный пол, но быстро пришел в себя и тогда увидел у самого лица ботинок Быкова. Ботинок нетерпеливо притопывал», — была интересная вставка: «Наверное, это нелегко — притопывать ногой при перегрузке, подумал Жилин. Надо будет попробовать».
В современной оценке произведений (во всяком случае, в не классическом отечественном литературоведении и критике) претерпели изменение термины жанровой формы: то, что ранее называлось повестью, теперь часто называется романом (по аналогии с западными категориями, разделение в которых зависит от объема произведения, а не от количества сюжетных линий и хронологических размеров повествования). В категорию «роман или повесть» попали почти все крупные произведения Стругацких.
Но с произведением «Полдень. XXII век» еще сложнее. Некоторые его считают романом, некоторые — повестью в рассказах, некоторые — циклом новелл. В данной работе «Полдень. XXII век» будет называться романом, а главы его — новеллами. Не потому, что я считаю именно так, а чтобы не было путаницы с частями романа (которые Стругацкие назвали главами), с циклом, включающим в себя все последующие романы — или повести? — о мире Полдня, и с рассказами, существовавшими ранее отдельно, а затем включенными в виде новелл в роман. Определение же правильных терминов оставим профессиональным литературоведам.
АРХИВНЫЕ МАТЕРИАЛЫ
Отдельной папки с черновиками «Полдня» (или, как иногда склоняют это слово сами Авторы, «Полудня») в архиве Стругацких нет. Конечно, она была. Вспоминая содержимое папок с черновиками других произведений и судя по количеству переделок, трудно представить себе, что все перестановки новелл и изменения в новеллах были проделаны Авторами без каких-либо записей. Это подтверждают и отрывки рукописей этого романа, обнаруженные, в основном, на оборотах черновиков «Стажеров».
Почти все новеллы «Полдня» в процессе работы претерпели солидные изменения, некоторые — существовали ранее как отдельные рассказы, а потом включались в роман, некоторые — кардинально перерабатывались. Изменения текста (в черновиках и в разных изданиях) далее будут отслежены отдельно по новеллам (последовательность — как в каноническом варианте). Сохранились в архиве, однако же, неизвестные новеллы, которые опубликованы так и не были.
Президиум ЭСМ
В президиум Экономического Совета Мира входили семь человек: Председатель Президиума Виктор Говорков, он же последний Секретарь ЦК Коммунистической Партии ССКР, по профессии преподаватель; его заместитель Марта Гинзбург, знаменитый хирург; Юй Ситан, педиатр и психолог; Джеймс Нортон, экономист; Яйла Гайрубекова, заслуженная учительница; Форто Каспаро, инженер-кибернетист, племянник великого ученого; Поль Андерсен, Главный врач лечебно-профилактических учреждений Европейского Юго-Запада.
Президиум собирался раз в декаду (за исключением очень редких экстренных случаев). В подмосковном Городе Совета имелось немало специальных помещений, оборудованных специально для всякого рода торжественных заседаний, и некоторые составы Президиума охотно пользовались просторными, пронизанными светом залами, прямо соединенными с Большим Информаторием и другими консультативными устройствами и органами. Но состав нынешний, избранный в позапрошлом году, предпочитал собираться на окраине Полтавы в яблоневом саду возле старомодного коттеджика Марты Гинзбург. Семеро членов Президиума и немногочисленные консультанты по вопросам повестки дня располагались за деревянным столом в тени под тяжелыми ветвями яблонь. Посередине стола, между бутылками с минеральными водами и тарелками с вишней и яблоками ставилась крошечная серебристая коробочка кристаллофонографа, но старик Говорков, кроме того, вел протокол и вручную — писал в блокноте вкривь и вкось, царапая бумагу карандашом и постоянно ломая грифели. Он говорил, что это помогает ему сосредоточиваться. Аккуратный Нортон, вздыхая, чинил для него карандаши.
Заседания проходили довольно быстро. Во всяком случае, кроме завтрака и обеда, других перерывов не делали и к шести часам вечера разъезжались. Завтрак и обед подавала внучка Марты, красивая черноглазая украинка, вечно ворчавшая на Каспаро, который имел неопрятную привычку бросать огрызки яблок и вишневые косточки мимо мусорной корзины. В таких случаях Каспаро похлопывал ее ниже талии (племяннику великого ученого было за сто) и говорил: «Не сердись, малышка, не сердись», а Говорков сердито стучал карандашом по столу и просил не отвлекаться.
В этот день все было как обычно. Как обычно, внучка Марты встретила высоких гостей у входа и поздоровалась с каждым за руку, показывая блестящие красивые зубы. Как обычно, все сразу направились в сад и остановились вокруг стола.
Как обычно, гигант Нортон согнулся, чтобы не задеть головой ветви, с которых свисала спелая антоновка, а Андерсен, скептически усмехаясь, уперся руками в края табурета и покачал его, и табурет заскрипел — тоже как обычно. Затем Говорков сказал: «Ну, приступим», и все сели.
Говорков достал из кармана блокнот в матовой пласттканевой корке и десяток карандашей. Раскрыв блокнот, он оглядел всех и сказал:
— На сегодня у нас три больших вопроса и несколько мелочей. Затем я оглашу меры по решениям последней нашей встречи.
— Принято, — сказала Марта.
— Принято, — повторил Каспаро и перегнулся через стол, выбирая яблоко.
— Все одинаковые, можешь не выбирать, — заметил вполголоса Юй Си-тан.
— Мне помягче…
Говорков постучал карандашом.
— Внимание. Вопросы следующие. Первый — экономика.
Планеты и проект «Марс — Венера». Второй…
— А что с проектом? — удивленно осведомилась Яйла.
— Погоди. Второй вопрос — положение с шахтой «К центру Земли». Он, между прочим, связан с первым вопросом, хотя ставили вопросы разные организации. Наконец, третий вопрос — сигма-деритринитация.
— Что это еще за сигма? — с любопытством спросил Андерсен.
— Разъяснения дам позже. И мелкие вопросы. Петиция группы учителей и воспитателей Приморья. Проступок старшего оператора Сувайло — требование наказания. Вопрос о перепроизводстве устаревшего оборудования в некоторых экономических сферах.
— Такие вопросы можно было бы решать на местах и просто информировать Совет, — недовольно заметила Яйла.
— Посмотрим. — Итак, первый вопрос. Наша экономика и проект «Марс — Венера». Сообщение сделает экономист Коллиган, заместитель Генерального Руководителя проекта. Прошу вас, экономист Коллиган.
Один из консультантов, сухой гладко выбритый человек в куртке и коротких штанах, кивнул и немного покашлял.
— К настоящему времени в проект втянуты сто шестьдесят семь миллионов человек и тридцать два процента экономической мощности планеты. Работы по генерации атмосферы на Марсе ведутся полным ходом и, по-видимому, будут закончены раньше планового срока — через семь-восемь лет. Но с проектом «Венера» дело обстоит не так благополучно. Вернее, совсем не благополучно.
— Вот как? произнес Каспаро и выплюнул в кулак вишневую косточку. — Почему?
— Дело в том, что в ходе работ выяснились некоторые чрезвычайно неблагоприятные факторы, остававшиеся неизвестными до сих пор…
— Насколько я знаю, — очень мягко сказал Каспаро, — на эти так называемые непредвиденные факторы были выделены резервы.
Коллиган кивнул. Он сидел, опустив глаза на свою руку, лежавшую на краю стола.
— Были, — сказал он. — Но они оказались совершенно недостаточными. По сути дела… — Он замялся, затем наконец решительно поднял глаза на Каспаро. — По сути дела, они уже израсходованы. Это капля в море.
— И проект…
— Проекту угрожает крах. Если мы не найдем выхода, не подкрепим проект немедленно новыми экономическими мощностями, все, что сделано за последние шесть лет, пойдет насмарку.
Воцарилось молчание. Говорков задумчиво рисовал что-то в своем блокноте. Марта хмурилась и размышляла. Нортон кусал губы, торопливо подсчитывая что-то на карманном счетно-решающем устройстве. Юй Си-тан глубоко вздыхал, отдувался и осторожно промахивал испарину, выступавшую на его смуглом лбу. Андерсен огорченно покачивал головой. Каспаро, не отрываясь, в упор смотрел на Коллигана.
— Когда это выяснилось? — отрывисто, уже совсем не мягко, спросил он.
— Три декады назад, — глухо проговорил Коллиган.
— Разрешите справку, — сказал поспешно другой консультант, толстый лысый человек в белом костюме.
— Прошу, планетолог Иващенко, — сказал Говорков.
— Резкое снижение темпов уменьшения концентрации активных газов в атмосфере Венеры было замечено еще в прошлом году. Но это явление было отнесено за счет недостаточной эффективности наших дезактивационных установок. Проверка их заняла несколько месяцев, а за это время концентрация активных газов стала не только замедлять уменьшение, но и увеличиваться. Это было совершенно неожиданно, и вначале думали, что это просто ошибка измерений. Но теперь-то мы знаем, в чем дело.
— В чем же? — это спросил Андерсен.
— Выяснилось, что помимо основного источника активности — Урановой Голконды — которая, кстати сказать, теперь полностью блокирована и обезврежена — существуют и еще так называемые паразитные очаги. Их три. Один у южного полюса…
— Вы хотите сказать, — перебил Каспаро, — что проект был начат исполнением без достаточной проверки исходных данных?
— Да кто мог подумать? — вскричал сердито толстяк, — Ведь и до сих пор существует… господствует в планетографии мнение, что Голконда — это явление уникальное на Венере, в Солнечной системе, во Вселенной, наконец…
— Так. А почему пропадет весь затраченный труд, если сейчас приостановить работы?
— Боже мой, но это же ясно! Газовая дезактивация — сложнейшее дело! Чтобы как-то блокировать и обезвредить одну только Голконду, нам понадобилось восемь лет. А оказывается, что работают еще три таких же источника, в сумме по крайней мере в полтора раза мощнее Голконды! Если приостановить работы и держать в послушании только Голконду, через год атмосфера Венеры будет такой же загаженной, как во времена Краюхина! А что уж говорить о миллиардах тонн кислорода…
Толстяк махнул рукой и замолк.
— Так. Ясно, — сказал Каспаро. Он казался совершенно спокойным и даже опять потянулся через стол за яблоком, но было видно, как трясется его рука.
— В Президиум поступила объяснительная записка, — сказал Говорков.
— Чья?
— Руководства проекта, конечно. У них есть одно позитивное предложение. Зачитываю… Впрочем, просто перескажу.(1)
— Да, объяснения потребуются теперь в другом месте,— сказала Марта.
— Вот что они предлагают. Подключить к проекту «Венера — Марс» до пятидесяти процентов экономических мощностей Планеты…
— Ого! — это Андерсен.
— Свернуть работы на Марсе и перебросить все средства и всех людей оттуда на Венеру…
— Это уже что-то…
— …обратиться ко всем… подчеркнуто, ко всем инженерно-техническим работникам, ко всем работникам межпланетного и особенно звездолетного транспорта, ко всем научным работникам с призывом включиться в проект. Вот все.
Говорков закрыл блокнот и обвел членов Президиума спокойным взглядом. Снова воцарилось молчание. Потом с ветки упала крупная налитая антоновка и стукнулась о доски стола.
Все машинально уставились на нее и проследили, как она прокатилась по столу, задержалась на краю, покачалась и замерла.
— Страшно подумать, — пробормотал Нортон. — Половину экономической мощи… по крайней мере полмиллиарда лучших специалистов…
Каспаро взял упавшее яблоко, вытер его об рукав и яростно, так, что сок брызнул во все стороны, закусил его.
— А ты как думаешь, Виктор? — спросила Яйла.
— Нет уж, сначала вы мне скажите, что вы думаете.
— Не упрямься, старик, — сердито сказала Марта. — Мы же видим, что ты уже принял какое-то решение.
— Принял.
— Вот и выкладывай. А мы уж тогда будем рвать тебя на кусочки.
Говорков невесело засмеялся и шибко почесал лоб.
— Вот этого я и боюсь. Мне сначала хотелось бы знать, есть ли у меня единомышленники…
— Может быть, временно свернуть работы на Венере и провести дополнительные исследования? — робко предложила Яйла.
— Это невозможно, — не утерпел толстяк-консультант.
— Почему невозможно? — с деланным удивлением осведомился Говорков.
Толстяк раскрыл рот, набрал в грудь побольше воздуха, но его опередил Каспаро:
— Да ясно же — почему! Двести миллионов замечательных ребят и девчонок трудились там восемь лет… Да пятьдесят лет готовились к этому… Да что пятьдесят лет — всю историю свою мы готовились к переделке других миров! А вы — свернуть работы!
— Вот именно, — сказал Андерсен.
— Мальчишки-школьники бредят этим проектом, бегут на Венеру и на Марс, как бегали когда-то на Северный полюс и в америку, поколениям людей этот проект озарял жизнь… Да нет, это чепуха, к такой рекомендации Совет и прислушиваться не станет. Нас просто разгонят за такое предложение.
— И будут правы, — добавила Марта. — Я лично никогда не видела особой практической необходимости в этом проекте, но…
— Вот то-то что «но»! Таких как ты, которых заботит только богатырское здоровье и безопасность населения, сейчас мало и становится все меньше.
— Они вымирают? — с любопытством спросил Говорков.
— Они меняют взгляды, — отпарировал Каспаро. — Времена, когда людям нужна была только сытость и бычачье здоровье…
— Сейчас говорят «здоров, как кашалот», — заметил Нортон, не поднимая головы от счетной машинки.
— …Эти времена далеко позади. Теперь все живут мечтами — большими и маленькими, и эти большие и маленькие мечты — о больших делах. «Практическая необходимость»!
Если на то пошло, у нас нет сейчас — и никогда больше не будет — практической необходимости ни в чем. Хлеб? Пожалуйста. Мясо? Ради бога! Кров? Только дай команду. Так что же, это конец?
Марта сморщилась и замахала руками.
— Ну пошел, пошел… Нельзя же так, Форто. Кому ты это говоришь?
— Тебе, тебе! Проект «Венера — Марс» — это и есть первоочередная практическая необходимость теперь! Осуществление великой мечты!
Юй Си-тан сказал:
— Бесцельный разговор. Совершенно очевидно, что никто, кроме разве что ничтожного меньшинства, не поддержит предложения свернуть проект, И мы спорим напрасно. Надо говорить о том, какими средствами можно спасти проект.
— Золотые слова, — сказал Говорков.
— Так что ты предлагаешь?
— Вот, — сказал Говорков и опять раскрыл блокнот. — Слушайте. «Рекомендовать Экономическому Совету Мира в кратчайший срок привести работу действующих предприятий в соответствие с потребностями… скажем, с новыми потребностями… — он пометил карандашом, — с новыми потребностями проекта «Венера — Марс». Рекомендовать Совету Космогации передать все имеющиеся сейчас в наличии, а также построенные межпланетные и звездолетные транспортные средства в распоряжение проекта «Венера — Марс». Рекомендовать Мировой Академии Наук немедленно перестроить работу таким образом, чтобы все научно-исследовательские учреждения и организации обслуживали проект «Венера — Марс» и содействовали максимально его скорейшей реализации». Так?
— Так, — сказала Марта. — Начать и кончить. Все в порядке.
— Как это будет выглядеть практически…
— Погодите, — сказал Нортон. — Я вот здесь произвел некоторые подсчеты.
— Послушаем, — сказала Марта. — Только имей в виду, что ни одного предприятия, ни одной новостройки, работающей для здравоохранения и для детей…
— Разумеется, я с самого начала исключил это. Выходит так.
Если мы сократим на семьдесят процентов все научно-исследовательские работы, не имеющие отношения к проекту и к здравоохранению, если переведем восемь десятых межпланетного флота на проект, если нам удастся направить в проект хотя бы три четверти молодежи, достигшей совершеннолетия в этом году, тогда можно будет считать, что Планета выполнила свои обязательства перед проектом. Остальное дело за учеными и за руководством.
— Кстати, о руководстве. — Каспаро опять пристально поглядел на Коллигана. — Все руководство проекта сменить. Разрешить им работать только с машинами.
— Принято, я думаю? — спросил Говорков.
— Принято, — сказала Яйла.
Коллиган опустил голову. Ему было стыдно.
— Отлично, — сказал Говорков. Он достал из-под ворота рубашки плоский круглый ящичек, висящий на шнуре. — Центральная Информационного центра. Здесь Председатель Президиума Говорков. Экстренный созыв Совета Экономики завтра в десять утра по Пулкову в московском Дворце.
Он снова опустил ящичек радиофона за ворот и потянулся к тарелке с вишнями.
— Консультантам прибыть тоже, — сказал он. — Будете завтра выступать перед Советом — просите и резерв побольше. На всякие непредвиденные обстоятельства.
— Давай следующие вопросы, — нетерпеливо сказала Марта.
— Следующие вопросы таковы, что наше мнение по ним уже определилось решением по первому вопросу. — Говорков заглянул в блокнот. — Значит, так. Прежде всего это претензии Генерального Руководства проекта «К центру Земли».
— Какие претензии? — возмущенно осведомилась Яйла.— Они еще смеют предъявлять претензии! Это мы им должны…
— Я не так выразился. Не кипятись, Яйла. Не претензии, а просьба. Вернее, заявка на очередной год. Энергия, рабочая сила, механизмы, обслуживание… Читать подробно?
— Не надо, — сказал Каспаро. — Ясно, проект «К центру Земли» придется отложить до тех пор, пока не выправится положение на Венере.
— Это несправедливо, — тихо сказал третий консультант — представитель Руководства проекта.
— А что вы предлагаете? — повернулся к нему Каспаро.
— Надо продолжать работу. В проекте «К центру Земли» заинтересованы тоже очень многие. К нам все время прибывают добровольцы. По сто — сто пятьдесят человек в сутки.
— Что составляет… — Нортон защелкал рычажками на счетной машинке.
— Глубоко вы прорыли? — с любопытством спросила Яйла.
— На вчерашний день — пятьсот тринадцать тысяч шесть сот двадцать три метра.
— Скорость проходки?
— Два метра в сутки, — еще тише сказал консультант.— Очень трудно. Приходится сильно крепить шахту.
— И катастрофы, — сказала Марта. — И люди гибнут. Я, например, никогда не видела особой практической необходимости…
— Оставь, пожалуйста, — раздраженно сказал Каспаро.— Дело совсем не в том, видишь ты практическую необходимость или нет. Конечно, этот проект — на самом пределе наших возможностей, но всё равно мы все за этот проект. Но послушайте. — Он повернулся к консультанту-шахтеру. — Вы же здесь были и слушали, как обстоит дело с Венерой. Вы же понимаете.
— Понимаю, — сказал консультант шепотом.
— Наоборот, мы будем просить от имени Совета весь ваш коллектив — сколько у вас сейчас человек?
— Шесть миллионов.
— Будем просить их включиться в проект «Венера». И мы сейчас вот от имени Совета просим вас и ваше руководство содействовать нам в этом… Разъяснить молодежи…
— Это очень неприятно.
— А что делать?
— Очень неприятно. А сколько времени придется бездействовать шахте?
Каспаро вопросительно оглянулся на Говоркова.
— Лет десять, — сказал Говорков.
Консультант даже застонал.
— Ну-ну, будьте мужчиной, — прикрикнула Марта.
— Итак, — сказал Говорков, быстро записывая в блокноте.— Итак, решение: «Рекомендовать Совету приостановить работы по проекту «К центру Земли» и… — Карандаш с треском сломался. Говорков выбрал новый, осмотрел острие и продолжал: — …«К центру Земли» и высвободившихся людей, оборудование и экономические мощности перебросить на проект "Венера"».
— Принято, — сказали Яйла и Марта.
Нортон взял сломанный карандаш, достал обломок победитового резца и стал с удовольствием чинить карандаш.
— Третий вопрос, — нетерпеливо сказал Андерсен.
— Сигма-деритринитация. От группы молодых звездолетчиков поступил проект переброски нескольких специально оснащенных экспедиций в отдаленное будущее — в пятое и шестое тысячелетия.
— Зачем? — спросила Марта.
— Чтобы помочь тогдашним профессорам истории, — проворчал Андерсен. — Я уже слыхал об этом. Пустая затея.
— А как это делается?
Четвертый консультант, молодой красивый негр в берете со значком заслуженного звездолетчика, рассказал о принципах деритринитации — начиная с альфа-, бета- и гамма-деритринитации, позволяющих перебрасывать материальные предметы на громадные расстояния в пространстве со скоростями, много большими скорости света, и кончая сигма-деритринитацией, вырывающей материальный предмет из континуума Пространство-время.
— До последнего времени сигма-деритринитация была только в теории, — заключил он, — но вот двое товарищей прибыли к нам из двадцать первого века, и сигма-деритринитация подтвердилась экспериментально.
— И вы собираетесь улететь в пятое тысячелетие? — спросил с любопытством толстый консультант.
— Да. Нас пятнадцать человек, и мы просим отдать нам три устаревших звездолета.
— И вы больше не вернетесь? — наивно спросила Яйла.
— Господи, конечно же, нет, — воскликнул Каспаро. — Это (1) героическая затея, но…
— Да, — сказал Говорков. — Сейчас мы не можем этого позволить себе. Нам нужен каждый корабль и каждый звездолетчик.
— Я понимаю, — сказал негр.
— Но когда проект «Венера» будет закончен, мы вернемся к вашему проекту.
— Понимаю, — сказал негр и высыпал себе на ладонь горсть черешни. — Мы будем ждать.
— Работать, — напомнил Каспаро.
— Мы будем очень хорошо работать, — сказал негр и улыбнулся.
— Докладывать Совету об этом проекте мы не будем, — полуутвердительно-полувопросительно произнес Говорков.
— Нет. Сейчас все внимание — проекту «Венера».
Говорков кивнул, полистал блокнот и снова поднял голову.
— Теперь вопросы поменьше. Первый на очереди — петиция группы учителей интернатного городка в Приморье. Бухта Находка, если говорить точнее.
Яйла положила на стол белые тонкие руки и подперла щеки, готовясь слушать.
— Учителя предъявляют претензии Владивостокской Океанологической базе, передавшей для городка в Находке восемнадцать исправных, но устаревших субмарин. В качестве учебного пособия, так сказать.
— Так на что они жалуются? — изумился Андерсен.
— Они не могут нести ответственность за старшеклассников, для которых эти субмарины предназначены. Был уже случай, когда одну субмарину засосало в ил на глубине полутора километров, и двое юношей и одна девушка едва не затонули.
— Но их спасли? — спросила Яйла.(1)
— Да. Дальневосточный ЭПРОН.
— Молодцы ребята, — сказал вполголоса консультант-негр, перехватил возмущенный взгляд Яйлы и спрятался за миску с черешней.
Говорков сказал:
— Полагаю, рационально будет представить Совету проект правила о том, что оборудование впредь должно передаваться в школы в сопровождении опытных инструкторов, которые остаются при оборудовании до тех пор, пока не подготовят себе замену в школе.
— Принято, — сказала Яйла. Остальные слушали довольно рассеянно.
— Следующий вопрос, — продолжал Говорков. — Преступление старшего оператора Сувайло. Латинская Америка, Экономическая сфера Амазонка.
— Так уж и преступление, — проворчал Нортон.
— Сейчас увидишь. Упомянутый старший оператор Сувайло, по профессии — химик-катализник, весьма талантливый болван, открыл в прошлом году замечательный способ катализа азота. В июне этого года он самовольно, с группой молодых операторов, развернул серию опытов в широких масштабах…
— Это что — катализ азота атмосферы? — спросил Каспаро.
— В том-то и дело. В результате Ориноко в течение четырех суток несла в Амазонку чистую азотную кислоту.
— Боже мой! — воскликнула Яйла.
— А куда смотрел Совет Новых Открытий и Исследовательский надзор? — спросила Марта.
— В том-то и дело, что Сувайло не удосужился получить разрешение на опыты. К счастью, обошлось без жертв. Пострадал только сам Сувайло. Когда он увидел, как оборачивается дело, он самолично вручную уничтожил катализационную установку и при этом сильно обжегся. Мировой Совет охраны природы требует строжайшего наказания виновных.
— Есть предложение рекомендовать Совету лишить Сувайло на три года права проводить эксперименты.
— Как вы, друзья? — спросил Говорков.
— Принято, — сказал Нортон. — Пусть посидит на теории, раз не умеет обращаться с практикой.
Говорков записал что-то в блокноте.
— Третий вопрос, — сказал он. — Устаревшее оборудование…
— Погоди, — сказала Марта. — Убирайте со стола. Сейчас нас будут кормить.
Начало еще одной новеллы, не вошедшей в опубликованные варианты, указывает на то, что черновики раннего «Полдня» все- таки были, так как номера сохранившихся страниц: 183,184. Эта глава, вероятно, носила название «У рифа Октопус», и ею начиналась вторая часть раннего, неопубликованного варианта.
По-латыни «октопус» значит «осьминог», и риф Октопус вполне оправдывает свое название. В водах вокруг рифа водятся много осьминогов — бородавчатых цирра таурна с телескопическими глазами и мясистой перепонкой между щупальцами.
Но к северу от рифа, в районе, где упал контейнер, их оказалось еще больше. Осьминоги вообще любопытные, а цирра таурна дает в этом отношении сто очков вперед любому головоногому. Иногда казалось, что робот-разведчик плывет в супе с клецками — на телеэкране были видны только цирра таурна, десятки цирра таурна разных размеров и степеней упитанности. ТРР является полукибернетическим вертоплавом с двумя вертикальными винтами. Он оборудован телепередатчиком, магнитным искателем, системой манипуляторов и прожекторами — Ультрафиолетовым и ультразвуковым. Вероятно, шум винтов и «крик» ультразвукового прожектора ассоциировался у цирра таурна с чем-нибудь съестным. Они надоедливо липли к роботу-разведчику, оглаживали его щупальцами и пробовали на зуб.
Наконец Зайцев разозлился и ударил их электрическим током.
Только тогда они потеряли интерес к вертоплаву и обиженно разбрелись в разные стороны. ТРР доставил на «Онекотан»! (1) несколько небольших экземпляров. Экземпляры часа два ползали по доковой палубе, злобно хватая людей за ноги, и возбуждали нездоровый восторг у толстого планетолога, который до сих пор видел осьминогов только на тарелках в китайских кафе. К счастью, у цирра таурна нет чернильного мешка.
Предварительная разведка подтвердила опасения Костылина. Визуальные и ультразвуковые средства были бессильны в сугробах полужидкого ила. Контейнер, увлекаемый скоростью падения, конечно, глубоко вонзился в ил, где его могли обнаружить только магнитные искатели. Нам предстояло обследовать около тридцати квадратных километров сильно пересеченного дна, и Александр предложил капитану и представителям разделить район поисков на три концентрических участка. Центральным участком займутся два БПГ. Третий БПГс тральщиками-автоматами будут искать в среднем участке, а внешний участок обследует с борта «Онекотана» телевизионный робот- разведчик. Такая расстановка средств давала значительную экономию времени и, кроме того, обеспечивала непрерывную связь батискафов с «Онекотаном», так как дальность действия ультразвуковых передатчиков не превышала шести-семи километров.
Капитан не возражал, а представители были согласны на все.
Костылин сейчас же вызвал в салон экипажи БПГ и операторов автоматических систем, объяснил задачу и приказал готовность к выходу из доков через пятнадцать минут. Экипажи разбежались переодеваться. Александр тоже переоделся и спустился на доковую палубу. У трапа его ожидал неприятный сюрприз.
У трапа стояли с видом деловым и решительным планетолог Царев Геннадий Васильевич и инженер Дудник Виктор Андреевич. Они были в одинаковых синих шерстяных свитерах, черных шерстяных брюках и красных шерстяных колпаках. На них были одинаковые тяжелые ботинки на толстой микропористой подошве. Александр сразу все понял, и ему захотелось запереть их в якорный ящик. Стараясь быть очень любезным, Александр сообщил им:
— На дворе двадцать четыре градуса в тени.
Толстяк решительно хлопнул себя ладонями по круглому животу, обтянутому синей шерстью, и объявил:
— Прибыли в ваше распоряжение, Александр… э… Сергеевич.
— Свободны, — сказал Александр. Ему оставалось только действовать решительно.
— Что? — не понял инженер.
— Вольно, — объяснил Александр. — Можно разойтись и переодеться.
— Но позвольте, — сказал планетолог. — Мы считали, что поскольку груз послан в наш адрес, а в том, что он затонул, виноват Гидромаш…
[Далее текст отсутствует.]
ИЗДАННЫЕ ВАРИАНТЫ
Каноническим вариантом «Полдня» принято считать издание 1967 года. В нем 20 новелл. Б. Н. Стругацкий в «Комментариях» насчитывает их 19, не беря во внимание главку «Хроника», так как отдельной новеллой, повествующей о мире Полдня, ее трудно считать (нет отдельного сюжета, нет художественного повествования, это лишь отрывок из издания СМИ будущего). Сам роман содержит в себе четыре главы, каждая из них состоит из отдельных главок-новелл. Главы имеют названия: «Почти такие же» (2 новеллы), «Возвращение» (7 новелл), «Благоустроенная планета» (8 новелл) и «Какими вы будете» (3 новеллы).
Всего изданий, различающихся наличием-отсутствием каких- либо новелл, четыре, но вариантов только три, так как издание 1975 года отличается от канонического только отсутствием одной новеллы («Скатерть-самобранка»), изъятой, как пояснил Б. Н. Стругацкий, из-за объема (нужно было сократить текст).
Остальные же два варианта отличаются от канонического более существенно.
Издание 196 1 года (журнал «Урал») состоит из десяти новелл:
«Перестарок», «Хроника», «Двое с "Таймыра"», «Самодвижущиеся дороги», «Скатерть-самобранка», «Известные люди» (название в других вариантах: «Возвращение»), «Десантники», «Свидание», «Благоустроенная планета», «Каким и вы будете».
В данном варианте нет разбиения на главы, новеллы идут последовательно, причем отличается от канонического варианта и порядок этой последовательности: «Благоустроенная планета» идет после «Свидания».
Название романа в варианте журнала «Урал» выглядит так:
«Полдень, XXII век (Главы из научно-фантастической повести «Возвращение»)». Полностью именно данный вариант опубликован так и не был, да и существовал ли он? Вероятно, Стругацкие, — дорабатывая этот вариант, добавляя новые новеллы и изменяя тексты имеющихся, создали следующий вариант романа, который вышел отдельной книгой в 1962 году и был переиздан в том же виде в 63-м.
Это издание имеет название «Возвращение (Полдень, 22-й век)» и состоит из пяти глав и 16 новелл: «Двое с "Таймыра"» (новеллы «Перестарок», «Злоумышленники», «Хроника», одноименная новелла), «Самодвижущиеся дороги» (одноименная новелла, «Скатерть-самобранка», «Пациенты доктора Протоса» — в каноническом варианте новелла «Возвращение»), «Люди, люди…» («Томление духа», «Десантники», одноименная новелла — ранее и позже название новеллы «Свидание»), «Благоустроенная планета» («Моби Дик», «Свечи перед пультом», «Загадка задней ноги», «Естествознание в мире духов», «Благоустроенная планета»), «Каким и вы будете» (одноименная новелла).
Этот вариант «Полдня», по моему мнению, надлежит сделать каноническим наряду с вариантом 67 года. Он имеет право на существование в таком качестве не менее, чем «Беспокойство» («Улитка на склоне» — (1)) или каждый из вариантов «Сказки о Тройке». Недаром некоторые исследователи хронологи и мира «Полдня» (В. Казаков, С. Лифанов) предпочитают пользоваться именно данным изданием, добавляя отсутствующие (по сравнению с изданием 1967 года) новеллы их публикациями в виде рассказов.
[(1) (существует несколько версий, о которых опять же — дальше]
Если сравнивать этот вариант (в дальнейшем — «Возвращение») с вариантом «Урала», то помимо многочисленных изменений в новеллах, данных ниже, в нем добавлена линия, повествующая о жизни четверки обитателей 18-й комнаты Аньюдинской школы (новеллы «Злоумышленники», «Томление духа»), и новеллы о разных сторонах мира Полдня: Океанская охрана — «Моби Дик», кодирование мозга — «Свечи перед пультом», программисты и «разумные» машины — «Загадка задней ноги», передовая физика и ридеры — «Естествознание в мире духов».
Изменения в издании 1967 года возникли из-за желания Стругацких превратить всё же «цикл новелл» именно в «роман»: не которые персонажи как из «Возвращения», так и из отдельных рассказов, включенных Авторами позднее в «тело» романа, меняли свои имена, профессии, судьбу. «Посторонние» или эпизодические персонажи становились основными героями повествования (подробнее — в описании изменений отдельных новелл).
Так возникла предыстория из XXI века — новеллы «Ночь на Марсе» и «Почти такие же», изменена последовательность (новелла «Свидание» перенесена в конец повествования), продолжены линии Горбовского («О странствующих и путешествующих») и Атоса-Сидорова («Поражение»)(1).
По той же или иной причине линии Горбовского и Атоса продолжены не одинаково. Про Горбовского просто написана еще одна новелла, очень красивая. А вот Атос отождествлен с героем «Белого конуса Алаида». И Полли с Лином тоже отождествлены — с героями новеллы «Люди, люди…». (Генке-Капитану повезло больше — он только упоминается в последней новелле.) Такое отождествление немедленно и критически растянуло время действия романа: от одного-двух десятилетий XXII века до многих, не менее шести-семи (в варианте 1967 года у Костылина выходит замуж правнучка).
И сразу меняется восприятие! «Возвращение» — это набор ярких «снимков» прекрасного мира, как фотографии со вспышкой. «Полдень» — это целая эпопея. И видно, что этот мир застыл. Ведь за эти многочисленные десятилетия ничего не меняется! Это ощущение усиливают две новеллы прологовой главы «Почти такие же» — оказывается, ничего не меняется уже давным-давно. Но так не бывает! Такой застывший мир нежизнеспособен. И резко падает ощущение реальности описываемого.
«Глубоким поиском» Авторы заменили новеллу, которая публиковалась только в «Возвращении» и более нигде (ни в составе романа, ни отдельным изданием).
МОБИ ДИК
К концу октября стада усатых китов и кашалотов начинали миграцию в экваториальную зону. Их принимали малайские и индонезийские базы, а работники Океанской охраны Курильско-Камчатско-Алеутского пояса уходили в отпуск, или занимались любительским патрулированием, или помогали океанологическим и океанографическим экспедициям. Зимние месяцы на северо-востоке — неприятное время года. Это бури, дожди, серое, угрюмое небо и серый, злой океан. Собственно, исправление климатических условий в Беринговом море и южнее не составило бы большого труда: достаточно было бы опустить вдоль дуги ККА несколько сотен мезонных реакторов — стандартных микропогодных установок, какие используются в мире уже полстолетия. Но ни один синоптик не мог сказать, к чему это приведет. После катастрофы, вызванной на Британских островах попыткой утихомирить Бискайский залив, Мировой Совет воспретил такие проекты до тех времен, когда теоретическая синоптика будет в состоянии предсказывать все долговременные последствия значительных изменений макроклимата. Поэтому зимние месяцы по берегам Берингова моря остались почти такими же в XXII веке, какими были, скажем, в XV веке.
Что касается командира звена субмарин Кондратьева, то он не ездил в отпуск, очень редко ходил в патруль и никогда не предлагал своих услуг океанологам. Как говорили его друзья, Кондратьев тешил свои «родимые пятна капитализма» — предавался зимой безудержной лени. Великолепное овальное здание базы «Парамушир», уходящее на шесть этажей в гранит и возвышающееся стеклянно-стальным куполом на три этажа, располагалось на мысе Капустном. Квартира Кондратьева (кабинет и спальня) находилась на втором этаже, окна выходили (1) на юг, на Четвертый Курильский пролив. Летом в особенно ясные дни из окон можно было видеть на юго-западе за синей гладью океана белый, как облачко, крошечный треугольник — вулкан Маканруши, а зимой чудовищной силы прибой ляпал в стекла зеленоватую, пузырящуюся пену. Обстановка квартиры была стандартной. Кондратьев по привычкам и по профессиональному духу был аскетом, и она казалась ему достаточно роскошной. Поэтому он и не пытался как-то обжить и украсить ее, только в кабинете над столом повесил полутораметровый клык нарвала, убитого в рукопашной во время подводной прогулки лет пять назад, да завел самодельную полочку со старыми книгами, взятыми из походной библиотеки «Таймыра».
Кондратьев очень любил свою, квартиру. Особенно зимой.
Он часами сидел у огромного, во всю стену, окна в кабинете, беспричинно улыбаясь, вглядываясь в бушующие волны. Едва слышно пощелкивает система кондиционирования, в комнате полумрак, тепло и уютно, возле локтя чашка черного кофе, а за окном страшный ураган несет сжатые массы воздуха, перемешанного с дождем и снегом, вихри соленой воды, и не понять, где кончается воздух и начинаются пенистые гребни волн.
… Еще хорошо было встать среди ночи, чуть-чуть приоткрыть затененное освещение и чуть-чуть включить Грига или Шумана и покойно слушать тихую музыку и едва различимые шумы зимней ночи. А потом взять с полки потрепанную книжку автора, которого давно уже забыли на Планете, и не читать — только вспоминать о далеком прошлом, не то грустя, не то радуясь. Никак не понять, грусть или радость приносили эти часы одиночества, но они приносили счастье.
Зимой многие уезжали. Улетал в Среднюю Азию с женой веселый Толя Зайцев, на недели пропадал в экспедициях жадный до дела Эдик Свирский, отправлялся в дальние зимние рейсы серьезный насмешник Макс. Из тех, кто оставался на базе, одни уходили по вечерам в Васильево и там танцевали и веселились до утра, другие сидели по своим квартирам и обрабатывали материалы, полученные летом, занимались исследовательской работой. Сергея Ивановича частенько эксплуатировали — он очень любил помогать. «Слушай, Сергей, прости, беспокою тебя… Ты, кажется, был в июне на Зимней банке. У тебя есть данные по солености воды? Дай, пожалуйста… Спасибо». «Здравствуй, холостяк! Бездельничаешь? Будь другом, помоги труженику — дай твою статистику по зубам верхней челюсти у кашалотов… Вот спасибо, дружище!.. Будь здоров».
«Сергей Иванович, разрешите… У меня спешная работа, завтра надо передать в Хабаровск… Я боюсь, что не успею, помогите мне посчитать вот это… Поможете? Вот хорошо-то!»
Сергею Ивановичу очень нравилось, что все незанятые люди собирались, как правило, в компании — большие и маленькие. Пестрые отряды скалолазов, обмотанных вокруг пояса тридцатиметровыми шарфами, карабкались по обледенелым кручам, куда, впрочем, можно было при желании спокойно подняться по тропинкам с другой стороны. Зимние аквалангисты набивались в субмарины и переправлялись через пролив на Маканруши, где дни напролет бродили по лабиринтам подводных пещер. Из спортивных залов доносились выкрики, топот и буханье мячей. В клубах витийствовали дискуссионеры — там в утилитарных целях развития сообразительности и логического мышления обсуждались очень странные вопросы.
В музыкальных комнатах, неподвижные, как покойники, возлежали в глубоких креслах ценители нежнейших мелодий.
Люди, как правило, чувствовали себя особенно хорошо, когда были вместе.
Некоторое исключение составляли художники, предпочитавшие развлекаться в одиночку. Их чем-то влекло серо-свинцовое однообразие скал, ледяной воды, низкого неба. Большинство из них прямого отношения к базе не имело. Они приезжали на зиму с материка и были необычайно трудолюбивы, но гениальности, по крайней мере, по мнению Кондратьева, не обнаруживали. Иногда они устраивали в коридорах выставки своих этюдов. На выставки сбегался народ, и начинались свирепые споры: должен ли художник писать то, что видит, или что он чувствует, или то, что он думает. Был еще на базе один скульптор, опытнейший работник Океанского патруля, страдавший, однако, гигантоманией. Он мечтал создать грандиозную статую чего-то такого, и все скалы в окрестностях базы носили неизгладимые следы его вдохновения.
Время от времени база оглашалась непривычным оголтело-веселым шумом. Это случалось, когда в гости приходили юноши и девчонки с Васильевского рыбного комбината. На комбинате работало шестьдесят человек — двадцать пять операторов, тридцать практикантов и пять кибернетистов-снабженцев, на обязанности которых лежало грузить и отправлять во Владивосток и в Магадан самоходные кибернетические баржи с готовой продукцией. Налаживать управление подводными баржами так, чтобы они без промаха и в назначенный срок приходили в нужный порт, — это была труднейшая и интереснейшая задача, поэтому многие студенты-практиканты склонны были отлынивать от переработки сырья и примазывались к кибернетистам. Молодой народ базы и молодой народ завода были тесно связаны. Обычно внепроизводственная связь осуществлялась на вечеринках в комбинатском клубе, но иногда Океанская охрана приглашала гостей к себе, и тогда на базе начиналось столпотворение.
Явившись на базу, эта толпа сразу рассыпалась кучками по комнатам хозяев. Но двери в пустой обычно коридор были распахнуты, все наполнялось шумом споров, песнями, музыкой, шарканьем танцующих, веселые компании шатались из комнаты в комнату… Одним словом, было весьма весело. Комнаты были великолепно звукоизолированы, так что весь этот шум и гам никому из «взрослых» не мешал. Первое время Кондратьев запирался в такие «праздничные» вечера, но потом любопытство и зависть победили, и он стал оставлять свою дверь открытой. И много пришлось ему услышать — и новые странные песни со всех концов света, и яростные споры по очень специальным и по очень общим вопросам, и маленькие локальные сплетни о старших, в том числе и о самом себе, и объяснения в любви, такие же мучительно бессвязные, как и в прошлом веке, и даже звуки поцелуев.
Сразу за дверью комнаты Кондратьева находился узенький тупичок-ниша, которым оканчивался коридор. Кто-то соответственно обставил его: поставил кресла, сосну в стеклянном ящике, повесил газосветную лампу, тусклую и подмигивающую. Эта ниша называлась «ловерс дайм» — «пятачок влюбленных». Именно сюда приходили в плохую погоду объясняться, строить планы и выяснять подпорченные отношения. Кондратьев вздыхал, стоя на пороге своей комнаты и слушая этот шепот. Он был отлично виден влюбленным на фоне светлого коридора, но на него никто не обращал внимания, его не стеснялись, как не стеснялись вообще никого из старших. Это его задевало — ему казалось, что сопляки смотрят на него как на мебель. Но однажды он подслушал, что его назвали «стражем ловерс дайма», и он понял, что его просто считают неким негласным судьей и свидетелем, общественной совестью. Впрочем, это тоже было достаточно обидно. Кондратьев захлопывал дверь и подолгу с ворчанием рассматривал в зеркале свою худую коричневую физиономию и ежик жестких волос над широким большим лбом. «Да уж, — уныло думал он старую мыслишку. — Где уж мне…»
Как-то раз случился сильный тайфун, и волны разбили пластмассовую балюстраду, огораживавшую оранжерейную площадку базы. На следующий день по вызову базы с комбината прибыла вся молодежь и принялась за починку. Старшие тоже приняли участие. Самые ловкие и сильные ребята опускались в люльках со скалы и крепили легкие пластмассовые плиты к камню вдоль обрыва, предварительно размягчив камень ультразвуком. Бури уже не было, но серые ледяные волны накатывались на берег из серого тумана и с ужасным громом лупили в скалы-стены, обдавая висящих в люльках потоками брызг. Работали весело, с большим шумом.
Кондратьев взялся крепить размякший, как тесто, камень вокруг оснований балюстрадных плит. Надо было густо намазывать это каменное тесто, как цемент, заглаживать специальной лопаточкой и затем обрабатывать место крепления ультразвуком второй раз. Тогда пластмасса и камень схватывались намертво и плита балюстрады становилась как бы частью скалы. В разгар работы Кондратьев обнаружил, что ему не приходится шарить рукой в поисках инструментов. Инструменты сами попадали в его протянутую руку, и именно те, которые были нужны. Кондратьев обернулся и увидел, что рядом с ним сидит на корточках лаборантка базы Ирина Егорова. Она была закутана в меховой комбинезон с капюшоном и казалась непривычно неуклюжей.
— Спасибо, — сказал Кондратьев.
— Сколько угодно, — сказала Ирина и засмеялась.
Несколько минут они работали молча, прислушиваясь к сварливому спору о природе ядов в молоках кистепера, доносившемуся от соседней плиты сквозь рев волн и ветра.
— Вы всё один да один, — сказала Ирина.
— Привычка, — ответил Кондратьев. — А что?
Ирина глядела на него странными глазами. Она была очень славная девочка, только очень уж суровая. Поклонники от нее стоном стонали, и Сергей Иванович тоже ее побаивался. Язык у нее был совершенно без костей, а чувство такта было явно недоразвито. Она была способна ляпнуть все, что угодно, в самый неподходящий момент и неоднократно делала это. Так вот посмотрит-посмотрит странными глазами и ляпнет что-нибудь.
Хоть плачь.
— Я хочу давно спросить вас, Сергей Иванович, — сказала Ирина. — Можно?
Кондратьев покосился опасливо. «Ну вот, пожалуйста. Сейчас спросит, почему у меня волосатая спина, — был такой случай прошлым летом на пляже при большом скоплении народа».
— М-можно, — сказал он не очень уверенно.
— Скажите, Сергей Иванович, вы были женаты тогда, в своем веке?
— «Пороть тебя некому!» — с чувством подумал Кондратьев и сказал сердито:
— Легко видеть, что не был.
— Почему это легко видеть?
— Потому что как бы я мог пойти в такую экспедицию, если б был женат?
Подошел океанский охотник Джонсон, который три года назад был строителем и сейчас взял на себя руководство работами, покивал одобрительно, погладил Кондратьева по спине, сказал: «О, вери, вер-ри гуд!» — и ушел.
— Тогда почему вы, Сергей Иванович, такой нелюдимый? Почему вы так боитесь женщин?
— Что? — Кондратьев перестал работать. — То есть как это — боюсь? Откуда это, собственно, следует?
«А ведь и вправду боюсь, — подумал он. — Вот ее боюсь. Все время привязывается и вышучивает. И все вокруг хохочут, а она нет. Только смотрит странными глазами».
— Дайте-ка насадку, — сказал он, сдвинув брови до упора.— Нет, не эту. На малую мощность. Спасибо.
— Я, наверное, неудачно выразилась, — сказала Ирина тихо. — Конечно, не боитесь. Просто сторонитесь. Я думала, может быть тогда, в своем веке…
— Нет, — сказал он.
Она и говорила как-то странно.
— Сегодня вечером будем танцевать, — быстро сказала она.— Вы придете?
— Я же не умею, Ирина.
— Вот и хорошо, — сказала Ирина. — Это самое интересное.
Кондратьев промолчал, и до конца работы они больше не разговаривали.
Работа была закончена к вечеру. Затем было много шума и смеха, много плеска в бассейне и в ванных, и все сошлись в столовой, чистые, розовые, томные и зверски голодные. Ели много и вкусно, пили еще больше — вино и ананасный сок главным образом, затем стали танцевать. Ирина сразу вцепилась в Кондратьева и долго мучила его, показывая, с какой ноги надо выступать под левый ритм и почему нельзя делать шаг назад при правом ритме. Кондратьев никак не мог разобраться, что такое правый и левый ритмы, вспотел, рассердился и, крепко взяв Ирину за руку, вывел ее из толпы танцующих в коридор.
— Будет с меня.
— Еще немножко, — просительно сказала Ирина.
— Нет. У меня уже бока болят от толчков. А что я ног сегодня отдавил — счету нет…
Он повел ее по коридору, бессознательно прижимая ее руку к себе. Она молча шла за ним. Потом он вдруг остановился и нервно рассмеялся.
— Куда это я вас веду? — сказал он, глядя в сторону. — Идите, идите, танцуйте.
— А вы?
— А я… это… Да что я, пойду к старичкам, сыграю в го.
Они остановились посреди коридора. Из раскрытых дверей доносились звуки хориолы, кто-то пел сильным, свободным голосом:
— Джонсон поет, — тихо сказала Ирина. — Красиво поет Джонсон.
— Да, красиво, — согласился Кондратьев. — Но вы тоже красиво поете.
— Да? А где вы слыхали меня?
— Ну господи, да хотя бы месяц назад, когда ребята с комбината приходили в последний раз.
— И вы слушали?
— Я всегда слушаю, — уклончиво сказал Кондратьев. — Встану у себя в дверях и слушаю.
Она засмеялась:
— Если бы мы знали, мы обязательно…
— Что?
— Ничего.
Кондратьев насупился. Затем он встрепенулся и с изумлением осмотрелся. Да полно, он ли это? Стоит в коридоре, не зная, куда идти, не желая никуда идти, чего-то ожидая, что-то предчувствуя, чему-то странно радуясь… Наваждение. Колдовство. Эта синеглазая тощая девчонка. Праправнучка. Если бы у него были дети, это могла бы быть его собственная праправнучка.
Мимо пробежали юноша и девушка, оглянулись на них, подмигнули и скрылись в открытых дверях. Из дверей сейчас же донесся взрыв многоголосого хохота. Ирина словно очнулась.
— Пойдемте, — сказала она.
Кондратьев не спросил куда. Он просто пошел. И они пришли на «ловерс дайм». И сели в кресла под пахучей смолистой сосной. И над ними замигала мягко слабая газосветная лампа.
— Сергей Иванович, — сказала Ирина, — давайте помечтаем.
— В мои-то годы… — печально отозвался Кондратьев.
— Ага, в ваши. Очень интересно, о чем в ваши годы мечтают?
Положительно, никогда за свою жизнь Кондратьев не вел таких разговоров. Он удивился. Он до того удивился, что серьезно ответил:
— Я мечтаю добыть Моби Дика. Белого кашалота.
— Разве бывают белые кашалоты?
— Бывают. Должны быть. Я добуду белого кашалота и… это…
— Что?
— И все. Тогда моя мечта исполнится.
Ирина подумала. Затем сказала решительно:
— Нет. Это не мечта.
— Почему не мечта? Мечта.
— Не мечта.
— Ну, мне-то лучше знать…
— Нет. Это… Цель работы, что ли… Не знаю. Вот если бы белых кашалотов не существовало, тогда это была бы мечта.
— Но они существуют.
— В том-то и дело.
Она смотрела на лампу, и глаза ее вспыхивали и гасли.
— А раньше… Сто лет назад какая была у вас мечта? Большая мечта, понимаете?
Он стал добросовестно вспоминать.
— Было всякое. Но теперь это неважно. Мечтал… Мы все мечтали достигнуть звезд…
— Теперь это уже сделано.
— Да. Мечтали, чтобы всем на земле было хорошо.
— Это невозможно…
— Нет, это тоже сделано. Так, как мы тогда мечтали. Чтобы все на Планете не заботились о еде и о крыше и не боялись, что у них отнимут…
— Но ведь это так мало!..
— Но это было страшно трудно, Ирина. Вы тут и представить себе не можете, как это много — хлеб и безопасность…
— Да, да, я знаю. Но теперь это история. Мы помним об этом, но ведь все это уже сделано, правда?
— Правда.
— Вот я и спрашиваю: какая теперь у вас большая мечта?
Кондратьев стал думать и вдруг с изумлением и ужасом обнаружил, что у него нет большой мечты. Тогда, в начале XXI века он знал: он был коммунистом и, как миллиарды других коммунистов, мечтал об освобождении человечества от забот о куске хлеба, о предоставлении всем людям возможности творческой работы. Но это было тогда, сто лет назад. Он так и остался с теми идеалами, а сейчас, когда все это уже сделано, о чем он может еще мечтать?
Сто лет назад… Тогда он был каплей в могучем потоке, зародившемся некогда в тесноте эмигрантских квартир и в застуженных залах экспроприированных дворцов, и поток этот увлекал человечество в неизведанное, ослепительно сияющее будущее. А сейчас это будущее наступило, могучий поток разлился в океан, и волны океана, залив всю планету, катились к отдаленным звездам. Сейчас больше нет некоммунистов. Все десять миллиардов — коммунисты. «Милые мои десять миллиардов… Но у них уже другие цели. Прежняя цель коммуниста — изобилие и душевная и физическая красота — перестала быть целью. Теперь это реальность. Трамплин для нового, гигантского броска вперед. Куда? И где мое место среди десяти миллиардов?»
Он думал долго, вздыхал и поглядывал на Ирину. Ирина молча смотрела на него странными глазами, такими странными и чудными, что Сергей Иванович совсем потерял нить разговора.
— Что же это, Ирина, — произнес он наконец. — Что же, мне теперь и мечтать не о чем?
— Не знаю, — сказала Ирина.
Они смотрели друг на друга — глаза в глаза. Господи, подумал Кондратьев с тоской. Вот взять ее тихонько за руку и погладить тонкие пальцы. И прижаться щекой…
— Сергей Иванович, — сказала Ирина тихо, — мы хорошие люди?
— Очень.
— Вам нравится здесь?
— Да. Очень.
— И вам не одиноко?
— Нет, что вы, Иринка…
Это «Иринка» получилось у него как-то само собой.
— Мне очень хорошо. И Моби Дик… Мне это очень нравится, Иринка, — Моби Дик. Пусть сначала Моби Дик, а потом видно будет.
— Жаль.
— Ну, что делать. Не великой я мечты человек. Моя звезда — близкая звезда.
Ирина усмехнулась и покачала головой. Она сказала:
— Я не об этом. Я думала, вы одинокий… Я думала, вам тяжело одному… Я люблю вас.
Утром звено субмарин Кондратьева подняли по тревоге.
С дежурного вертолета Океанской охраны сообщили, что в стаде кашалотов, идущем на кальмарное пастбище, произошла драка между старым самцом — вожаком стада — и одинцом-пиратом. Кашалоты ходят стадами до тридцати голов, старый опытный самец-вожак и старые и молодые самки. Вожак не подпускает других самцов к стаду и изгоняет молодых, а иногда и убивает их, но время от времени стадо подвергается нападению злющего одинца, которого Океанская охрана называет пиратом. Тогда происходит бой. Океанская охрана всегда старается помочь вожаку. Прежде всего потому, что вожак, как правило, приручен и водит стадо по привычным и известным трассам — к специально организованным пастбищам кальмаров и подальше от трасс миграций усатых китов. Известны случаи, когда одинец, которому удавалось отделить от стада несколько самок, вел их прямо в районы китового молодняка и устраивал там кровавую бойню.
Летчик вертолета атаковал одинца, но вертолет так сильно трепало и противники находились так близко друг от друга, что он расстрелял весь боезапас и попал анестезирующей бомбой только один раз — и не в пирата, а в вожака. Оглушенный вожак перестал сопротивляться. Одинец быстро добил его, ловко отделил от стада молодых самок и погнал их на юг, в район планктонных полей, где благоденствовали молочные, только что ощенившиеся матки. Вдогонку пирату были брошены два звена субмарин охраны, и еще одно звено готовилось встретить его на дальних подступах к району щена.
Все в этой операции шло с самого начала неудачно. Первое звено, под командой Коршунова, разделилось в пылу погони и потеряло ориентировку. Звено субмарин Кондратьева было сброшено с транспортного турболета — оно должно было попасть в район впереди одинца и отрезать его от самок, но вследствие ли поспешности или неопытности пилотов субмарины оказались далеко позади стада. Кондратьев распорядился всем идти на глубине в сто метров и только сам время от времени выскакивал на ходу на поверхность принять радиограммы с сопровождающих вертолетов.
Погоня продолжалась весь день. Около семи вечера Ахмет, который шел правым ведомым, закричал:
— Вот он! Командир, цель обнаружена, дистанция триста — триста пятьдесят метров, четыре сигнала! Ух, понимаешь, настоящий Моби Дик!
— Координаты? — спросил Кондратьев в микрофон.
— Азимут… Высота с глубины двести десять…
— Вижу.
Кондратьев подрегулировал ультразвуковой прожектор. На экране всплыли и закачались большие светлые пятна-сигналы. Пять… Шесть… Восемь… Все здесь. Семь угнанных самок и сам одинец. Дистанция триста пятнадцать — триста двадцать метров. Идут «звездой»: самки по периферии вертикально поставленного кольца диаметром в пятьдесят метров, самец — в центре и немного позади.
Кондратьев круто повернул субмарину вверх. Надо было выскочить на поверхность и сообщить вертолетам, что стадо беглецов обнаружено. Субмарина задрожала от напряжения, пронзительно завыли турбины. У Кондратьева заложило уши. Он наклонился над приборной доской и вцепился обеими руками в мягкие рукоятки руля. Но он не отрывал взгляда от иллюминатора. Иллюминатор быстро светлел. Мелькнули какие-то тени, неожиданно ярко блеснуло серебряное брюхо небольшой акулы, затем — у-ах! — субмарина стремительно вылетела из воды.
Кондратьев торопливо отпустил кормовые крылья.
Раз-два! Сильная волна ударила субмарину в правый борт.
Но инерция движения и крылья уже подняли ее и перебросили через пенистый гребень. На несколько секунд Кондратьев увидел океан. Океан был лилово-черный, изрытый морщинистыми волнами и покрытый кровавой пеной. Кровавой — это только на мгновение так подумалось Кондратьеву. На самом деле это были отблески заката. Небо было покрыто низкими сплошными тучами, тоже лилово-черными, как и океан, но на западе — справа по курсу — низко над горизонтом висело сплюснутое багровое солнце. Все это — свинцово-лиловый океан, свинцово-лиловое небо и кровавое солнце — Кондратьев увидел на один миг через искажающее, залитое водой стекло иллюминатора. В следующий миг субмарина вновь погрузилась, зарывшись острым носом в волну, и вновь натужно взвыли турбины.
— Я — Кондратьев, цель обнаружена, курс…
Субмарина неслась, как глиссер, прыгая с гребня на гребень, тяжело шлепая округлым днищем по воде. Бело-розовая пена плескалась в иллюминатор и сейчас же смывалась зеленоватой пузырящейся водой. Быстроходные субмарины Океанской охраны(1) способны передвигаться, как летающие рыбы: вырываться на полной скорости из воды, пролетать в воздухе до пятидесяти метров, снова погружаться и, набрав скорость, совершать новый прыжок. При преследовании и при других обстоятельствах, требующих поспешности, этот способ передвижения незаменим. Но только при спокойном или хотя бы не слишком беспокойном океане. А сейчас была буря. Субмарине так поддавало под крылья, что она подпрыгивала, как мяч на футбольном поле. Притом ее непрерывно сбивало с курса, и Кондратьев злился, не получая ответа на вызовы.
[(1) Летающих рыб не бывает. Есть семейство летучих рыб. — В. Д.]
— Я — Кондратьев… Я — Кондратьев… Цель обнаружена, курс…
Ответа не было. Видимо, вертолет отнесло в сторону. Или он вернулся на базу из-за бури? Буря сильная, не меньше десяти баллов. Ладно, будем действовать сами.
Солнце то скрывалось за теперь уже черными валами, то вновь на короткое время выскакивало из-за горизонта. Тогда можно было видеть кроваво-черный океан. И бесконечные гряды волн, катившиеся с живым злым упрямством с запада. С запада — это плохо, — думал Кондратьев. — Если бы волны шли по меридиану, то есть по курсу преследования, мы в два счета по поверхности догнали бы Моби Дика…»
Моби Дик! Пусть это еще не белый кашалот — все равно, это Моби Дик, кашалот, громадный самец в двадцать метров длиной, в сто тонн весом, грузный и грациозный. С тупой мордой; похожей на обрубок баобабьего бревна, твердой и жесткой снизу и мягкой, расплывчатой сверху, где под толстой черной шкурой разлиты драгоценные пуды спермацета. С ужасной пастью, нижняя челюсть которой распахивается, как крышка перевернутого чемодана. С мощным горизонтальным хвостом, с одной длинной узкой ноздрей на кончике рыла, с маленькими злыми глазами, с белым морщинистым брюхом. Моби Дик, свирепый Моби Дик, гроза кальмаров и усатых китов. Интересно, когда наконец это животное выведет своих невест на поверхность? Пора бы им и подышать немного…
Кондратьев бросил субмарину под воду. Он обогнал звено, уклонился немного к востоку, повернул и снова занял свое место в строю звена. В звене пять субмарин. Звено идет «звездой», как и кашалоты. В центре — Кондратьев. Левее и на двадцать метров выше — Ахмет Баратбеков, кончивший курсы всего год назад. Правее и выше — его жена Галочка. Левее и ниже — серьезный здоровяк Макс, громадный сумрачный парень, прирожденный глубоководник. Правее и ниже — Николас Дрэгану, пожилой профессор, известный лингвист, двадцатый год проводивший отпуск в охране.
Теперь до стада не более ста метров. На экране ультразвукового прожектора отчетливо виден силуэт Моби Дика — круглое дрожащее пятно, разбрасывающее светлые искры.
— Плотнее к стаду! — скомандовал Кондратьев.
— Командир, включи ультраакустику! — крикнул Ахмет.
— Частота?
— Шестнадцать шестьсот пятьдесят… Они поют! Моби Дик поет!
Кондратьев наклонился к пульту. Каждая субмарина оснащена преобразователями ультразвука. На некоторых даже есть преобразователи инфразвука, но это только на исследовательских. Океан полон звуков. В океане звучит все. Звучит сама вода. Гремят пропасти. Пронзительно воют рыбы. Пищат медузы. Гудят и стонут кальмары и спруты. И поют и скрипят киты. И кашалоты в том числе. Некоторые считают, что красивее всех поют кашалоты.
Кондратьев завертел штурвальчик преобразователя. Когда тонкая стрелка на циферблате проползла отметку 16.5, субмарина наполнилась низкими, гулкими звуками. Несомненно, это пел Моби Дик, великий кашалот, и самки хором подпевали своему новому повелителю.
— Вот прохвост! — сказал Дрэгану с восхищением.
— Какой голосистый! — отозвалась Галя.
— Скотина горластая! — проворчал Макс — Пират…
Моби Дик орал: «Уа-ау-у-у… Уа-ау-у-у… Уа!..»
Его подруги отвечали: «И-и-и… Иа-и-и… И-и-и…»
Кондратьев переводил: «Скорее, скорее, еще немного, и мы будем там… Роскошное угощение… Маленькие молочные киты… Жирные, вкусные беспомощные матери… Скорее… Не отставайте!» И ему отвечают: «Мы спешим… Мы спешим изо всех сил… изо всех сил…»
Расстояние сократилось до шестидесяти метров. Пора было начинать. До искусственных пастбищ, где отлеживались сей ас синие киты с детенышами, оставалось не более сорока километров. Но когда Моби Дик собирается подышать?
— Макс, Дрэгану, вниз!
— Есть…
Макс и Дрэгану круто нырнули, заходя под «звезду» кашалотов. Кашалоты плохо видят, но все же следовало быть осторожным. Заметив преследователей, они могли бы начать игру в трех измерениях, ведь они способны погружаться на километр и более, и игра в прятки при наличии всего пяти субмарин сильно затруднила бы дело. Макс и Дрэгану, выйдя под «звезду», перерезали ей дорогу вглубь и ограничивали маневр Моби Дика двумя измерениями.
Ага, вот, наконец-то! «Звезда» сжалась и вдруг пошла к поверхности.
— Макс, Дрэгану, не зевать!
— Не зеваем, — недовольно отозвался Макс.
А профессор лингвистики весело сказал:
— Есть не зевать! — Видимо, ему нравились все эти «есть», атрибуты старинного морского и военного обихода.
Моби Дик вел свое стадо на поверхность, и снизу его подпирали Макс и Дрэгану. Кондратьев сказал:
— Иду на поверхность!
Он повернул субмарину носом кверху и включил турбины на полную мощность. Сейчас мы увидим тебя воочию, великий Моби Дик, пират и убийца!
Субмарина с ревом вырвалась из водоворота, пронеслась, сверкнув чешуей, над пенистым гребнем волны и снова ушла носом в воду, оставляя за собой клочья синтетической слизи.
Солнце уже зашло, только на западе тускло горела багровая полоска. На ночи не было над океаном. Потому что светились тучи. Над океаном царили сумерки. А буря была в самом разгаре, волны стали выше, двигались стремительнее и расшвыривали мохнатые клочья пены. Это было все, что увидел Кондратьев при первом прыжке. И при втором прыжке он разглядел только белесое светящееся небо и черные волны, плюющиеся пеной во все стороны.
Зато, когда субмарина вылетела из пучины в третий раз, Кондратьев увидел наконец Моби Дика. Метрах в ста от субмарины из волн вырвалось громадное черное тело, повисло в воздухе — Кондратьев отчетливо увидел тупое, срезанное рыло и широкий раздвоенный хвост, — описало в белесом небе длинную и медленную дугу и скрылось за бегущими волнами. Сейчас же впереди вылетел из волн ровный ряд теней поменьше и тоже скрылся. И субмарина тоже ушла под воду, и сразу же на ультразвуковом экране запрыгали огромные светлые пятна. И опять вверх… Минуты полета над кипящим океаном… гигантская туша вылетает из волн впереди, пролетает над пенистыми гребнями и исчезает, еще семь туш поменьше в полете… и снова иллюминатор заливает пузырчатая, белесая, как небо, вода.
Ну что ж, пора кончать с Моби Диком, гигантским кашалотом. Он прижат к поверхности, уйти вниз теперь стадо не может—там сердитый Макс и азартный Дрэгану. Повернуть вправо или влево оно тоже не может — на его флангах опытные охотники Ахмет и его жена Галочка. В хвосте стада идет сам Кондратьев, и он уже ловит в прицел акустической пушки черный горб Моби Дика. Надо целиться именно в горб, в мозжечок, так будет наверняка и Моби Дику не придется мучиться. Бедный глупый Моби Дик, груда свирепых мускулов и маленький мозг, набитый жадностью. Сто тонн прочнейших в мире костей и сильнейших в мире мускулов и всего три литра мозга.
Мало, слишком мало, чтобы соперничать с человеком, Моби Дик, пират и разбойник!
А Моби Дик ликовал! Он выскакивал стремглав из кипящей бури, мчался в спокойном теплом воздухе, захватывая его чудовищной пастью, открытой, словно перевернутый чемодан, и снова плюхался в волны, и семь самок, семь невест, из-за которых он на рассвете убил слугу человека, весело прыгали вслед за ним. Они мчались за ним, торопясь на подводные лежбища синих китов, где сладкие, жирные матери, повернувшись на(1) спину, подставляют черные соски новорожденным китятам.
Моби Дик вел подруг на веселый пир.
До Моби Дика осталось всего тридцать метров. Отличное (2) расстояние для инфразвуковой пушки.
Командир звена субмарин Кондратьев нажал спусковую клавишу.
И Моби Дик потонул. Ахмет, Галочка и Дрэгану повернули растерянных и негодующих самок на север и погнали их прочь.
В голове стада пристроился Макс. Он успел записать песни Моби Дика, и теперь снова под водой понеслись вопли «Уа-а- у-у… Уа… Уа-а-ау!» Молодые глупые самки сразу повеселели и устремились за субмариной Макса. Их больше не приходилось подгонять. А Кондратьев опускался в пучину вместе с Моби Диком. На черном горбу Моби Дика, там, куда пришелся мощный удар инфразвука, вспух большой бугор. Но Кондратьев вбил под толстую шкуру кашалота стальную трубу и включил компрессор. И под шкуру Моби Дика хлынул воздух. Много сжатого воздуха. Моби Дик быстро располнел, бугор на горбу исчез, да и сам горб был теперь едва заметным. Моби Дик перестал тонуть и с глубины полутора километров начал подниматься на поверхность. Кондратьев поднимался вместе с ним.
Они рядом закачались на волнах, как на гигантских качелях.
Кондратьев открыл люк и высунулся по пояс. Это опасное дело во время бури, но субмарины Океанской охраны очень устойчивы. К тому же волны не захлестывали субмарину. Они только поднимали ее высоко к белесому небу и сразу бросали в черную водяную пропасть между морщинистыми жидкими скалами. Рядом также мерно взлетал и падал Моби Дик. У него был и сейчас зловещий и внушительный вид. Он был только чуть-чуть короче субмарины и гораздо шире ее. И мокро блестела живая, раздутая сжатым воздухом шкура. Вот и конец Моби Дику.
Кондратьев вернулся в рубку и захлопнул люк. В горбу Моби Дика остался радиопередатчик. Когда дня через два буря утихнет, Моби Дика запеленгуют и придут за ним. А пока он может спокойно покачаться на волнах. Ему не нужны больше ни невесты, ни нежные новорожденные киты. И хищники его не тронут — ни кальмары, ни акулы, ни касатки, ни морские птицы, — потому что шкура Моби Дика надута не простым чистым воздухом.
«Прощай, Моби Дик, прощай до новой встречи! Хорошо, что ты не белый кашалот. Мне еще долго-долго искать тебя по всем океанам моей Планеты, искать и снова и снова убивать тебя. Над бурной волной и в вечно спокойных глубинах ловить в перекрестие прицела твой жирный загривок.
А сейчас я немного устал, хотя мне очень и очень хорошо.
Сейчас я вернусь к себе на базу, поставлю «Голубку» в ангар и, прощаясь, по обычаю поцелую ее в мокрый иллюминатор:
«Спасибо, дружок». И все будет как обычно, только теперь на базе меня ждут».
«НОЧЬ НА МАРСЕ»
В романе эта новелла представлена, начиная с 1967 года. До этого времени существовала как отдельный рассказ, издававшийся в журнале «Знание — сила» (1960) под названием «Ночью на Марсе» и в книге «Путь на Амальтею» (1960) под названием «Ночь в пустыне».
Интересны для исследователя текстов мелкие дополнения-исправления в этой новелле. «Прекрасен, горд и невозмутим», — говорит Мандель о мимикродоне в романе. «Удивительно невозмутимый гражданин» — характеристика мимикродона в рассказе.
В описании марсианского пейзажа в романе говорится: «В лучах белого закатного солнца горели большие пятна соли». В рассказе добавляется «глауберовой соли, какая на Земле добывается на озере Кара-Богаз».
В рассказе Следопыты выговаривают врачам: «Предупреждаем, объясняем — все без толку. Ночью. Через пустыню. С пистолетиками. А завтра придется разыскивать по всему Сырту ваши обглоданные кости… Вам что, Хлебникова мало?»
Во всех трех изданиях (рассказ журнальный, рассказ книжный и новелла в романе) имена персонажей различны. В журнальном варианте Петр Алексеевич Новаго имеет фамилию Привалов, Лазарь Григорьевич Мандель первоначально именовался Александром Григорьевичем Грицевичем. В книжном издании они уже — Новаго и Мандель. Но и в журнале, и в книге вместо семьи Славиных значится семья Спицыных, что окончательно запутывает исследователей мира Полудня: сын Спицына, родившийся на Марсе, погиб на Венере или перенесся посредством деритринитации в XXII век?
«ПОЧТИ ТАКИЕ ЖЕ»
В романе данная новелла тоже появляется только в 1967 году.
До этого публиковалась отдельным рассказом в книге «Путь на Амальтею» (1960). Этот рассказ является основательно переделанной главой из черновиков «Пути на Амальтею». Тодор Кан в рассказе — еще Чэнь Кунь, учащиеся Школы в столовой вовсю дегустируют китайскую кухню (1):
Они были большими поклонниками китайской кухни и считали, что китайский «цай» является вершиной гастрономических устремлений человечества.
— Салат из медуз с креветками, — говорил Панин. — Салат с вермишелью из гороха «маш»…
— Жаркое «сы-бао»! — воскликнул Гургенидзе и громко глотнул.
— Не надо «сы-бао»! — сказал Малышев. — За обедом «сы — бао», за ужином «сы-бао».. Каракатицу! С ростками бамбука!
— А хороша ли сегодня каракатица? — вдумчиво спросил Панин.
— А вот мы и посмотрим, — сказал Малышев.
— Вах! — сказал Гургенидзе. — Давайте скорее. И бульон тоже.
Они заставили весь стол пиалами и соусниками и схватились за палочки.
Жилин (в ранних рукописях) становится Колей Ермаковым (поздняя рукопись и опубликованный рассказ), а затем Сережей Кондратьевым (роман). Панин в черновике этого рассказа имел фамилию Сидоренко, но в описании его значится, что он «до Школы был глубоководником и обладал нечеловеческой силой».
В черновиках «Пути на Амальтею» такой характеристикой обладал именно Жилин, что опять же запутывает исследователя: «Кто был кем и стал кем?»
Мамедов, один из учащихся Школы, в рассказе имеет фамилию Ван Вэ-мин, а в разговоре учащихся о национализации «Юнайтед Рокет Констракшн» мистер Гопкинс (так в романе) имеет фамилию Морган. Значит, до XXI века просуществовал клан потомков корсара Моргана и в мире «Полудня»..
«ПЕРЕСТАРОК»
Эта новелла присутствует во всех вариантах романа, отдельно не публиковалась.
Планетолет Д-П (вариант «Урала») поменял название на «Арго» («Возвращение»), а затем снова возвратился к старому Д-П (канонический вариант).
В «уральском» издании диалог между диспетчером и его помощником имеет продолжение:
Помощник следил за планетолетом, неведомо откуда появившемся.
— Изумительно… Ядерная ракета… Ты что-нибудь понимаешь?
— Ничего не понимаю, — с тоской ответил старший диспетчер. — Я думаю о наших ребятах, которые сидят на станции Тэта… Как раз высота восемь пятьдесят, и там сейчас бродит этот перестарок… А им не на чем эвакуироваться.
— Его сейчас перехватят, вот увидишь…
Диспетчер покачал головой.
— Тысяча тонн, и такая скорость… Наткнется на станцию и всю разнесет.
Две светлые точки — аварийные роботы — ползли по экрану. Расстояние между ними и ядерным перестарком постепенно уменьшалось.
— Его перехватят, — повторил помощник. — Но это опасно.
— Для кого?
— Для него опасно.
Старший диспетчер промолчал.
Когда аварийные роботы перехватывают ядерную ракету, помощник диспетчера, глядя на это зрелище, замечает: «Как кальмары кита». Это сравнение возникло не случайно, в издании «Возвращения» о помощнике диспетчера говорится: «Когда-то он работал в Океанской охране».
«ЗЛОУМЫШЛЕННИКИ»
Эта новелла отсутствует в издании «Урала». В 1962 году опубликована отдельным рассказом в журнале «Знание — сила».
Один из листов рукописи «Стажеров» на обороте содержит черновой вариант этой главы:
…не взглянул на Генку, но все знали, кого он имеет в виду.
Несколько месяцев назад выяснилось одно пренеприятное обстоятельство. Оказалось, что в космогационные школы принимают не сразу после десятого класса, а с двадцати пяти лет.
Это было чувствительным ударом. Целую неделю в двадцать восьмой спорили и ругались. Фэтти ходил с заплывшим глазом, а Капитан то и дело осторожно ощупывал распухший нос.
Либер Полли укоризненно качал головой, словно спрашивая:
«Ну можно ли так волноваться из-за пустяков?» И тогда…
Завуч не зря упрекал Турнена и Шейлу в том, что они не следят за событиями в большом мире. Наступила эпоха великих колонизации. В результате полувековой работы самых упорных и самоотверженных инженеров и ученых Марс и Венера получили наконец вполне пригодную для людей атмосферу. Пятнадцать тысяч энтузиастов — мужчин и женщин, представителей всевозможных народов и профессий — обратились к человечеству с призывом: «Люди Земли! Пустыни Венеры и Марса ждут вас! Покроем соседние миры садами!» На призыв откликнулись. На такие призывы всегда откликались.
Когда строили Комсомольск. Когда воевали против фашистов.
Когда осваивали целинные земли. Когда строили гигантские дамбы вокруг прибрежных городов и рыли котлован посреди Сахары. Когда садили сады в Антарктике. Когда осваивали бывшие тундры в Сибири и Канаде. Когда развернули подводные хозяйства. И снова Землю охватила веселая деловая лихорадка. Не хватало людей. Не хватало техники. Художники и писатели спешно приобретали технические специальности.
Ракетостроительные предприятия работали круглые сутки.
Ежедневно к Марсу и Венере уходили десятки звездолетов — звездные экспедиции были временно прекращены, — груженных людьми, машинами, оборудованием, продуктами. За восемь месяцев население Марса и Венеры увеличилось до полутора миллионов человек. И вот, после недели ссор и драк, двадцать восьмую вдруг осенило…
Более, к сожалению, ничего не сохранилось. Шейла — это действительно та самая подруга Жени Славина, но об этом позже.
«ХРОНИКА»
Эта главка присутствует во всех трех вариантах «Полудня».
Отдельно не публиковалась. Изменений практически не содержит, за исключением разве что добавки в конце сообщения (журнал «Урал»): «Светлая память бесстрашным героям — исследователям Космоса!»
«ДВОЕ С "ТАЙМЫРА"»
Данная новелла присутствует во всех вариантах романа. Отдельно как рассказ не публиковалась.
В архиве сохранились (опять же на обороте текста «Стажеров») четыре страницы новеллы, где она называется: «Звездолетчик и писатель». Изменений, по сравнению с опубликованным текстом, там немного, но они есть. Славин в этом варианте имеет фамилию Лурье; безымянная планета, на которой побывал «Таймыр», называется Альбертиной, а относительно сигма-деритринитации Кондратьев вспоминает: «Тирьямпампация» — и добавляет: «Глокая куздра».
Первая публикация этой новеллы (в журнале «Урал») интересна тем, что в ней Стругацкие предполагают, как в будущем люди будут обращаться друг к другу:
— Как она тебя назвала? Писатель Славин?
— Они все зовут друг друга по профессии. — Женя засмеялся. — Обращение «товарищ» употребляется только к незнакомому человеку. И при знакомстве представляются: «Механик Иванов, агроном Сидоров».
[(1) В точности как у Ю. Визбора: «Я, говорит, наследник африканский.
— Здорово, — сказал Кондратьев. — А как будут звать меня?
— Тебя? Тебя будут звать—звездолетчик Кондратьев. Или — штурман Кондратьев.
Здесь же впервые появляется информация о Шейле, приятельнице Славина. Фамилия ее в «уральском» варианте — Калиняк (позже — Кадар), по профессии она — учительница, преподаватель литературы (позже — языковед), а по расовой принадлежности — мулатка.
«САМОДВИЖУЩИЕСЯ ДОРОГИ»
Новелла присутствует во всех вариантах романа. Отдельно не публиковалась. В архиве сохранился черновик начала этой новеллы, который Стругацкие не захотели публиковать из-за его чрезмерной публицистичности. Но исследователи мира Полудня найдут в нем много данных о том, как Авторы представляли себе этот мир.
Глава восьмая. ПОЛТОРАСТА ЛЕТ СПУСТЯ
Мимолетные впечатления, случайные встречи, обрывки информации — все это перепуталось в голове Кондратьева, заслоняло одно другое и ставило его в тупик. Иногда ему даже казалось, что он никогда не будет в состоянии разобраться в чудовищно сложной и вместе с тем совершенно открытой жизни мира двадцать второго века. Материальной стороной этой жизни безраздельно владела техника. Причем сложность и тонкость технических приспособлений сплошь и рядом не оправдывались (на взгляд Кондратьева) их назначением. Удивительно точно и сложно устроенные механизмы подметали дорожки, подстригали кустарники, изготавливали бутерброды и закуски в маленьких кафе, готовили обед, стирали белье, доставляли по Домам со складов коробки конфет. Техника господствовала везде, где требовалось повторение одних и тех же операций, как бы ни были сложны эти операции. И какая техника! Часто это уже не была техника в старом смысле слова. Например, самодвижущиеся дороги и большинство эскалаторов являлись диковинными (опять-таки на взгляд Кондратьева) биомеханическими приспособлениями, генерировавшими энергию в своих рабочих частях, дышавших воздухом, выделявших кислород, запасавших энергию и расходовавших ее по мере надобности. Многочисленные кибердворники, киберсадовники, киберперевозчики и другие киберы работали на гемомеханическом приводе — у них была мускульная и какое-то подобие кровеносной системы, они питались мусором, который они убирали, ветками, которые они стригли, пылью, через которую они двигались. Органы управления почти всех этих машин не конструировались, не собирались, даже не печатались, а выращивались в готовом виде. И все это было обычным, рутинным и даже, кажется, слегка надоевшим, как обычны и рутинны были во времена Кондратьева бытовые электроприборы и автомобили.
Кондратьев попытался составить сводку уровня науки и техники двадцать второго века. Это было к концу второй недели после его выхода из госпиталя, когда голова его ломилась от впечатлений, а мозг отказывался воспринимать новое. Вот что он записал в своем дневнике как-то вечером — сидя в легком жестком кресле за откидным столиком в кабинете своего нового домика на южной окраине Свердловска:
«ЭНЕРГЕТИКА. Как и следовало ожидать, в мировой энергетической системе главную роль играют термоядерные и водородно-мезонные электростанции. В тропических зонах широко используются гелиостанции. На транспорте и в быту широко применяется биоэнергетика. Там энергию дают специальные, очень экономичные и малогабаритные устройства, использующие квазибиологические процессы (процессы, аналогичные дыханию растений, иногда — аналогичные пищеварению).
Сообщалось об успешных экспериментах в области использования гравитационной энергии, энергии субатомного распада и первых, неудачных пока, попытках создать «двигатели времени» — устройства для получения энергии из хода времени.
Суммарная энергооснащенность мира на сегодняшний день оценивается в миллиард триллионов киловатт-часов в год! (Это еще не считая энергии внеземных станций и баз и энергии армад межпланетных и межзвездных кораблей.) Считается однако, что этого далеко не достаточно. Слишком велики потребности. Очень много энергии забирают так называемые «открыватели» — группы людей, работающих в различных областях переднего края науки.
МАТЕРИАЛЫ. Как и следовало ожидать, главенствующее место занимают различного рода пластмассы — большею частью телемерные, — различного рода бетоноподобные материалы. Пластмассы щедро укрепляются разными металлами. Строят из металлопластов и тонкоструктурных цементов. Одеваются в кремнийорганики и ацетоорганики. Металл чистый в технике отошел на задний план, большей частью им пользуются скульпторы. Но металла все равно нужно очень много, особенно редкого. Его по-прежнему добывают из рассеянных россыпей на Земле, а также транспортируют с других планет и лун. Короче, материалы получают какие нужно, по заказу, с любыми заданными свойствами. Неделю назад испытывался корпус какого-то подземного снаряда — он сделан из металлотелепласта «Пиробата», выдерживающего давление в два с половиной миллиона атмосфер при температуре в сто тринадцать тысяч градусов.
Мезовещество используется мало, даже в звездолетной технике, его применяют главным образом в физических ядерных лабораториях. Слыхал о новом материале: там, где не требуется большая прочность, предлагают применять какую-то биоорганическую клетчатку — материал, который сам восстанавливает повреждения. Говорят, собираются выращивать из этого материала готовые дома. Активные вещества используются только в медицине, в лабораториях и при некоторых космических исследованиях.
АВТОМАТИКА И КИБЕРНЕТИКА. Как и следовало ожидать, расцвет необычайный. Пока мы летали к Тау Кита, окончательно завершена Вторая Промышленная Революция. Рутинный умственный труд, управление однообразными процессами, все, что поддается алгоритмированию, изгнано из труда людей.
Человек больше не управляет процессами, не делает статистических подсчетов, не рассчитывает новые машины и процессы. Он иногда снисходит до надзирания за управлением, всю статистику и даже выводы из статистики (стандартные, конечно) ведут машины, расчетом новых процессов и механизмов тоже занимаются инженерные машины, человек дает только идеи. Такое впечатление, будто вся творческая мысль человечества брошена только на то, что не может быть (пока) математически точно оформлено. Мне рассказали, что есть комплексные машины-предприятия, в которые только закладываются конструктивные данные и программа. Затем эти предприятия самостоятельно определяют оптимальные варианты материалов и их транспортировки, изменяют свою структуру в соответствии с требованиями программы и пускаются выплевывать одну машину за другой. А грузовики с киберуправлением развозят эти изделия к потребителям — часто тоже автоматическим заводам. Впрочем, почти при каждом заводе есть институт или исследовательское бюро. Сотрудники их часа по три-четыре в сутки присматривают за режимом работы заводов своих, ища, нет ли еще чего уточнить или упростить. Между прочим, кажется, уже назревает Третья Промышленная Революция.
Уже созданы и испытаны первые модели эмбриомеханических устройств — устройств, которые получают программу и самостоятельно развиваются в любое заданное устройство. Черт знает, что делается!
АГРОНОМИЯ. Как и следовало ожидать, производство пищевой и технической биомассы полностью механизировано и ведется непрерывным потоком. Широко применяются всевозможные стимуляторы — бактериальные, лучевые, химические и какие-то еще, благодаря чему пшеницу, рожь, рис, просо, гречку получают полными урожаями по три-пять раз в год. Здесь, конечно, большую роль играет и полная власть над климатом.
Каждая крупная зерновая фабрика имеет возможность устанавливать над своими полями такую погоду, какая ей заблагорассудится. И еще: селекция позволяет теперь очень быстро создавать растительные и животные организмы с нужными свойствами. Кстати, в земледелии применяются методы биологической вспашки — кажется, это какой-то особый вид червей, — а также системы севооборотов, сущности которых я пока не понимаю. Совершенно необычайные дела делаются в морях и океанах (про реки и говорить нечего). Китов разводят и пасут, как коров. Огромные площади засевают разными видами планктона. Крабов приучили по достижении зрелого возраста самостоятельно мигрировать к крабоконсервным фабрикам. В океанском «сельском хозяйстве» занято около пяти миллионов человек. Хищники и вредители по мере возможности истребляются беспощадно. «По мере возможности» потому, что большие глубины — свыше двух километров — изучены еще мало и слабо. Поэтому, как мне рассказали, получилась большая неприятность: за последние несколько лет почти полностью истребили головоногих — кальмаров и спрутов, и кашалоты начали вымирать, потому что головоногие для них — главная пища. Сейчас пытаются спешно выправить положение.
ЭКОНОМИЧЕСКИЕ ПРИНЦИПЫ. Машины и приборы, подлежащие серийному выпуску, а также предметы бытового обихода и пищевые фабрикаты производятся непрерывно и без всякой статистики и учета. В Мировом Статистическом информарии есть только сведения о наличии на складах готовой продукции к концу рабочей недели. Если это количество обнаруживает тенденцию к увеличению, данную продукцию с производства снимают. Если количество уменьшается — производство увеличивается. За этим следят ребята в Экономических Советах Хозяйственных сфер. Работа там, как говорят, нудная, но и на нее есть энтузиасты. Уникальные машины и приборы производятся исследовательскими институтами и лабораториями — для себя и для тех, кто попросит. Случаи «затоваривания» очень часты — изобретаются все новые устройства и механизмы, пользоваться старыми неинтересно, и старые лежат на складах. Тогда на склады приходят инженеры и думают, как можно старые модели заставить конкурировать с новыми. Когда это удается, старые модели подвергаются обновлению. Когда не удается — все безжалостно идет в переплавку. Энергии достаточно, затраченный труд не является непосредственно человеческим, так что угрызений совести испытывать не приходится.
НАУКА. Почти ничего не знаю. Кажется, биологи наконец разгадали мозг, учатся его копировать и даже создавать искусственно. На днях закончился первый эксперимент по кодированию мозга — не знаю, что это значит. Техники вовсю пользуются биологией для проектирования новых машин. Ведутся работы по регенерации утраченных конечностей и органов. В математике передний край проходит по созданию геометрии физической точки со статистически заданной поверхностью.
Ну, — для меня это слишком сложно, но считается, что отставание этой области сильно тормозит целый ряд разделов физики. Собственно, физики больше не существует. Ядерная физика давно уже стала чисто технической дисциплиной, также и электроника. Теоретические и опытные работы ведутся в области вакуумистики и физических гиперпространств — в последней области успехи уже позволили создать сверхдальние звездолеты и осуществлять свободно галактические перелеты.
Выход в гиперпространство и называется деритрннитацией.
В зависимости от рода гиперпространства деритринитация бывает альфа, бета, гамма и сигма. Поздно, слишком поздно для меня. Создана и успешно развивается субатомистика. Что же касается гуманитарных наук, то о них я знаю еще меньше. Вероятно, они «а высоте, особенно педагогика и психология, по тому что сейчас на Земле две трети взрослых — педагоги и врачи разных профилей».
Перечитав написанное, штурман остался недоволен. Все это помогало мало. Все-таки главное — это были люди, в них был ключ. И этот ключ был пока для него недоступен, потому что штурман по проклятой застенчивости характера своего и привычке к нелюдимости никак не мог обзавестись товарищами.
Впрочем, он отлично знал, что бессмысленно пытаться искать товарищей где бы то ни было, помимо совместной работы. А работы у него все еще не было.
Оставалось полагаться на собственные впечатления. В общем, как ни крути, праправнуки были, по-видимому, отличные ребята и мало отличались от прапрадедов. Проверим. Начнем с черных сторон жизни. Во все времена и у всех народов были люди-паразиты, совершенно бесполезные для человечества. Вредные именно своей бесполезностью, более вредные с точки зрения штурмана, чем даже открытые враги человечества, всякие Гитлеры или как их там, ибо враги эти появлялись из их среды и наливались соками именно в их среде, прежде чем выйти на открытую арену. С каждым веком их становилось все меньше, их влияние становилось все слабее, но они оставались, поражая всё ядом равнодушия, трусости и пошлости.
В девятнадцатом веке это были, как явствовало из литературы, соблазнители модисточек, фланировавшие по Невскому проспекту с тросточками и в цилиндрах, а также мордастые сонные лакеи и приказчики в поддевках, в лакированных сапожках, с жирными икрами. В двадцатом веке это были — тоже, как явствовало из литературы — безмозглые и безграмотные прыщавые [2 строки заклеены и нечитаемы из-за вставки на обороте. — С. Б.] вечера напролет торчащие в подворотнях домов, предназначенных на слом. В двадцать первом веке — это уже штурман видел сам — это были истощенные любовью хлыщи с томными взглядами и, расшатанной нервной системой, кричащие о необходимости немедленно покончить жизнь самоубийством, а также сонные маслянистые мужчины и женщины, днюющие и ночующие возле бесплатных магазинов, живущие в прихожих, потому что комнаты завалены барахлом, натасканным из этих магазинов.
Сейчас их не было. Видимо, они вымерли своей смертью или с помощью настоящих людей, как исчезли франты с Невского и лакеи, стиляги и хулиганы! Но кто пришел на их место? И пришел ли кто-нибудь? До сих пор штурман встречал людей, которые ему нравились. Что ж, женщины кокетничали и болтали о нарядах, видимо, так будет всегда, но сейчас они были и прекрасными работниками. Девушки шептались — вероятно, о любви, о том, что он сказал и что она сказала. Это тоже древнее и вечное, как мир. Юнцы баловались, когда их не видели взрослые, а иногда и назло взрослым. Тоже понятно. Мужчины любили потолковать о смысле жизни, пожаловаться на невыносимые условия и на бюрократизм «этих врачей и педагогов», побаловаться хорошим коньяком (1) и между делом погордиться своей работой… Все, как было, но только теперь у всех, кажется, чувствовалось нетерпеливое желание всевозможных больших перемени стремление участвовать в этих переменах. То, что раньше называлось энтузиазмом. Довольно часто можно было слышать фразу: «Если я когда-нибудь буду выбран в Совет…»
Этакое нестерпимое как зуд желание вот сейчас же, немедленно устранить все недостатки. «Если меня когда-нибудь выберут в Совет, я добьюсь, чтобы эту дурацкую лабораторию убрали с Планеты…» (Штурман уже знал, что Планетой теперь принято называть Землю. Милая старушка, ты стала Планетой с большой буквы!) Или: «Если я буду в Совете, мальчишкам запретят болтаться в парках после полуночи». Или: «Когда меня выдвинут в Совет, мы предложим такой проект, что вы все ахнете!» (Это в жестоком споре об ответственности родителей.)
Или даже: «Куда смотрит Совет? Держать эти самые кафе открытыми всю ночь — просто антиобщественно!»
Кстати, о родителях. Видимо, в мире давно уже назревает проблема матери. Женщины увлечены жизнью как и мужчины, и они уже не желают тратить драгоценные годы жизни на вынашивание и выкармливание детей. Разум и общественное сознание против биологической необходимости! Очень много случаев, когда женщины отказываются от материнства. Безнравственно? Несомненно. Тем более что медицина научилась сохранять за будущей матерью отличное самочувствие и ясное сознание до последних дней беременности, обеспечивает совершенно безболезненные роды и практически обеспечивает полный уход за ребенком до годовалого возраста, а после этого мать вольна передать ребенка в ясли — дневные, недельные и какие угодно — и быть совершенно свободной. Ясли в этом мире растят ребенка в таких условиях и на таких режимах, о которых сами родители не могут и мечтать. Итак, отказ от материнства безнравственен. Светлое чувство и так далее. По- видимому, он представляется безнравственным и с общественной точки зрения — население Планеты достигло в двадцать первом веке пятнадцати миллиардов и больше не увеличивается. А нужда в рабочих руках — в головах, как теперь говорят — неудержимо растет. Уже не единичны случаи, когда в некоторых отраслях исследований и даже производства люди вынуждены работать по двенадцати часов в сутки, потому что… да все из тех же соображений: нужно скорее, скорее осуществить эту замечательную идею и посмотреть, что получится, а поскольку сменить меня некому, что ж, будем продолжать работу сами, ибо мысль о любой задержке просто нестерпима. Да, безнравственно и с точки зрения «вечной» морали, и с точки зрения социальной. Но в этом мире не принято приказывать или запрещать. Тем более отвратительно было бы приказать женщинам рожать. Это тоже антиморально и антиобщественно. Необычайное противоречие! И найдется ли из него выход?
И еще другое противоречие. Часть женщин с чрезвычайно выраженным чувством материнства не желают отдавать своих детей в ясли и интернаты. Дети их воспитываются дома, вне влияния передовой психологии и педагогики. Опыт показывает, что, войдя в сферу общения с товарищами по производству, эти «доморощенные» дети — уже взрослые — испытывают значительные трудности, притираясь к коллективу. Правда, эти трудности сравнительно быстро и умело преодолеваются, но ведь можно было бы обойтись и без них… Дети становятся жертвами материнской любви! Сумасшедший мир. И выхода тоже нет. Хотя это пройдет со временем само собой. (1)
Правда, следует отдать этому миру справедливость. Первое противоречие в известной мере компенсируется тем, что люди сохраняют возможность творчески работать до полутораста- двухсот лет. Но затем они все равно умирают. Так что, в сущности, противоречие между ослабевшим материнским инстинктом и количественным ростом человечества только вуалируется. И это все понимают.
А какие противоречия есть еще? И есть ли? Есть. Древнее, как мир. Противоречие неравенства. Раньше оно отступало на задний план, когда шли схватки между мирами и когда люди дрались за еду и крышу. А теперь оно обнажено. И иногда мешает жить. Это противоречие в неравенстве способностей. Два мальчика учатся в одном классе. Один учится легко, схватывает все на лету. Другой — тяжелодум, посредственник. В школе это не страшно. В школе эти мальчики даже дружат. Но потом они начинают работать. Часто в одной и той же области, или в смежных. И вот бывший отличник очень быстро становится человеком выдающимся, творцом, а его друг — рядовым работником. То есть они оба подготовлены еще в школе к творческой работе, но один выполняет то, что блестящей вспышкой таланта задумывает другой. Это тяжело, это портит жизнь, порождает эгоизм и чувство превосходства и собственной ущербности. Когда-то это не замечалось, а теперь всплыло на поверхность. Неравенство в способностях! Сам штурман никогда не считал себя особенно одаренным человеком, и он лично не мечтает поразить новое человечество вспышкой своего таланта. Но вот те, кто выросли в этом мире…
Выход? Есть выход. Наиболее прогрессивные работники в области психологии утверждают — на основе вековых наблюдений, — что нет человека со средними способностями вообще. Есть человек со средними способностями в данном деле.(1)
И всегда найдется дело, в котором [Далее текст отсутствует.]
Превращать роман в футурологическую статью Стругацкие не захотели и просто выпустили Кондратьева походить по городу, посмотреть его глазами на мир будущего. Они пишут второй вариант этой новеллы, уже более близкий к опубликованному. От него в архиве сохранилось шесть страниц (со второй по шестую и шестнадцатая).
.. от этого не легче. Они стали такими хорошими, что не способны понять, как это кому-нибудь может быть плохо. Такие вещи у них могут понять только специалисты-психологи. Например, врач Протос. Да, врач Протос.
Мимо Кондратьева, дробно стуча каблуками по ступенькам, сбежали две молоденькие девушки. Последняя — маленькая, в белой блузе и ярко-синей юбке, заглянула ему в лицо. У нее было, круглое загорелое лицо, нос в веснушках и отчаянные веселые глаза светло-серого цвета. Что-то в лице Кондратьева поразило ее — глаза ее широко раскрылись, улыбка пропала.
На несколько мгновений она остановилась, и тело ее по инерции медленно наклонилось вперед. Затем она догнала подругу, что-то шепнула ей, они приостановились, быстро обе оглянулись на него и снова пустились бегом.
Кондратьев глядел им вслед, пока они не скрылись за спиной какого-то толстого мужчины в сером комбинезоне. Да, и все они необычайно здоровые, веселые и переполнены энергии. И не стараются скрыть этого. А я почему-то стараюсь. Хотя я тоже — спасибо Протосу — вполне здоров. Уже неделю, как совершенно здоров. Странно и приятно ощущать себя совершенно здоровым. Не бояться больше сумасшедшей боли в спине и затылке. Иметь возможность, как любой другой человек, вставать, прыгать, ворочать головой, даже выжимать стойку на руках. Но я не могу быть веселым. В этом, наверное, все дело.
Я могу сколько угодно быть здоровым, но у меня нет ни радости, ни энергии. А это самое главное здесь. И потому я всегда останусь здесь белой вороной.
Неделю назад, когда он выписывался из больницы, к нему пришли сразу несколько человек. Никольс, член Совета Космогации, потом работник Большой Диспетчерской, Лурье со своей Шейлой, Директор больницы и, конечно, врач Протос.
Все собрались в палате Кондратьева, откуда уже была убрана постель. На столе стояли бутылки с вином и вазы с яблоками и виноградом. Все выпили за здоровье штурмана Кондратьева, затем член СК Никольс сказал:
— Да, мы все время считали, что «Альберт Эйнштейн» погиб. В Калуге на площади Рабочих есть даже памятник экипажу «Альберта Эйнштейна».
— Очень неплохой памятник, по-моему, — заметил Женя Лурье. — Просто прекрасный памятник, по-моему.
— Надо будет посмотреть, — сказал штурман, усмехаясь.— Не всякому удается посмотреть на памятник самому себе.
Он сидел, усмехался и барабанил пальцами по колену. Все еще трудно было поверить, что раздавленная кукла опять превратилась в превосходный и отчетливо работающий механизм.
Кондратьеву все время хотелось двигаться. Когда на него смотрели Никольс, оператор, Шейла и другие, двигаться было не уместно, поэтому Кондратьев мог позволить себе только барабанить пальцами по колену. Но даже от этого он испытывал наслаждение власти над собственным телом. Кондратьев раз за разом выстукивал на колене Первую фразу из старинного — теперь — «Марша планетолетчиков»: «Огненных молний крутой зигзаг, черного вихря взлет…»
Когда он сказал про памятник самому себе, все засмеялись.
Они часто смеялись, люди двадцать второго века, праправнуки. Гораздо чаще, чем их прапрадеды.
— Вы сами — лучшие памятники самим себе, — сказал Никольс.
Штурман насупился.
— Пожалуй, — сказал он. — Мы… я во всяком случае, конечно, живой анахронизм в этом мире.
— Ну что ты, Сережа… — укоризненно сказал Лурье.
— Я не это имел в виду, — перебил его Никольс. — Просто, знаете ли, как у Стивенсона: «Хоум из зэ сэйлор, хоум фром си».
— Да, — усмехнулся Кондратьев. — Только там двумя строчками выше сказано еще: «Хиэ хи лайз уэа хи лонгд ту би».
Никольс спокойно, глядя ему в глаза ласковым взглядом, сказал:
— Вам только надо заменить одно слово в этой строчке. Не «хиэ хи лайз», а «хиэ хи ливз». Или «хиэ хи уоркс». Впрочем, это одно и то же. Вы открыли нам путь в глубокий космос. Это досталось вам не легко. И вам, и многим другим. Вы потеряли свое время и своих друзей, но, поверьте, вы найдете теперь новых друзей и свое новое время. Так я говорю? — спросил он, обращаясь к остальным.
Все кивнули, улыбаясь.
— Возможно, — проворчал штурман.
— Вы не верите? — живо спросил Никольс.
Штурман пожал плечами. Никольс повернулся к Протосу:
— Скажите, врач Протос, может штурман Кондратьев работать?
— Штурман Кондратьев не может не работать, — сказал Протос — Как и любой из нас. Но дело в том, что… Я бы посоветовал штурману Кондратьеву сначала хорошенько осмотреться. И избавиться от своих сомнений. Я уже говорил об этом со штурманом.
От каких сомнений? — спросил оператор и поглядел сначала на штурмана, затем на Протоса.
Врач Протос не ответил. Штурман тоже не ответил. Врач Протос хорошо понимал его. Лучше, чем Женька Лурье. Лучше всех в этом мире.
Кондратьев так задумался, что не заметил, что эскалатор кончился. Он едва успел соскочить на упругую рубчатую площадку перед выходом из здания, и эскалатор сейчас же остановился. Видимо, на эскалаторе никого не было — он включался только тогда, когда кто-нибудь ступал на ступеньку.
— Куда же теперь? — подумал Кондратьев. Он вышел на улицу, широкую и светлую, словно площадь большого города, и остановился, оглядываясь. Это был проспект Восьмого Марта — одна из центральных магистралей уральской столицы.
С воздуха такие проспекты казались Кондратьеву гипертрофированными стартовыми полосами для трансокеанских лайнеров эпохи первых звездных. Стартовыми полосами, края и середина которых по чьей-то дикой фантазии засажены ровными шеренгами великолепных сосен и полосами густого кустарника. Стартовыми полосами, окаймленными бесконечными рядами сверкающих стеклом и пластмассой легких многоэтажных зданий. Это зрелище казалось совершенно нелепым бывшему штурману-звездолетчику Кондратьеву, но он никак не мог отделаться от ощущения необычайной свежести и чистоты, какой-то радости и веселого спокойствия, исходившего от высоких коричневых сосен, от сплошных, каких-то диких зарослей кустарников с мягкими колючками, от блестящих стен домов, от матово-серой, безукоризненно гладкой поверхности тротуаров. Впрочем, здесь, в этом городе, все улицы представляли собой сплошные тротуары. Кажется, в городе наземные машины были только грузовыми или специальными, они проносились где-то под городом, и улицы были отданы в безраздельное пользование пешеходам. Улицы-площади. Улицы-сады.
Улицы-стадионы и улицы-пляжи. Редко-редко над центральным сквером осторожно снижались вертолеты или какие-то странные шарообразные аппараты, из них прямо в траву соскакивали люди, и вертолеты и летательные аппараты немедленно взвивались в небо и уходили за крыши. А по краям центрального сквера тянулись бесконечной лентой удивительные самодвижущиеся дороги. Они тянулись через многие города, образуя беспрерывную разветвленную материковую систему от Пиренеев до Тянь-Шаня и на юг, через равнины Китая, до Ханоя. И это казалось Кондратьеву куда более неправдоподобным, чем способность праправнуков достигать отдаленнейших звезд за считанные месяцы.
И люди на улицах. Их было очень много, этих праправнуков на странных улицах странного города. Старые и молодые — впрочем, самые старые вряд ли могли быть намного старше штурмана, — веселые и озабоченные, молчаливые и беспечно болтающие. Они шли, стояли парами и группами, сидели в траве под соснами или прямо на мягком сером «асфальте». Некоторые даже лежали. Мужчины постарше были в длинных брюках и мягких куртках с открытым воротом, женщины — тоже в брюках или в длинных платьях строгой изящной раскройки.
Молодые люди и девушки почти все были в коротких широких штанах и белых или светло-голубых блузах. Впрочем, встречались и модницы в пурпурных или золотых плащах-тогах, наброшенных на короткие белые туники, открывавшие всегда загорелые крепкие ноги. На них оглядывались — иногда с восхищением, иногда с насмешкой, как показалось Кондратьеву, иногда даже с завистью. Все эти люди — и те, что куда-то спешили с озабоченными лицами, и те, что шли неторопливо, то и дело останавливаясь и присоединяясь то к одной, то к другой группе вокруг сидевших или лежавших (эти сидевшие и лежавшие играли в какую-то игру, о которой штурман понятия не имел), и те, что медленно брели парочками, прижимаясь друг к другу немного теснее, чем этого требовало обычное человеческое дружелюбие, — все они были пока чужими. Кондратьев еще не понимал их. Мало того, он сомневался, что когда-нибудь поймет их. А впрочем…
Кондратьев медленно пошел наискосок через улицу к блестящим полосам самодвижущихся дорог. Он шел мимо людей, прислушиваясь и приглядываясь, не привлекая, по-видимому, к себе особого внимания. Только иногда кто-нибудь случайно взглядывал в его лицо, и тогда Кондратьев видел на мгновение округленные удивлением глаза, озадаченные лица, приоткрытые на полуслове рты.
…
— Красиво, — сказал Кондратьев. — Это Желтая Фабрика?
— Да. — Человек подошел ближе и вгляделся в лицо штурмана. — Вы, вероятно, глубоководник? — спросил он неожиданно.
— Нет. Почему вы так думаете?
— Глубоководники никогда ничего не знают.
— Нет, я не глубоководник. Они помолчали.
— Что там делается? — спросил Кондратьев.
— Мы производим телепласты. Там… — Рука человека на мгновение вытянулась к колпаку. — Там давление в десятки тысяч атмосфер… Температуры, вакуум…
— А если колпак взорвется? — спросил штурман.
— Колпак не взорвется.
Они опять помолчали, затем человек добавил:
— Не было еще случая, чтобы колпак взорвался. Для этого нужны температуры и давления в десятки раз большие. У нас котел еще не очень мощный. Вот Серая Фабрика под Лхассой… — Он вздохнул. — На там работают только самые опытные операторы.
— Сколько вам лет? — спросил Кондратьев с любопытством.
— Двадцать восемь.
— Вы здесь работаете?
— Да. Нас здесь пятнадцать человек. Два года бьемся, не можем отрегулировать автоматику.
— Ничего, еще отрегулируете, — сказал Кондратьев рассеянно.
— Конечно, — сказал человек. — Обязательно. Ну, я пошел. До свидания, товарищ.
— До свидания, — сказал Кондратьев. Он мог бы пойти вместе с этим работником, но ему хотелось побыть одному.
Опубликованные варианты журнала «Урал» и в «Возвращений» практически не отличаются друг от друга, но отличаются от варианта 67-го года. Авторы сократили разговор в кафе Кондратьева с улетающими на Венеру добровольцами, переделав диалог во впечатление Кондратьева от этого разговора. Ниже приводится диалог из журнала «Урал»:
— Ура звездолетчикам! — неожиданно заорал юноша и протянул к Кондратьеву стакан.
— Ура! Ура! — охотно откликнулось кафе, кто-то запел превосходным гулким басом: «Тяжелые громады звездолетов уносятся в Ничто…» — остальных слов разобрать было невозможно, все потонуло в невообразимом шуме, смехе, аплодисментах…
Кондратьев торопливо отхлебнул из стакана и снова уткнулся в тарелку. Селянка была превосходна.
Химик-технолог тоже ел селянку, одновременно рассказывая:
— С Д-космолетами мы уже через месяц будем иметь на Венере полмиллиона человек… Все оборудование и снаряжение…
Нужны свои заводы. Хватит! Сто лет живем там как собаки — носа не высунешь без спецкостюма. Давно пора!..
— Совершенно незачем было там жить, — сказала вдруг хирург Завадская.
— Как вы можете так говорить? — жалобно запищала оператор тяжелых систем. — Всегда вы так, Елена Владимировна… Вы ее не слушайте, — обратилась она к Кондратьеву. — Елена Владимировна всегда так, а на самом деле вовсе этого не думает…
— Нет, думаю. — Елена Владимировна поглядела на девушку. — И моя точка зрения известна Совету. Прекрасно можно было поставить там автоматические заводы и уйти оттуда.
— Уйти? — химик усмехнулся. — Еще чего!.. Нет уж, матушка Елена Владимировна, уйти…
Юноша произнес металлическим голосом:
— Куда ступила наша нога, оттуда мы не уйдем.
— Там слишком много наших могил, — крикнула девушка- оператор.
— В том-то и дело, — сказала Елена Владимировна. — А теперь и еще будут.
— На Земле тоже умирают, — возразил юноша. — Даже великие. Даже молодые! И если нужно умереть для того, чтобы после нас жили, любой из нас пойдет без колебаний на смерть.
Так всегда было и всегда будет!
«Эк его!» — подумал Кондратьев с восхищением.
— Мы не позволим вам умирать, — спокойно ответила Елена Владимировна.
— Ах, да не в этом дело. — Девушка даже раскраснелась.—
Мы не об этом говорили. У вас, Елена Владимировна, так получилось, будто план «Венера» не нужен.
— Да, не нужен, — сказала просто Елена Владимировна.
— То есть как не нужен? — угрожающе спросил химик, отодвигая тарелку. — Нас там двадцать тысяч человек, мы даем Земле семнадцать процентов энергии, восемьдесят пять процентов редких металлов, и все живем как собаки. В оранжерею полежать на травке ходим по очереди. Голубого неба месяцами не видим…
— Так зачем же вы там торчите? — вмешался в разговор широкоплечий человек, сидевший за соседним столиком. — Обошлись бы как-нибудь без ваших процентов…
— У тебя не спросили, — ответствовал химик, не поворачивая головы.
Широкоплечий немедленно схватил свой стул и втиснулся между Кондратьевым и Еленой Владимировной.
— Не спросили?! — возмутился он. — Зря не спросили! — Он повернулся к Кондратьеву. — Я — шахтер Зегерс. Посудите сами, штурман Кондратьев. Мы десять лет роем шахту к центру Земли. Нас тоже десять тысяч. Теперь всё бросают на Венеру. У нас отбирают производственные мощности и просят помочь. Где же справедливость?
— А вы бы отказались, — посочувствовал штурман. На лицах праправнуков изобразилось замешательство, и Кондратьев понял, что наконец-то что-то ляпнул. На него смотрели так, словно он посоветовал шахтеру обокрасть детский сад.
— Так ведь на Венере тоже нужны шахты, — сказал шахтер натянутым голосом.
— Простите, — пробормотал Кондратьев. — Я, кажется…
В общем, не обращайте на меня внимания.
Все заулыбались. Шахтер, сообразив, видимо, что от экс-штурмана толку мало, апеллировал к хирургу-эмбриомеханику Завадской:
— Ведь верно, Елена Владимировна?
— Вашу шахту я предлагала закрыть пять лет назад, — ледяным голосом сказала Елена Владимировна.
Химик злорадно захохотал.
— О врачи, врачи! Выбираем мы вас в Совет на свою голову!
— Мы хотим работать! — горячилась девушка — Чтобы весело было и трудно! А как же иначе? Что мои тяжелые системы на Земле? Ну, передвинуть домик с места на место, ну, котлованчик для фабрики отрыть… Да разве я это только могу? Дайте мне построить ракетодром. — Она взмахнула сжатым кулачком. — Дайте построить город на болоте! И чтобы буря была!
И подземные взрывы! И чтобы потом сказали: «Этот город строила Марина Черняк», понимаете?
— Конечно… без бури и взрывов было бы лучше, — негромко сказал химик.
— Правильно, Маринка! — закричали за соседними столиками. — А то зажали нас здесь, на Земле, и развернуться негде…
За спиной Марины воздвигнулся худющий юноша с большим носом.
— Это все правильно — произнес он рассудительно. — Я сам подрывник и ужасно хочу больших взрывов. Но есть еще другая сторона. Самая главная, простите меня, Елена Владимировна. Двадцать тысяч человек работают на Венере в ужасных условиях. Это очень хорошие люди. Я бы прямо сказал, лучшие люди. А мы, пятнадцать миллиардов землян, никак не соберемся им помочь! Это просто срам! Ну и что же, что они хотят работать на Венере? Это их право — работать на Венере! И раз они не хотят уходить оттуда, мы должны им помочь. И, простите, Елена Владимировна, поможем.
— Милый! — растроганно пробасил химик-технолог. — Милые вы мои пятнадцать миллиардов! Нет, я просто обязан съесть еще одну порцию!
Елена Владимировна бесконечно умными глазами поглядела на носатого юношу, улыбнулась и сказала:
— Да, да, в том-то все и дело.
«Ах, молодцы, молодцы, — весело подумал Кондратьев.— Черт знает что! Все правы!»
— Елена Владимировна, — понизив голос, спросил он, — а вы-то сами почему летите на Венеру?
— На Венере пока еще очень мало хирургических кабинетов, — тоже вполголоса ответила Елена Владимировна. — А я хирург-эмбриомеханик. Я могу работать без кабинета, в любых условиях, даже по пояс в болоте…
Кондратьев огляделся. Шахтер перебрался поближе к химику и юноше-подрывнику. Спор между ними разгорелся с новой силой. Коренастый метеоролог шептался с оператором тяжелых систем. Елена Владимировна, прищурившись, задумчиво смотрела поверх голов.
В издании 62–63 и 67 годов эта новелла заканчивалась словами: «С вами я тоже согласен, — ответил Кондратьев». В «уральском» варианте было добавлено:
На веранде захлопали в ладоши. Женский голос крикнул:
— «Марш добровольцев»! Прошу подпевать!
И кафе подхватило так, что Кондратьев вздрогнул.
В «Комментариях» к собранию сочинений Б. Н. Стругацкий пишет: «Однако парочку-другую «лакейских» абзацев мне таки пришлось из повести выбросить, готовя ее к настоящему изданию. И первой же жертвой чистки стала многометровая статуя Ленина, установленная над Свердловском XXII века по настоятельной просьбе высшего редакционного начальства — таким образом начальство хотело установить преемственность между сегодняшним и завтрашним днем. Мы, помнится, покривились, но вставку сделали. Кривились мы не потому, что имели что-нибудь против вождя мировой революции, наоборот, мы были о нем самого высокого мнения». Эта вставка выглядела так:
Стеклянные этажи над вершинами сосен внезапно кончились; гигантская глыба серого гранита выросла спереди. Кондратьев поднялся. На вершине глыбы, вытянув руку над городом, весь подавшись вперед, стоял Ленин — такой же, какой когда-то стоял, да и сейчас, наверное, стоит на площади перед Финляндским вокзалом в Ленинграде. Ленин протягивал руку над этим городом и над этим миром, над сияющим и прекрасным миром, который он видел два столетия назад… Кондратьев стоял и смотрел, как громадный монумент уходит в голубую дымку над стеклянными крышами.
«СКАТЕРТЬ-САМОБРАНКА»
Эта новелла публиковалась только в романе, но существовала она и в виде отдельного рассказа. Правда, рассказ этот так нигде и не был опубликован и сохранился в архиве в двух похожих вариантах.
СКАТЕРТЬ-САМОБРАНКА
(фантастическая история)
— Вот вы говорите — синхрофазотрон, — сказал Литературовед. — Хорошо. Вы мне объяснили, что это такое, и, предположим, я ничего не понял.
— Предположим, — сказал сосед-Физик и тонко улыбнулся.
— На мой взгляд, самое ужасное заключается не в этом.
Они стояли у калитки на ровной дорожке, посыпанной крупным красным песком. Из-за кустов смородины в глубине сада поднимались стены дач: белые — Физика и кремовые — Литературоведа и его жены. Темная зелень отражалась в стеклах веранды.
— А в чем заключается самое ужасное? — спросила жена Литературоведа.
— А в том, дорогие мои, что сейчас — на данном этапе развития цивилизации — средний человек лишен возможности по смыслу некоего технического термина определить, что он — термин — означает.
— Например — электровоз, — сказала жена. Физик вежливо засмеялся.
— Нет-нет, позволь… Хотя, действительно, электровоз. То, что везет с помощью электричества. Или — гидролиз. Гидро — вода, лизис — разложение. Разложение водой. Теперь — новая терминология, скажем, ваш синхрофазотрон. Синхро — син- хронос — одновременный. Фазотрон — тут уж я пас. Услышав слово, я не в состоянии понять, что оно может означать.
— Мне это не кажется ужасным, — сказал сосед-Физик.— Я даже как-то не задумывался, что означает слово «синхрофазотрон».
— Естественно, раз вы с ним работаете, — сказал Литературовед. — Но что делать нам, гуманитарам? Например, я читаю рекламный проспект завода универсальных кухонных машин и встречаю там термин «триггерная ячейка»…
— Кстати, — сказала жена Физику. — Мы приобрели универсальную кухонную машину. Приходите посмотреть и попробовать, как она готовит.
— Благодарю вас, — сказал Физик. — Но кухонная машина это не последнее слово…
Он взглянул на свои часы и вскричал:
— Ради бога, извините! Я же приглашен… Уже три часа, а я еще не одет!
Он махнул рукой и побежал к своей даче, мелькая загорелыми плечами в лучах солнца, кое-где пробивающихся сквозь зелень. Литературовед сказал, провожая его глазами:
— Не последнее слово. Еще бы! Если он работает с синхрофазотроном.
Супруги прошли по саду и свернули к дверям своей дачи.
У дверей, рядом со ступеньками стоял большой ящик.
— Она! — сказал Литературовед. — Смотри, Танечка: она! Молодцы «Доставка на дом»!
Они бегом кинулись к ящику.
— А какая упаковка! — сказал Литературовед. — Прелесть. «Красноярск», — прочитал он сбоку. — Она!
— А ну-ка, взялись, — деловито скомандовала жена, ухватившись за ящик.
Ящик оказался совсем легким, и они втянули его в кухню без особого труда и там поставили посередине, отодвинув стол.
Литературовед сильно потер руки и сказал:
— Шекснинска стерлядь золотая…
— Распаковывай, — сказала жена. — Я накрываю на стол.
Литературовед принялся распаковывать, громко цитируя наизусть рекламный проспект.
— «Универсальная Кухонная Машина «Красноярск-2» есть автомат с полукибернетическим управлением, рассчитанный на шестнадцать стандартных сменных программ. УКМ объединяет в себе механизм для переработки сырья, сдабривания специями и обработки различными температурами (варение, жаренье, готовка на пару), а также механизм мойки и сушки столовой посуды. УКМ одновременно способна готовить обед из трех блюд, в том числе на первое: щи свежие с мясом, борщ украинский, суп из свежих (сушеных) грибов (вегетарианский), окрошка летняя; на второе — бифштекс по-английски…»
— Не надо, — сказала жена.
Литературовед громко глотнул и сказал:
— Сил нет ждать инструктора.
— А зачем нам его ждать? — сказала жена, подходя к машине, которая стояла, горделиво поблескивая гладкой пластмассой стенок, среди вороха мятой бумаги. — И не думай даже — ждать. У Вари точно такая же машина, и я уже делала на ней гуляш. Это совсем просто. Здесь, — она стала показывать, — окно для подачи продуктов. Здесь окно для подачи посуды. Здесь — выход продукции…
Литературовед обошел машину сзади и, открыв какую-то дверцу, сказал:
— Ага. Вот система настройки, по-видимому. Кишок-то, кишок! Не дай бог, она испортится…
— Только почему-то четыре кнопки, — сказала жена. — У Вариной машины кнопок гораздо больше — двенадцать.
— Значит, это усовершенствованная машина, — сказал Литературовед.
— Вероятно, — сказала жена. — Ну конечно. Четыре кнопки — первое, второе, третье…
— И четвертое, — сказал Литературовед.
— Да. Четвертое. Чай, например. Или пирожки.
— А может быть, это четыре стихии Фалеса Милетского? — сказал Литературовед. — Вода, огонь, воздух, земля. Или четыре арифметических действия.
Он был настроен скептически.
— Принеси, пожалуйста, мясо из холодильника, — сказала жена. — И картошку.
— Так, — сказал муж. — И что будет?
— Гуляш, — сказала жена довольно резко.
Когда Литературовед принес продукты, жена сказала:
— Я поняла, зачем четвертая кнопка — для нарезки хлеба.
— А, — сказал Литературовед, но возражать не стал.
Жена вложила мясо и картошку в окно справа и со шнуром в руке отправилась в угол кухни к розетке.
— Включи машину, — сказала она издали.
— Как? — осведомился Литературовед.
— Нажми кнопку.
— Какую?
— Господи — вторую! Мы же делаем гуляш.
Машина ответила на нажатие кнопки глухим рокотом. На переднем щитке ее зажглась белая лампочка, и Литературовед, заглянувший в окно подачи продуктов, увидел, что там ничего нет.
Кажется, она приняла мясо, — сказал он изумленно. Он не рассчитывал на это.
— Ну вот видишь, — сказала жена с удовлетворением.
Они стояли рядом и любовались своей машиной и слушали, как она щелкает и жужжит. Потом белая лампочка погасла и зажглась красная. Машина перестала жужжать.
— Всё! — весело сказала жена и пошла к столу за тарелками. — Вынимай гуляш.
Литературовед обеими руками взялся за ручки в верхней части машины и потянул их к себе. Из машины выдвинулось нечто вроде ящика, и странный запах распространился по комнате.
— Что там? — спросила жена.
— Посмотри сама, — сказал Литературовед. Он стоял, держа в руках ящик, и со странным выражением на лице рассматривал его содержимое.
Жена посмотрела и сказала: «Ой». В ящике лежала пачка каких-то тонких листов — красных, испещренных белыми пят нами. От листов поднимался смрад.
— Боже мой! — сказала жена и взяла верхний лист двумя руками, и лист сломался у нее в пальцах, и куски его упали на пол, дребезжа, как консервная жестянка.
— Прелестный гуляш, — сказал Литературовед. — Гуляш Гремящий. Пятая стихия. Интересно, каков он на вкус?
Жена, глядя в сторону, сунула кусочек гуляша в рот.
— Я всегда говорил, что ты мужественная женщина, — сказал Литературовед, следя за ее движениями. — Ну?
— Очень хорошо, — сказала жена металлическим голосом и быстро вышла из кухни. Тогда муж поискал глазами, куда бы все это высыпать и вывалил содержимое ящика в кучу оберточной бумаги. Запах усилился. Жена вернулась с буханкой хлеба.
— Какую кнопку ты нажал? — спросила она.
— Вторую сверху, — робко сказал Литературовед, и ему сразу же стало казаться, что он нажал вторую снизу.
— Я уверена, что ты нажал четвертую кнопку, — сказала жена и решительно сунула буханку в «окно подачи продуктов». — А это хлебная кнопка.
Литературовед хотел было спросить, как это может объяснить странные метаморфозы, происшедшие с мясом и картошкой, но вовремя остановился. Жена оттолкнула его в сторону и, сухо сказав: «Извини», нажала четвертую кнопку. Раздался какой-то лязг, и стали слышны частые негромкие удары.
— Видишь, — сказала жена. — Режет хлеб.
— Хотел бы я знать, что там сейчас делается внутри, — глубокомысленно сказал Литературовед.
Жена не ответила.
— Почему-то не загорается лампочка, — сказал Литературовед.
Машина стучала и пофыркивала, и это длилось довольно долго, так что Литературовед начал уже обдумывать вопрос, на что нужно нажать, чтобы ее остановить. Потом машина издала приятный для слуха звон и принялась мигать красной лампочкой, не переставая жужжать и стучать.
— Я всегда думал, — сказал Литературовед, глядя на часы,— что приготовить гуляш легче, чем нарезать хлеб.
— А куда ты, собственно, спешишь? — осведомилась жена.
Это был резонный вопрос. Спешить было совершенно некуда.
Через три минуты Литературовед обошел машину и заглянул внутрь. Он не увидел ровным счетом ничего такого, что могло бы послужить пищей для размышлений. Ничего такого, что могло бы послужить просто пищей, он тоже не увидел. Поднявшись, он встретился глазами с женой и в ответ на ее вопрошающий взгляд покачал головой.
— Там все в порядке, — сказал он. Он ничем не рисковал, делая это заявление. Оставалось еще две неисследованные кнопки, а также масса всевозможных сочетаний.
— Ты не могла бы ее остановить? — спросил он жену. Жена не ответила, и некоторое время они еще стояли в ожидании, глядя, как машина мигает лампочками — белой и красной попеременно.
Потом жена протянула руку и ткнула пальцем в самую верхнюю кнопку. Раздался звон, и машина остановилась. Стало тихо.
— Хорошо как, — невольно сказал Литературовед. Было слышно, как ветер шумит кустами и стрекочут кузнечики.
— Куда ты девал ящик? Горе мое! — сказала жена. Он испуганно оглянулся и увидел, что ящик стоит на столе среди тарелок.
— А что такое? — спросил он.
— Ты же забыл вставить на место ящик, и теперь я не знаю, где нарезанный хлеб.
Литературовед обошел машину кругом и заглянул в оба окна — справа и слева. Хлеба не было. Он со страхом посмотрел на черную глубокую щель в машине, где раньше был ящик.
Машина ответила угрожающим взглядом красной лампочки.
— М-может быть, мы обойдемся без? — спросил Литературовед неуверенно.
— Как так — без? Какой может быть обед без хлеба?
— А он вообще может быть? — спросил Литературовед и залез рукой в щель. Там было горячо, и он нащупал какие-то гладкие поверхности, но это был не хлеб. Он вытащил руку и пожал плечами.
— Нет хлеба, — сказал он и, став на колени, заглянул под машину. — Тут какой-то шланг, — сказал он.
— Что? — спросила жена. В голосе ее был ужас.
— Нет-нет, это не хлеб, — сказал он. — Успокойся. Это действительно шланг.
Литературовед вытащил из-под машины длинную гофрированную трубку с блестящим кольцом на конце.
— Глупый, — сказала жена. — Ты же не подключил к машине воду! Понимаешь — воду! Вот почему гуляш вышел таким…
— Н-да, — сказал Литературовед, косясь на останки гуляша. — Воды в нем действительно немного… Но где же все-таки хлеб?
— Ну, не все ли равно! — сказала жена весело, — Словно мы не можем сходить и купить еще хлеба. Смотри, вот я подключаю шланг к водопроводу.
— А может быть, не стоит? — с опаской сказал Литературовед.
— Что значит — не стоит! Сейчас я принесу овощи, а ты вставь ящик.
На этот раз машина, побужденная к действию нажатием первой кнопки сверху, работала секунд тридцать-сорок.
— Неужели борщ тоже выливается в ящик? — сказал муж, нерешительно берясь за ручки.
— Давай-давай, — сказала жена.
Ящик был до краев наполнен розовой кашей, лишенной запаха.
— Борщ украинский, — сказал Литературовед веско. — Это похоже на…
— Вижу сама, — сказала жена. — Иди немедленно к соседу.
Позови его. Он физик. Иди немедленно!
— Иду, — сказал он. В коридоре он заглянул в холодильник.
Холодильник был пуст.
— Войдите, — сказал голос Физика.
Литературовед вошел и, пораженный, остановился в дверях.
— Надеюсь, супруги с вами нет, — сказал Физик. — Я не одет.
На нем была плохо выглаженная рубаха и яркий галстук. Из-под рубахи торчали голые загорелые ноги. На полу по всей комнате были разложены какие-то странные детали и валялась мятая бумага. Физик сидел прямо на полу, держа в руках ящик с окошечками, в которых бегали световые зайчики.
— Что это? — спросил Литературовед.
— Это тестер, — сказал Физик устало.
— Нет, вот это все…
Физик огляделся и сказал:
— Это — Универсальная Стиральная Машина «Красноярск-16» с полукибернетическим управлением. Стирает, гладит и пришивает пуговицы. Идите сюда, только осторожнее, не наступите…
Литературовед посмотрел под ноги и увидел кучу черного тряпья, лежащего в луже воды. От тряпья еще шел пар.
— Это мои брюки, — сказал Физик. — Я хотел их выгладить.
Я думал, что так будет лучше.
— Значит, ваша машина тоже не в порядке, — сказал Литературовед.
— Она в полном порядке, — сказал Физик сердито. — Я разобрал ее по винтикам и целиком понял принцип работы. Вот видите — это подающий механизм. Это анализатор — я его не стал разбирать, но он и так в порядке. Вот транспортный механизм и система терморегулирования. Машина в полном порядке. Но у нее почему-то двенадцать клавиш программирования, а в проспекте было сказано — четыре. Я думаю, вся беда в этом…
— Четыре? — спросил Литературовед.
— Угу, — сказал Физик, рассеянно почесывая колено. — А почему вы сказали «ваша машина тоже»? У вас тоже есть стиральная машина? Мою мне привезли всего час назад. «Доставка на дом».
— Четыре, — повторил Литературовед упавшим голосом.— Не двенадцать. Скажите, а вы не пробовали закладывать в нее мясо?
«Уральский» вариант значительно отличается от последующих. В начале новеллы Женя и Шейла читали книги. А здесь:
Шейла и Женя смотрели стереовизор. Славин сидел на полу. Шейла лежала рядом и грызла яблоки. Показывали фильм «Стажер» — о приключениях планетолетчиков начала двадцать первого века. Отважные планетологи, совершая чудеса храбрости, искали в кольцах Сатурна остатки догалактических форм существования материи. Фильм был трагический и кончался всеобщим неудовлетворением. Поиски и жертвы ни к чему не привели. Когда фильм закончился, Женя заметил:
— Хорошая картина. Самое главное — все это было на самом деле. Эту экспедицию затеял Юрковский, я был тогда совсем сопляком. И Юрковский там погиб. Очень талантливый был человек. Только аннигиляционных лучей тогда еще не было.
Шейла бросила в него огрызок яблока.
— Марк Твен был прав, — трагическим голосом сказал Женя. — Он говорил, что правнуки во все времена будут закидывать мусором своих предков. И будут кричать несчастным старцам: «Проваливай, лысый!»
— «Проваливай, рыжий!» — поправила Шейла. — Уникальный муж. Живое ископаемое.
— Зато как сохранился! — вскричал Славин. — И какой неподдельный интерес к жизни!
«Какую сливную станцию вы обслуживаете?» в варианте «Урала» звучит так: «Сколько вы нынче очистили выгребных ям?»
Отличается и разговор о полилогах:
— Хотел бы я посмотреть сейчас на какого-нибудь полилога, — с внезапным раздражением сказал Юра. — Ведь мы часто полжизни мучаемся над решением какой-нибудь весьма частной задачи. А в двадцать первом веке об этой задаче были написаны целые тома всяких общих рассуждений. Возьмите теорию информации. Когда-то она считалась синтезом целой груды дисциплин — и математики, и лингвистики, и логики, и еще чего-то… А сейчас? Очень узкая отрасль знания.
— Я никого не хотел обидеть! — вскричал Женя. — Я просто пошутил!
— Дерево науки разрастается, — патетически продолжал Юpa. — И хорошо, если вам за жизнь удастся переварить хотя бы один его листочек! Современные Ньютоны свихнулись бы, если бы им в головы пришли сразу все проблемы, связанные с падением яблока.
В разговоре с ассенизатором наконец выясняется, почему Шейла в данном варианте имеет профессию учительницы. Можно сделать вывод, что хотя новеллы «Злоумышленники» в «уральском» варианте нет, но Стругацкие ее задумывали уже тогда.
— Приятно встретить человека, который ничего не знает,— вздохнул Юра. — Самый лучший отдых — растолковывать кому-нибудь общеизвестные истины. А теперь вы, Женя, расскажите что-нибудь о Краюхине.
— Я не устал.
— А правда, что Краюхин еще в детстве пытался забраться в геодезическую ракету?
Было такое происшествие, — сказал Женя. — Как сейчас помню. Иду это я мимо ракеты…
— Женька, Женька, — покачала головой Шейла. — Тебя тогда, по-моему, еще на свете не было.
— В том-то все и дело, — вздохнул Женя. — Я это помню по тому, что тогда как раз вышла замуж моя бабушка. Она была геодезистом.
— Да, Шейла, а как ваши злоумышленники?
— Какие злоумышленники? Ах, мальчишки, которые собирались на Венеру? Ничего, учатся. Вчера поставила Комову тройку за сочинение.
— Их поймали?
— Конечно. И поймав, учинили им экзамен по газовой динамике. Там же, в Аньюдине. Мальчишки, конечно, с треском провалились, и их с позором отправили назад в школу.
— А если бы не провалились? — поинтересовался Женя.
Шейла презрительно фыркнула.
— А если тебя проэкзаменовать по Д-принципу?
— Да, это был бы цирк.
— Кстати, позавчера я был в цирке, — вставил Юра.
— Цирк еще сохранился? — удивился Женя.
— Очень хорошо сохранился. Выступала Харуко Катаяма с дрессированными спрутами из полинезийского заповедника.
— С ума сойти!
— Это было очень эффектно. В огромном бассейне с флюоресцирующей водой маленькая смуглая девочка среди омерзительных чудовищ. Хлопали ужасно. Но самый сильный номер она приберегла под конец. Взяла крошечного спрутика, этакого серенького гаденыша, вспрыснула ему что-то и тут же, на глазах у всех, вырастила из него вполне взрослый экземпляр. Мы — хлопать. А она поклонилась очень изящно и объявила, что никакой магии здесь нет, что это последние результаты работы их лаборатории.
— Правда, — подтвердила Шейла. — Я слыхала, что в Полинезии ведутся работы по восстановлению поголовья головоногих на корм кашалотам…
Вся же история с путаницей кухонной и стиральной машин отличается лишь частично. В «уральском» варианте Шейла не возражает против приобретения кухонной машины:
— Это то, что нам нужно, — обрадовался Женя. Глаза его загорелись. — Как ты думаешь, Шейла?
— Пожалуй. Пока нас не подключили к фабрике-кухне, это было бы очень недурно. А то ты в последнее время одними бутербродами питаешься. (1)
Проснувшись и увидев агрегат у дома, они не сразу начинают экспериментировать:
— Ужасно кушать хочется, — жалобно сообщила Шейла.— Давай распакуем и попробуем…
— Ну уж нет, — решительно возразил Женя. — А зарядка? А душ?
— Ты нарочно оттягиваешь удовольствие, — заявила Шейла. — Ты — гурман несчастный.
— Для спасенья ваших душ принимайте ионный душ, — продекламировал Славин и потащил Шейлу делать зарядку.
Рассматривая машину, они шутят:
— Конечно. Проста и неприхотлива в обращении. Четыре кнопки — это первое блюдо, второе, третье…
— Четвертое, — добавил Женя. Он кончил набирать шифры и нежно обнял машину. — Милая, спасительница ты наша!
— Да, наверное, четвертое. Чай, например. А если будешь обниматься с машиной, я оболью тебя кислотой. Дезоксирибонуклеиновой. Так, кажется, поступали ревнивые женщины в твоих романах?
Далее все развивается так же, как и в каноническом варианте, но с изменением ролей: Славин сомневается, а вдохновленная Шейла экспериментирует.
«ВОЗВРАЩЕНИЕ»
Эта новелла присутствует во всех изданиях романа. Отдельно не публиковалась. Различий в вариантах немного, но они интересны.
В вариантах «Урала» и «Возвращения» после коронного вопроса Горбовского «Можно я лягу?», Кондратьев, испугавшись, спрашивает: «Может быть, вам водички?» — «При чем здесь водичка, если человеку просто хочется полежать?» — отвечает Горбовский.
О «рогатых» спортсменах на море Кондратьев добавляет: «Нет уж, Леонид Андреевич. Море вы не трогайте. Я и сам не прочь так… в рогатом костюме!»
Отличается также и окончание главы:
— Вот, — сказал он с грустью, — пожил здесь всего неделю…
Званцев переминался с ноги на ногу. Видимо, ему было не понятно, что переживает экс-штурман.
— Поедем, — махнул рукой Кондратьев. — До свиданья, Леонид Андреевич. Спасибо вам за ласку.
Горбовский уже устраивался на кушетке.
— До свидания, Сергей Иванович, — отозвался он. — Мы еще много раз увидимся.
Кондратьев затворил за собой дверь и вслед за Званцевым вышел в сад. Они пошли рядом по песчаной дорожке.
— Николай Евсеевич, — сказал Кондратьев. — Почему вы так заинтересовались моей скромной персоной? Вы обо всех здесь так заботитесь?
— Нет, — просто ответил Званцев. — О других заботиться не надо. Они хозяева. А вы пока гость. А почему именно мы… Видите ли, Сергей Иванович, и я, и Леня Горбовский в свое время были весьма тяжелыми пациентами у врача Протоса. Он нас, как видите, спас. И он наш друг на всю жизнь. И он попросил помочь вам.
— Ага, — сказал Кондратьев. Он остановился. — Вот что, Николай Евсеевич, — произнес он решительно. — Мы сию минуту едем к врачу Протосу. А Жене Славину я позвоню с дороги.
«ТОМЛЕНИЕ ДУХА»
Присутствует только в романе с 1962 года.
Среди возгласов, сопровождавших Костылина и Поля, кроме прочих («Странника ведут! — На вивисекцию, болезного! — Это новый гибрид?»), в издании «Возвращения» есть реплика: «Саша, он дает мясо с живого тела?»
Там же при описании разговоров в лаборатории Костылина есть еще один персонаж: Гибкий черноволосый японец вскочил со скамьи и стремительно прошелся по комнате.
— Больше так нельзя! — сказал он яростно. — Всё неверно.
Сама идея ложна. Да, ложна! Надо пересматривать всё. Сначала. Просто мы боимся начинать сначала! — Он остановился. Слушает меня кто-нибудь? Что за манера молчать!
— Все слушают, — сказал человек со скучны м голосом.— да что толку?
И разговор позже, за ужином, происходит у Поля не с Васей (человеком со скучным голосом), а с этим японцем по имени Итиро.
«ДЕСАНТНИКИ»
Присутствует только во всех изданиях романа.
В изданиях журнала «Урал» и «Возвращения» Рю Васэда имеет другое имя (Лю Гуань-чэн) и Валькенштейн говорит не по-японски, а по-китайски. В остальном же эта глава существенных изменений не имеет.
«ГЛУБОКИЙ ПОИСК»
Эта новелла появляется сначала в виде отдельного рассказа: сборник Стругацких «Шесть спичек» (1960) и межавторский сборник «Глубокий поиск» (1962). В роман она включена только с 1967 года.
Рассказ и новелла в первую очередь отличаются персонажами.
В рассказе в главной роли — Званцев, в новелле — Кондратьев.
Смотря что считать существенным… Вот этого в «Возвращении» не было:
— Говори по-русски, — строго сказал Горбовский.
— А зачем? Он же знает японский.
Сидоров покраснел.
— Да, — сказал он. — Знаю…»
В рассказе упоминается название субмарины Званцева:
— Господин субмарин-мастер, — сказала Акико. — «Орига» будет спускаться по вертикали?
Субмарина Званцева называлась «Ольга», а не «Орига». Акико никогда не выговаривала букву «л». Званцев ни разу не встречал японца, который выговаривал бы «л» всегда правильно.
В рассказе же еще встречается курение — порок, практически отсутствующий при описании Стругацкими XXII века: Затем он [Белов. — С. Б.] вспомнил лиловое щупальце толщиной в телеграфный столб и поспешно вскарабкался на субмарину. Подойдя к люку, на котором сидел и курил Званцев, он сказал:
— Вода теплая, как парное молоко. Дай сигарету.
Званцев дал ему сигарету, и они сидели и молча курили, пока Акико плескалась в воде. Голова ее черным пятном качалась на фоне светящихся волн.
— Завтра мы перебьем их всех, — сказал Званцев. — Всех, сколько их там осталось. Нужно торопиться. Киты пойдут над впадиной через неделю.
Белов, вздохнув, щелчком отбросил окурок.
«ЗАГАДКА ЗАДНЕЙ НОГИ»
Эта новелла была опубликована отдельным рассказом под названием «Великий КРИ» в сборнике «Золотой лотос» (1961).
В романе появляется с 1962 года.
В процессе работы над рассказом меняются имена персонажей. В варианте рассказа начало (где Славин беседует с биотехником Гибсонского заповедника Жаном Парнкалой) отсутствует, поэтому маленький курчавый австралиец, к которому обращается Рудак, зовется не Таппи, а Парнкала. Пауль Рудак в варианте рассказа имеет имя и фамилию — Пабло Руда. Семь принципов Комацувары в рукописи были семью принципами Сунь Си-тео, в рассказе и в «Возвращении» — Сунь Си-тао. Августос Ломба в рукописи и «Возвращении» меняет имя: Августус Ломба, а в рассказе — и фамилию: Августус Ламба. Заведующая фильмотекой (хорошенькая таитянка лет двадцати пяти) в рассказе имеет имя: Энни Кент.
В рассказе Славин не прилетает в Джакой на птерокаре, так кацотерокар упоминается в отсутствующем начале. Вместо «Когда он выскочил из машины» идет «Когда он спрыгнул в траву и освободился от крыльев».
В романе Рудак держит пари на заднюю ногу, что Славин еще не обедал. В рассказе это звучит так:
«— Ставлю свой микроэлектрометр против вашего диктографа, что вы еще не обедали, — провозгласил Руда, появляясь в дверях лаборатории.
И в рассказе же обыгрывается задняя нога семиножки:
— Нахалы, — сказал Руда с некоторым смущением. — Пойдемте, товарищ Славин, я постараюсь загладить их вину. Я угощу вас филе.
— Из задней ноги? — спросил Женя.
— Из окорока кенгуру, — сказал он. — Я подстрелил кенгуру вчера вечером. В Гибсоне нам разрешают охотиться, потому что нас здесь мало и иногда нам бывает скучно.
Далее вариант рассказа тоже отличается от поздней версии: Угощал он щедро и обильно. Женя ел так, что трещало за ушами. Руда не отставал, одобрительно на него поглядывал и время от времени подкладывал ему ломтик. Ломтики были крупные. Наконец Женя решительно отодвинул тарелку, сказал: «Пас», — и они отправились на кухню мыть посуду.
— Вы вовремя приехали, товарищ корреспондент, — сказал Руда, когда все было убрано и они разлеглись в траве перед крыльцом коттеджа. — Здесь сейчас действительно очень интересно. Особенно интересно будет, наверное, сегодня. Завтра будет уже поздно, а сегодня в самый раз. Если вам повезет, вы даже увидите, как бьют палками. И другие любопытные вещи. Разрешаю задавать вопросы.
Рассуждения о свободе воли и рассказ о работе КРИ в рассказе несколько иные:
— Интересная задача, — сказал Женя. — Вопрос о свободе воли. Очень интересно.
Руда усмехнулся.
— Вы думаете? — сказал он. — Да, возможно… Ламба ведь не только кибернетист, он еще и психолог. Прямо помешан на психологических проблемах. Вы это правильно поняли — задача о свободе воли. Вот он и выясняет, существует эта самая свобода воли или нет. Сначала для червей, затем для лягушек…
Теперь вот очередь дошла до барана. Какие факторы — если нам известно о баране все, начиная с… гм… количества его ног и кончая распределением участков возбуждения у него в мозгу в данный момент — заставляют барана выбрать именно, скажем, правую, а не левую кормушку?..
Так вот, два месяца КРИ работал вполне нормально. Жужжал и гудел. Ламба с нетерпением ждал моделей. Понимаете, обыкновенно КРИ, получив задачу, строит модели и затем вводит в себя данные об их поведении. Эффекторные машины часто решают задачи по моделям. КРИ изготавливает иногда необыкновенно интересные модели. Вот когда он решал задачу о поведении земляного червя, то построил модель, на основе которой были созданы новые типы землепроходных устройств.
Месяц назад появились модели и по задаче «Буриданов баран».
И когда они появились, все ахнули…
— Уродцы, — пробормотал Женя.
— Вот именно. Те самые Уродцы, которые так заинтересовали Европейский Информационный Центр. Всякие шесты на колесиках, семиногие ползуны и так далее. КРИ производит их во множестве, и никто не понимает почему. У них есть одна странность: все они до крайности нелепы, и их нельзя привязать ни к одному аспекту задачи. Восхитительные машинки!
В особенности задняя нога.
— Черная тень задней ноги, — продолжал, немного помолчав, Руда, — легла на Джакой. Высказываются удивительные предположения. Кое-кто считает, что КРИ свихнулся от натуги, — такое, мол, бывает. Некоторые слабонервные вообразили, что КРИ слишком умен для человека и всех дурачит. А директор Ламба уверен, что что-то не в порядке с программой.
Умный старикан. Как только увидел первого Уродца — сейчас же забрал программу и укатил в Москву, в Институт Теории Программирования. Сегодня он возвращается, так что вы приехали вовремя.
— А кого будут бить палкой? — спросил Женя.
— Увидите. — Руда странно усмехнулся. — Всё в свое время.
Будет очень интересно.
"Кадр семь тысяч пятьсот двенадцатый, который советует посмотреть Пауль, в книге — резня в Константинополе, в рукописи — танковое сражение, в рассказе — битва при Маренго.
Встреча профессора Ламбы с Рудой в рассказе выглядит по-другому и, как мне кажется, яснее раскрывает происшедшее:
— Значит, тебя тоже беспокоит поведение КРИ, Поль, сынок мой? — ласковым вкрадчивым голосом осведомился старик. — Всерьез беспокоит?
Руда сошел с платформы. Жене показалось, что он как-то сразу усох.
— Что же ты молчишь, Поль? — продолжал Августус Ламба. — Ведь это гениальная идея — вскрыть причину неправильной работы аналитического сектора, проследив… Что вы там хотели проследить? И у тебя уже есть, наверное, какие-нибудь соображения на этот счет, да? Так, предварительные, правда?
Руда глядел себе под ноги и молчал. Вокруг стало тесно от кибернетистов. Видимо, никто ничего не понимал, но все чувствовали что-то неладное. Августус Ламба мелкими шажками обошел Руду и вдруг, размахнувшись, с треском опустил свою трость на его широкую спину.
— Ох, — сказал Руда и втянул голову в плечи.
— Только не говори мне, что это у тебя вышло не нарочно, — сказал Ламба, замахнулся еще раз, но раздумал и сел на край платформы, поставив трость между колен.
— Вот, дети, — сказал он, тяжко вздохнув и оглядев испуганные лица кибернетистов. — Мы целый месяц бьемся, потеем, ломаем себе головы… А этот человек… Скажите, дети… Нет, ты мне скажи, Поль, сынок мой. Сколько ногу обыкновенного австралийского мериноса?
Гробовое молчание.
— Я спрашиваю, сколько у барана ног?
— Грубо говоря, четыре, — ответил Руда и кашлянул. Кибернетики переглянулись. Кажется, они начали понимать.
— А кто последним контролировал программу задачи «Буриданов баран» перед вводом, Поль, сынок?
— Я, — сказал Руда. Трудно было поверить, что он способен разговаривать таким тихим голосом.
— Дети, — сказал старик, — этот мошенник сделал в программе маленькое исправление. В задаче «Буриданов баран» он показал, что у барана семь ног.
— Ой, — сказала какая-то девушка.
— Мало того, этот интеллектуальный пират убрал из программы всё, что касается мозжечка барана!
Руда тяжело вздохнул — не очень искренне, как показалось Жене.
— Задача о семиногом баране без малейших признаков органов равновесия!
Кибернетисты хохотали. Августус Ламба ткнул Руду в живот концом трости.
— Почему ты не желаешь работать над моей темой, ты, рыжий разбойник?
Руда опять вздохнул и слегка развел руками.
— Почему ты хватаешься за десять тем сразу и обманываешь своего учителя?
— У меня дурная наследственность, — уныло пробубнил Руда.
Ламба еще раз ткнул Руду тростью.
— Долго это будет продолжаться? Долго ты еще будешь донимать несчастную машину задачами о пятиугольных треугольниках? Долго ты будешь водить меня за нос?
— Не могу, — сказал один из кибернетистов и упал на траву.
— Бедный, славный, добросовестный КРИ! — продолжал профессор. — Он так старался! Разве он мог предположить, что его хозяева окажутся такими… такими…
— Я больше не буду, — уныло сказал Руда.
Разговор на рассвете, который услышал Славин, в рассказе был более эмоциональным и информативным:
— Мне тоже показалось, что старик не очень рассердился,— сказал Парнкала. — Меня он однажды гнал через весь поселок.
А что это он говорил насчет пятиугольных треугольников?
— Это моя тема, — ответил Руда. — Мы с Энни исследуем по ведение машины в специальных условиях… Хотим создать экспериментальную основу для теории больших ошибок. Старик очень неохотно дает для этого машину.
— Он считает, что это оскорбляет ее достоинство, — сказала Энни, — Но получилось все-таки неудобно. Ребята месяц ломали головы, старик в Москву ездил…
— Ерунда, — уверенно сказал Руда, — ребят очень интересует эта тема. А старик любит Россию и с удовольствием ездит туда. Ведь если бы я сразу ему сказал, он попросту прекратил бы опыт, вот и всё. Жди потом другого случая! А сейчас, когда есть готовые результаты, ему и самому интересно. Ох, и поработаю я теперь, друзья!
После длительной паузы, когда Женя уже начал дремать, Парнкала вдруг сказал:
— О семиногий баран! До чего грустно, что больше нет твоей загадки!
А еще вариант рассказа изобилует сносками-примечаниями Авторов: к эффекторным машинам («Эффекторные машины — счетно-логические машины, оборудованные исполнительными механизмами (эффекторами) для изготовления моделей или для выполнения каких-либо операций (фант.)»), к фразе «Она (сверх новая) породила динозавров» («Существует гипотеза, что возникновение на Земле динозавров было обусловлено мощным потоком радиации от сверхновой звезды, взорвавшейся сравнительно недалеко от Солнечной системы»), к теории больших ошибок (1).
«СВЕЧИ ПЕРЕД ПУЛЬТОМ»
Эта новелла была опубликована сначала в виде рассказа в сборнике «Янтарная комната» (1961), затем была включена в роман «Возвращение». Рассказ от первого издания в романе отличается мало. Из названий изменено только местонахождение.
Института Биологического Кодирования: в рассказе он Свердловский, в романе — Новосибирский.
Различия же этой новеллы в «Возвращении» и поздних изданиях более существенны. Кроме надписей на указателях (в рассказе и «Возвращении» они на китайском и английском языках, позже — на французском и английском), вызванных изменением внешней политики СССР по отношению к Китаю, остальные изменения были вызваны заменой новеллы «Моби Дик» «Глубоким поиском».
До издания 1967 года все роли (в романе и отдельных рассказах) были расписаны таким образом. Океанолог Званцев приглашает Кондратьева работать у них в Океанской Охране. Кондратьев (командир звена субмарин) патрулирует миграции китовых стад, а в свободное от работы время живет отшельником. Ирина Егорова (ранее работала на ферме «Волга-Единорог», в нее попытался влюбиться Либер Полли, но Лин ему посоветовал не тратить время даром: «Ты будешь ей только мешать и путаться под ногами. Я знаю Ирину, и я знаю тебя. Ты на пятьдесят лет глупее ее героя») приезжает на Дальний Восток и там находит героя своего романа — Кондратьева, возвратив его к полноценной жизни.
Званцев в это время охотится на гигантского кальмара вместе с японкой океанологом-стажером Акико Канда, которая впоследствии становится его женой. В данной новелле Званцев вместе со своей супругой спешат сообщить важную информацию академику Окада, умирающему в Институте Биологического Кодирования.
При замене «Моби Дика» на «Глубокий поиск», в котором вместо Званцева действует Кондратьев, обрубилась ниточка Ирины Егоровой, Акико становится супругой Кондратьева, исчезает описание охоты на кашалота и быта тружеников моря.
В новелле произошли мелкие замены (Званцев вспоминает, как они вдвоем несли академика Окада — ранее с Хен Чолем, позже — с Кондратьевым), убрано воспоминание Званцева.
(«…Как тридцать два года назад, когда она вот так же сидела справа от работника Океанской Охраны Званцева в его одноместной субмарине, в первом своем глубоководном поиске. Только тогда лицо ее освещали огоньки глубоководных креветок, стукавшихся об иллюминатор»), заменено представление Акико оператору Михайлову («Океанолог Канда… Моя жена» на «Океанолог Кондратьева… Мой сотрудник»). 1
Версий причины таких изменений было несколько. Два рассказа о работе Океанской Охраны — много для одного романа, где каждая глава рисует какую-то грань мира Полудня. О гигантских кальмарах (любимом объекте) Стругацким было рассказывать много приятнее, чем о каких-то нейтральных кашалотах.
Званцев — второстепенный персонаж романа, Кондратьев — главный; лучше рассказывать о нем. И так далее.
Настоящую причину Б. Н. Стругацкий указал в офлайновом интервью, которое уже шестой год публикуется на сайте «Русская фантастика»: «Этот рассказ был написан где-то в самом конце 50-х под большим впечатлением от романа Кларка о китовых пастухах (не помню, как он назывался… какие-то «Бездны»).(2)
Слепок получился слишком уж точным (сходство, переходящее в, страшно сказать, плагиат), и мы решили этот рассказ больше в роман не вставлять. От греха подальше».
И еще — маленькое, но любопытное изменение в тексте.
В «Возвращении» водитель погоняет верблюдов не словами «Эй, залетные!», а «Ну, мертвая-а!».
«ЕСТЕСТВОЗНАНИЕ В МИРЕ ДУХОВ»
Данная новелла отдельно не публиковалась, в романе появляется с 1962 года. Изменений в новелле совсем мало, в рукописи и издании 1962–63 годов разговор между ридерами продолжается:
— И все же, — сказал Мак-Конти, — этот эксперимент при всей его бессмысленности сыграл свою роль для нас, ридеров.
Кажется, впервые все лучшие ридеры Планеты собрались вместе. Я думаю, нам следует воспользоваться случаем и обсудить целый ряд наших дел. Я активно работаю над проектом первого съезда ридеров. Нас немного, но мы сила, и нам давно пора объединиться в некоторую профессиональную единицу. Пора потребовать у людей особых прав для ридеров. Ваше мнение, Питерс?
Питерс медленно сказал:
— Во-первых, не «Питерс», а «товарищ Питерс». Во-вторых, вашу идею профессионального объединения… успокойся, Сиверсон… я считаю вредным бредом. Вы начитались скверных книжек о тайных организациях, Мак-Конти. Сиверсон, старина, успокойся, еще раз прошу тебя. В-третьих. Вы собираетесь требовать особых прав у людей? А вы кто? Марсианин? Кто вас вырастил и воспитал, Мак-Конти? Чей вы хлеб едите? И кто вам дал вот это? — Питерс двумя пальцами взял и приподнял полу роскошной тоги. — Какой срам, Мак-Конти!
Воцарилось молчание, и так в молчании они дошли до здания института. У подъезда Сиверсон сказал:
— Хорошо, что сначала вы обратились со своим предложением к нам, Мак-Конти. Люди помоложе попортили бы вам тогу. Я вас очень попрошу зайти ко мне сегодня вечером, часов в восемь. До свидания, ридер Мак-Конти. И поберегите вашу тогу. Хотя бы до вечера.
«О СТРАНСТВУЮЩИХ И ПУТЕШЕСТВУЮЩИХ»
Отдельным рассказом эта новелла публиковалась в сборнике «фантастика, 1963», в романе она появляется с 1967 года.
Изменений в рассказе и новелле мало, но есть и интересные (к примеру, мнение Станислава Ивановича о поиске следов разума во Вселенной, данное лишь в рассказе: «…искать следы идей, носившихся некогда в воздухе»), и странные.
В публикации рассказа Горбовский говорит, что на Леониде нашли здания без окон и дверей. В романе вместо Леониды говорится о Марсе и Владиславе, что странно, так как далее в романе идет новелла «Благоустроенная планета» — именно о зданиях без око н и дверей и именно на Леониде.
«БЛАГОУСТРОЕННАЯ ПЛАНЕТА»
Этот рассказ публиковался в сборнике «Мир приключений» (1961), а также вошел во все версии романа.
До 1967 года Рю Васэда имел имя — Лю Гуань-чэн. В изданиях рассказа и в «уральском» варианте романа вместо Геннадия Комова действовал Анатолий Попов.
В рассказе и «Урале» продолжена тема обращения людей будущего друг к другу: «Следопыт-археолог Фокин. Очень приятно познакомиться с физиком Лю. — Он представился торжественно, по всем правилам, как его, вероятно, совсем недавно учили в школе». А вот одежда Фокина в разных вариантах: «Фокин в волейбольных трусах с остервенением тащил через голову мокрую от пота» гимнастерку (в рассказе), рубашку («уральское» издание), куртку (далее).
В рассказе, рассуждая о биологической цивилизации, Татьяна добавляет: «Дрессированные бактерии! И город этот они, конечно, не построили, а вырастили… Склады… Зернохранилища…
А мы стену хотели резать…»(1)
«ПОРАЖЕНИЕ»
Эта новелла издавалась отдельным рассказом в «Знание — сила» (1959), в сборнике рассказов Стругацких «Шесть спичек» (1960), в межавторском сборнике «Золотой лотос» (1961). В «Знание — сила» и «Золотом лотосе» — под названием «Белый конус Алаида». В романе появляется с 1967 года.
В процессе переработки менялись имена и названия. Фишер в «Знание — сила» и «Золотом лотосе» имеет фамилию Вахлаков, в «Шести спичках» — Маклаков. Михаил Альбертович Сидоров во всех изданиях рассказа — Федор Семенович Ашмарин. Планеты, на которых бывал Десантник Сидоров, отличаются от списка планет Десантника Ашмарина: «…когда был Десантником, когда прыгал на северный полюс Владиславы [в рассказе — Венера. — С. Б.], когда штурмовал Белинду [в рассказе варианты — Япет и Ганимед. — С. Б.]». В вариантах рассказа система кибер- разведчиков именуется «СКИБР- системой», а киберы — «СКИБРами» или «скибрами».
Кроме этого, рассказ, войдя в роман отдельной новеллой, был несколько сокращен. Исчезла фраза Вахлакова-Маклакова о помощниках, которых он предлагает Ашмарину: «Знают, что делать по любую сторону от мушки».
Исчезла встреча Ашмарина с Мисима:
В лифте он встретил Тацудзо Мисима, плотного бритоголового японца в голубых очках. Мисима спросил:
— Ваша группа куда, Федор Семенович?
— Курилы, — ответил Ашмарин.
Мисима поморгал припухшими глазами, вынул носовой платок и принялся протирать очки. Ашмарин знал, что группа Мисима отправляется на Меркурий, на Горящее Плато. Мисима было двадцать восемь лет, и он еще не налетал своего первого миллиарда километров. Лифт остановился.
— Саёнара, Тацудзо. Ёросику, — сказал Ашмарин.
О подземной крепости Сорочинский рассказывал более подробно: «Здесь была подземная крепость с двадцатитысячным гарнизоном. Потом их вышибли советские войска, вернее, взяли в плен со всеми пушками и танками».
И подробнее описывались технические особенности развития зародыша в Яйце:
Абстрактные команды, заложенные в позитронное программное управление, видоизменялись и исправлялись в соответствии с внешней температурой, составом атмосферы, атмосферным давлением, влажностью и десятками других факторов, определенных рецепторами. Дигестальная система — великолепный «высокочастотный желудок» эмбриомеханической системы — приспосабливалась к переработке лавы и туфа в полимеризованный литопласт, нейтронные аккумуляторы готовились отпускать точные порции энергии для каждого процесса.
Окончание рассказа также отличается от окончания новеллы (варианты «Знание — сила» и «Золотого лотоса»):
И только когда приходит пора, вспоминаешь [о синем небе, — С. Б.], и каждый раз оказывается, что уже поздно. А потом оказывается, что не поздно.
— Слушайте, а он выживет? — сказал голос Сорочинского.
Ашмарин не знал, о ком идет речь — о нем или о Гальцеве.
Гальцев лежал рядом. Он был без сознания и тихо стонал. Он весь обжегся, вытаскивая Ашмарина из-под купола. И Сорочинский обжегся. «Надо выжить», — подумал Ашмарин.
Десантнику не пристало думать о смерти. Да и катастрофа, как бы то ни было, произошла из-за неслыханно нелепой случайности. Ведь не мог он предположить, что под круглой сопкой спрятан старинный японский дот, что длинная грязная лапа преступлений вековой давности дотянется до него. Он вспомнил, что были годы, когда каждая секунда могла стать его последней секундой. И однажды он уже лежал вот так, искалеченный, лицом вверх. Только небо было другое. Небо было оранжево-черное, по нему тянулись длинные черные полосы, дул ядовитый ураган, и кругом не было никого. Была только боль, тошнота, как сейчас, и обида, что все кончится.
[(1) Ага! Понятно, почему это не вошло в роман: чтобы не получилось как у А. Азимова. — В. Д.]
Он пристально глядел в синее небо, и ему стало казаться, что в синеве появляются и уплывают бледные пятна. Он силился понять, что это и почему. Потом понял: он хотел увидеть странное неподвижное облако с четкими очертаниями. Нечеловеческим усилием он поднял голову. Чья-то рука поддержала его затылок. И он увидел прозрачный белый конус над горизонтом.
— Что это? — спросил он.
— Это вулкан Алаид, — сказал кто-то.
— Хорошо бы туда… — сказал Ашмарин.
Он опустил голову и стал думать, как когда-нибудь обязательно поднимется на этот конус. Воздух там, наверное, холодный, такой холодный, что стынут зубы. На нем будут такие же тяжелые горные ботинки, как у Сорочинского. Пожалуй, он даже возьмет Сорочинского с собой.
— Хорошее, синее небо, — сказал Ашмарин громко. Он закрыл глаза и подумал, что боль уходит. И сразу захотелось спать.
— Заснул, — сказал кто-то.
Ашмарин дремал, и ему казалось, что он стоит на белой вер шине Алаида и смотрит в синее небо.
«СВИДАНИЕ»
Эта новелла публиковалась только в составе романа, во всех изданиях. Один из вариантов названия: «Люди, люди…»
Многие имена и названия в данной новелле изменились в процессе подготовки издания 1967 года. Вильгельм Эрмлер (Вилли) стал Александром Григорьевичем Костылиным (Лином), Игорь.
Харин — Полем Гнедых. Действие происходит после возвращения Охотника «с Пандоры, прямо с Серых Болот»; с 1967 года — «с Яйлы, прямо с Тысячи Болот». Родиной безглазого чудовища стала не Венера, а Владислава.
Разнятся имена и названия и в рукописи этой новеллы. Историю о пожаре кислородного баллона на планете Крукса Охотник услышал не в Ленинградском Клубе Звездолетчиков, а в Киевском. Безымянного бортинженера в рукописи и в «Возвращении» звали Адамов, в издании «Урала» — Фалин. Фотография гигантского паука в рукописи сделана Зусманом.
В издании «Урала» о неизвестно чьей посадочной площадке на каменном плато планеты Крукса говорится не прямо:
…в южном полушарии планеты, на обширном каменистом плоскогорье, спутники Крукса случайно обнаружили радиоактивный участок примерно круговой формы диаметром около двадцати метров. Замечательно было то, что радиоактивность была довольно сильной, быстро спадала и распространялась под почву на глубину всего в несколько сантиметров.
В рукописи и издании «Урала» Охотника размышляет:
Мы ни разу еще не встречались с чужими разумными существами. Но мы наверняка встретимся с ними. Разумное существо не может быть похоже на этого бедного четверорука? Но кто может доказать это? Нет прямых доказательств моего преступления? Но нет и прямых доводов моей невиновности.
И разве дело в доводах?
Похоже было и в «Возвращении», а вот в «Полдне» это отсутствует.
«КАКИМИ ВЫ БУДЕТЕ»
Эта новелла присутствует во всех изданиях романа.
В публикациях до 1967 года Славин все время пытается заниматься делом. При высадке с субмарины он «снимал командира звена субмарин в момент возвращения из ответственной операции». То есть не просто так снимает, а готовит какой-то репортаж. На приказ Славина «сделать лицо», Кондратьев «делает лицо», но если в издании 67-го и 75-го годов: «— Прекрасное лицо! — воскликнул Славин, припадая на колено», то в изданиях до: «— Ну что ты в самом деле! — обиделся Женя и опустил аппарат». На что Кондратьев ему отвечает: «Вот вернемся на базу, тогда и снимай хоть до белых пятен». Когда Горбовский рассказывает о специалисте, учившем детишек ходить, Славин лениво интересуется, как фамилия специалиста. В ранних вариантах реакция Славина другая: «— Как его фамилия? — быстро спросил Женя и вынул диктофон».
В поздних вариантах предстоит первая встреча Комиссии по Контактам с инопланетным разумом планеты Тагора. В рукописи и ранних изданиях — Леонида. Диалог относительно этой встречи в издании «Урала» выглядит еще сухо:
…Сергей, налей мне еще тарелочку. Я вам невыносимо завидую, Леонид Андреевич. Я бы полжизни отдал, чтобы участвовать в первом контакте. И во втором, и в третьем. Увидеть человека другого мира! Поговорить с ним! Вы смотрите там, не оплошайте, Леонид Андреевич.
— Как можно!.. Сергей Иванович, и мне еще тарелочку.
Плошать никак нельзя. Уж больно ответственность большая.
Придется отвечать за все человечество. За нынешнее и за будущее. Чтобы потомкам не пришлось краснеть…
В издании 62–63 годов диалог уже ближе к окончательному:
— Я его тоже уважаю, — сказал Женя, — но не испортил бы он первое впечатление у граждан Леониды.
— Первое впечатление уже испорчено, — заметил Горбовский. — Между прочим, и по моей вине тоже. Но дело не в этом.
Вы за меня не беспокойтесь, Евгений Маркович. Но благоустроенной планете я буду тих, как улитка.
— Но этого мало! Сергей, ты читал список вопросов, которые будут обсуждаться при первой встрече?
— Читал.
— Там не хватает одного вопроса.
Горбовский с интересом посмотрел на Женю.
— Какого? — осведомился Кондратьев.
— Самого первого: «Можно я лягу?»
В рассказе Горбовского о будущем и его проблемах в издании 62–63 годов (в отличие от более раннего и поздних вариантов, где говорится об испорченном ребенке, которого не смогли перевоспитать и отправили его тушить галактики) рассказывается, как «тушили-тушили одну паршивенькую галактику, да так и отступились».
Разговоры о будущем развитии человечества, которые Кондратьев игнорирует («Философы… Аристотели…»), в разных изданиях варьировались. В черновике и «уральском» издании:
Горбовский дослушал и обиженно возразил:
— Это не сказочка. Это, Евгений Маркович, быль. Не верите?
— Нет, — сказал Женя.
— Спросите Валькенштейна. И поглядите на Диксона. Есть у него шрам на голове или нет у него шрама на голове? По-моему, очень убедительно. — Он помолчал немного и добавил: —
И как вообще, по-вашему, мы смогли выбраться, если у нас взорвался обогатитель плазмы?
— В вашей сказочке, Леонид Андреевич, есть только одна правда. Впереди еще миллионы веков разрешения великого и последнего противоречия. Противоречия между бесконечностью тайн природы и ограниченностью наших возможностей в каждый момент времени. Это противоречие заставляет нас двигаться и обещает миллионы веков интереснейшей жизни.
Горбовский промолчал.
В издании 62–63 годов:
Горбовский дослушал и сказал:
— Это не сказочка. Это, Евгений Маркович, быль. Не верите?
— Нет, — сказал Женя.
— Спросите Валькенштейна. И поглядите на Диксона. Есть у него шрам на голове? Нет у него шрама на голове. По-моему, очень убедительно.
Он помолчал немного и добавил:
— И как вообще, по-вашему, мы смогли выбраться, если у нас взорвался обогатитель плазмы?
— Милый Леонид Андреевич, — сказал Женя, — я бы тоже очень хотел повидаться с нашими потомками. Подумать только, какой путь прошел человек, и как много ему еще осталось идти! Вы знаете, Леонид Андреевич, мое воображение всегда поражала ленинская идея о развитии общества по спирали. От первобытного коммунизма нищих, нищих телом и духом, через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости, к коммунизму неисчислимых материальных и духовных богатств. С коммунизма человек начал и к коммунизму вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, такая, что подумать — голова кружится. Совсем-совсем иная ветвь, не похожая на ту, что мы прошли. И двигает нас по этой новой ветви совсем новое Противоречие: между бесконечностью тайн природы и конечностью наших возможностей в каждый момент. И это обещает впереди миллион веков интереснейшей жизни. —
Горбовский промолчал.
Позже:
Горбовский дослушал его и сказал:
— Это по существу. А по форме как?
— Начало удачное, — профессионально сказал Славин.—
А вот к концу вы скисли. Неужели трудно было что-нибудь придумать, кроме этого вашего испорченного ребенка?
— Трудно, — признался Горбовский.
Славин перевернулся на живот.
— Вы знаете, Леонид Андреевич, — сказал он, — мое воображение всегда поражала ленинская идея о развитии человечества по спирали. От первобытного коммунизма нищих через голод, кровь, войны, через сумасшедшие несправедливости — к коммунизму неисчислимых духовных и материальных богатств. Я сильно подозреваю, что для вас это только теория, а я ведь застал то время, когда виток спирали еще не закончился.
Пусть в кино, но я еще видел, как ракетами зажигают деревни, как люди горят в напалме… Вы знаете, что такое напалм? А что такое взяточник, вы знаете? Вы понимаете, с коммунизма человек начал и к коммунизму он вернулся, и этим возвращением начинается новая ветвь спирали, ветвь совершенно уже фантастическая…
В этой версии при публикации в «Мирах» Б. Н. Стругацкий только убрал слово «ленинская», без которого она существует и сейчас.
ОБ ОПЕЧАТКАХ
Пропущенная опечатка — бич корректора. Вероятно, невозможно издать книгу без единой опечатки. Помню, как в ужасе я смотрела на первую свою опечатку в первом томе Собрания Сочинений Стругацких — «сказал Галя». Ведь пять раз этот текст проверялся и в распечатке, и в макете только мною!
В процессе сверки всех изданий Стругацких фиксировались не только смысловые разночтения, не только мелкие исправления и замены, но и опечатки. Порой встречались любопытные (к примеру, «Анкара» вместо «Арканар» в «Трудно быть богом»), но столько смысловых опечаток, как в «Полдне. XXII век» в издании «Миров братьев Стругацких», я не встречала более нигде.
Маленький СУХОПАРЫЙ Мандель превратился в СУХОВАТОГО. Ночью на ЛИАНТО велись вычисления для дипломантов.
ДИПЛОМАНТЫ (что естественно — пишущие дипломные работы) превратились в ДИПЛОМАТОВ (а им-то вычисления зачем?).
Сосед-ассенизатор проверяет свою машину не ТЕСТЕРОМ, а ТОСТЕРОМ (вероятно, вычитывая «Скатерть-самобранку», корректор увлекся гастрономическими терминами). НЕЙРОННЫЕ состояния в мозге превратились в НЕЙТРОННЫЕ, а ЮКОНСКАЯ специфика разведения бобра — в ЮНКЕРСКУЮ. Горбовский, говоря о встрече с иным разумом, боится «небывалого унижения человечества, гигантского психологического шока». В «Мирах» вместо слова УНИЖЕНИЯ стоит УНИЧТОЖЕНИЯ. Какой уж тут психологический шок и, главное, чей?
«СТАЖЕРЫ»
ПЛАНЫ
Сохранившиеся в архиве материалы по «Стажерам» — богатый источник для исследователя: два полных текста рукописей, планы разных вариантов, в изобилии представлены наработки, заметки и отрывки.
Всё это (кроме двух черновых текстов повести) вместе с такими же материалами по ПНА находится в папке, озаглавленной «Черновики «Амальтеи» и "Стажеров"». Всё это тщательно перемешано, и если установить последовательность работы над ПНА не составляло большого труда, то разобраться в восьми планах и более чем десяти отрывках ранних текстов «Стажеров» было сложно. Ниже представлена попытка проследить появление на свет «Стажеров» от первых замыслов до конечного результата. Это — лишь один из вариантов расстановки материалов, где они идут в линейной последовательности: от непохожих на окончательный вариант к более похожим. Хотя вполне может быть, что Авторы какие-то из планов разрабатывали параллель но (а потом выбирался один из двух) или замыслы вели их в сторону от окончательного сюжета, а затем они вновь возвращались к исходному.
Один из первых планов, имеющих отношение к «Стажерам», называется «Следопыты». Это трудно даже назвать планом, скорее — наработки сюжета: нет еще никакого стажера, все герои.
СБТ и ПНА еще бодры и летают, Юрковский еще не администратор, да и полета к Сатурну не предвидится. Все появится позже.
Но время написания этого плана — после ПНА и до «Стажеров. Ибо, с одной стороны, в нем Жилин является полноправный членом экипажа, с другой стороны — все еще живы…
СЛЕДОПЫТЫ
Быков, Крутиков, Жилин, Юрковский, Дауге прилетают на Трансплутон. Трансплутон открыт не очень давно, на нем по бывали две экспедиции. Задача экспедиции Юрковского — организовать первые поиски следов Пришельцев, оставивших искусственные спутники у Марса. Одновременно с «Тахмасибом» на Трансплутон прибывают еще три планетолета — два английских и один японский. Они все высаживаются в разных местах планеты и начинают поиски. Связь по радио через планетолеты, которые кружатся как искусственные спутники.
Скафандры новых типов — удобные, весьма прочные, с неограниченным запасом кислорода и еды. Передвигаться на гусеничных платформах — «ползунах». Юрковский — начальник экспедиции, это из пакета, который А. П. вскрывает при приземлении. Находят несколько объектов и становятся в тупик.
Предположения: 1) Природные образования. 2) Оставлены предыдущими экспедициями. 3) Оставлены пришельцами. Гадания и умозаключения. Приключения.
Обрисовать:
а) Сотрудничество между экспедициями.
б) Старую дружбу и самоотверженность.
в) Логический ход мыслей.
г) Странные пейзажи.
А также все, что понадобится впредь.
От этого плана в окончательном тексте «Стажеров» останется разве что предложение Быкову лететь на Трансплутон, в эпилоге.
Следующий по времени написания план тоже еще очень отличается от окончательного, хотя и появляется на горизонте Сатурн и загадка в его кольце.
«СТАРЫЙ ЖЕЛТЫЙ САТУРН»
Действие в 2015 году. Планетолог Юрковский возвращается из дежурной экспедиции на кольцо Сатурна. У Сатурна производятся огромные работы по созданию Второго Солнца — зажечь Сатурн и использовать его в качестве местного источника энергии для системы его спутников. Это одно. Второе: провести наблюдения за новыми грандиозными реакциями в природных условиях. Третье, самое фантастическое — периодически меняя яркость Сатурна, сигнализировать возможным наблюдателям из Космоса о наличии разумной жизни. Первый эксперимент назначен в июле 2016 г. Сейчас — февраль 2015.
Юрковский приехал, чтобы снарядить к кольцу исследователь скую экспедицию по поискам странного Следа, обнаруженного и сразу затерянного в вихре астероидов. Он обратился в Высший Совет Космогации, там ему предложили: корабль вам дадим, но команду и сотрудников ищите сами. У нас людей не хватает. И Юрковский вспоминает про старых друзей.
Между тем друзья: Быков — по-прежнему работает на трансмарсианских трассах «космическим извозчиком». У него два сына (дочь?). Дауге — давным-давно не летает, руководит сектором больших планет в Институте Планетографии и Планетологии в Новоенисейске. Крутиков — вышел в отставку, работает по теории в вычислительном центре. Жилин по-прежнему у Быкова борт-инженером, женат на дочери Крутикова (или собирается жениться?).
Их и собирается привлечь к своей работе Юрковский. С ним работают два японских планетолога Юкава и Маки.
И еще у Быкова молодой штурман Ермаков.
Герои: Быков, Юрковский, Крутиков, Дауге, Жилин, Ермаков, Юкава, Маки. Жилина посылают наводить порядок на Титане — там такая неприятность: кто-то рвался исследовать засатурновое пространство, его не пустили, он для вида смирился, а затем самочинно захватил один из больших кораблей, предназначенных для «Операции Сатурн» (возжигание Сатурна), забрал огромное количество горючего и удрал. Жилина посылают выправлять положение.
Все трансмарсианские капитаны на учете, все хотят работать для «Операции Сатурн», Юрковскому предложили: хочешь вести свою работу — ступай и найди капитана, который бы захотел пойти на это. В приказном порядке выделить капитана из Великого Дела мы не можем.
Возражение: если вы в кольце затеряетесь, то как вас искать?
А дело на носу, и тогда неизбежна отсрочка. Всюду подчеркивать, что работа в кольце — это сложнейшее и смертельное дело.
1. Старт Ляхова — пролог. Быков говорит, что зажигать новое Солнце — это не менее важно, чем летать к новым Солнцам.
2. [Далее текст отсутствует.]
В дальнейшем Авторы пытаются разрабатывать именно этот сюжет, пишут более подробный план, в котором стажера Ермакова заменяют стажером Борисом Пановым. Авторы намереваются использовать невостребованные отрывки из ранних вариантов ПНА. Поэтому появляется СПУ-17 и Диспетчерская. Но наряду со старыми замыслами появляется и новая мысль — большинство эпизодов давать с точки зрения Панова, поэтому название меняется на «Стажёр». Пока еще далеко до размышления Юрковского: «Мы все стажеры на службе у будущего. Старые стажеры и молодые стажеры. Мы стажируемся всю жизнь, каждый по-своему». Пока речь идет только о подаче сюжета.
Сам же план изобилует интересными деталями, юмористическими подробностями и насыщен идеями — Авторы вышли на пик генерации сюжетных идей, им тесно в одном произведении. Такой план мог повлечь за собой многотомную эпопею в стиле фантастики того времени.
СТАЖЕР
(научно-фантастическая повесть)
СОДЕРЖАНИЕ: Действие начинается в феврале 2015 года.
Отправляется первая межзвездная пилотируемая экспедиция.
На землеподобных планетах — прочные базы и исследовательские партии, готовятся эксперименты по созданию атмосферы на Луне и на Марсе. Планетологические партии исследуют астероиды и спутники больших планет. Период активного исследования и освоения Солнечной системы, международное сотрудничество.
Готовится грандиозный опыт по определению возможности «зажечь» большую планету — создать в глубине большой планеты термоядерный костер (очаг распада) с тем, чтобы а) использовать большую планету для обогрева крупных спутников; б) проверить на практике некоторые теории по особенностям течения термоядерных реакций в сверхмакроскопических масштабах; в) попробовать создать такую реакцию, чтобы ее можно было по желанию быстро гасить и зажигать — способ световой сигнализации с другими планетными системами и с космическими кораблями своими, кои скоро устремятся к звездам. Это пока первый опыт, и никто не знает, что из него получится. Поэтому решили проводить на Сатурне — возле Юпитера боятся повредить иовологическим станциям, а до Урана слишком далеко. К тому же меньшая плотность Сатурна должна позволить забросить инициирующую аппаратуру в более глубокие слои.
Первый опыт назначен на май 2016 года. База эксперимента — Титан.
2014 год Юрковский провел в исследованиях кольца Сатурна. Он неожиданно обнаружил небольшую планетку в кольце, на которой оказался След — не то обломки космического корабля, не то остатки базы одной из прежних экспедиций, не то необычное природное образование. Это надо придумать. Но он упустил планетку из виду, не определив точно ее координаты, и вновь не нашел. Для исследования и поисков необходимо снарядить новую экспедицию. По возвращении на Землю он спешит в Управление Космогации и выясняет, что а) все трансмарсианские корабли заняты на обслуживании «Операции Желтый Сатурн»; б) нельзя уделить для такого дела ни одного межпланетника — все заняты; в) никто ему не верит и все пожимают плечами. В конце концов ему удается добиться: а) ему дадут на Тритоне десантный бот; б) штурмана и пилота он должен найти и уговорить на поиски сам; в) ему придется найти командира, который согласится взять с собою его и его экспедицию до Тритона. Все осложняется тем, что кораблей, обслуживающих «ОЖС», очень мало — всего около десятка, каждый из них загружен до предела грузами и пассажирами; во- вторых, кольцо Сатурна почти не исследовано из-за огромных трудностей в пилотировании в них, а все самые искусные штурманы заняты в другой работе. Тогда Юрковский вспоминает про старых друзей.
С Юрковским солидаризируется только один человек — японский планетолог, крупнейший специалист по кольцам Сусуму Окада. Он просит Юрковского взять его с собой, Юрковский с радостью соглашается. Кроме того, он надеется склонить на свою сторону Дауге. Старых друзей он не видел с 2005 го да. Им всем уже по пятьдесят. Десять лет они не виделись, со времени катастрофы на Юпитере. Прежде всего он мчится найти опытнейшего штурмана для пилотирования в кольце — это должен быть Михаил Антонович. Кстати, необходимо торопиться, остался всего год, во время «ОЖС» их не допустят в кольцо. Он узнает, что штурман уже три года назад ушел в отставку и преподает в Новосибирском университете. Юрковский едет к нему и заручается его поддержкой. Затем к Дауге — тот уже пять лет пишет книгу «Планетология и проблемы космогонии». Удается уговорить и его. Теперь вопрос о корабле, который доставит их на Тритон. И тут Дауге сообщает, что на этой трассе работает Быков, что он неделю назад вернулся и готовится к новому рейсу и что он никогда не берет пассажиров, потому что идет всегда кратчайшими и опаснейшими маршрутами. У него самый отчаянный экипаж в мире. Но он, возможно, согласится по старой дружбе взять пассажиров на этот раз; Едут к Быкову. Он в Мирза-Чарле. Дружно уговаривают его. Он страшно нехотя соглашается ради друзей, однако говорит, что поведет планетолет в этот рейс самым безопасным путем. На том и решено. Экипаж Быкова — штурман Сергей Гоцкало, бортинженер и суперкарго Жилин и стажер бортинженер Борис Панов. Большая часть повести ведется от лица Панова.
Гоцкало перебирается на СПУ-17, где Юрковский читает гранки книжки Дауге, Дауге осматривает Диспетчерскую, экипаж занимается подготовкой к старту, а Сусуму слегка запаздывает. Наконец все в сборе и стартуют на фотонном грузовике «Тахмасиб».
По прибытии на Титан события развиваются следующим образом… Но сначала хорошо бы забить гвозди в период рейса. «Тахмасиб» — старый корабль, можно что-нибудь скрыть в его трюмах, кстати, показать, что в рейсах не скучают, какие-нибудь хохмы с невозмутимым Окада и развеселым хохлом Гоцкало, дать вставные эпизоды — из приключений первых Следопытов и о находках первых Следов, можно в виде рассказа Юрковского дать рассказ о Гигантской Флюктуации — хотя трудно предположить, чтобы Юрковский не знал о том, что такое математическое ожидание.
Итак, что случилось на Титане. Титан — крупная планетка, больше Луны. Метано-азотная атмосфера, нефтяные океаны, два крупных острова, несколько архипелагов, бактериальная и грибковая анаэробная жизнь, в океанах — некоторые виды моллюсков. Черные аммиачные тучи. Оба острова-материка находятся, как и полагается, в северном полушарии. Один — Материк Кушакова, на нем База «ОЖС», строятся склады и пусковые устройства для запуска инициирующих снарядов. Другой, Материк Оранжевый, пустынен, там работают только планетологи, ведется глубокое бурение. Оба материка лежат на пути вулканического пояса, который большей частию проходит по дну нефтяных океанов. Вообще, Титан почти не изучен. На него возлагаются большие надежды, если «ОЖС» удастся: с Сатурном вместо солнца Титан можно будет очистить и дать пригодную для жилья атмосферу. Атмосфера сейчас на нем исключительно спокойная, густая, плотная, почти земного атмосферного давления. Электрических разрядов мало, радиосвязь идеальная.
Единственная опасность — вулканы. Есть установка по производству искусственных материалов на природном сырье — метане, азоте и нефти, а также для производства топлива для импульсных ракет.
Базой «ОЖС» руководит Совет Директоров из трех ведущих энтузиастов-ученых (русского, француза, англичанина). На Базе уже свыше тысячи человек, из них триста занято на основных, остальные — на обеспечивающих работах. Часть людей перебрасываются на внутренние спутники — на Мимас, Энцелад и Диону, где строятся укрытия с обсерваториями. Около Титана обращается наскоро построенный перевалочный пункт — ИС Титан-2. К нему пристают фотонные гиганты и перегружают грузы на импульсные ракеты, заряженные атомарным водородом. Прибыв к Титану-2, Быков разгружается и сопровождает Юрковского и его товарищей на Титан. Разговор с Советом Директоров. Они довольно равнодушны. Они бы с радостью, но свободных ботов нет. Все заняты на рейсах в системе Сатурна — перевозят оборудование и пассажиров со спутника на спутник. Юрковский кипятится, показывает бумагу от Совета Космогации, но те только улыбаются и пожимают плечами: на Земле плохо представляют местные условия. Впрочем, вызывают пилота Санчо — испанца, командира эскадры ботов. Он старый друг Быкова и знает Юрковского, почитает Крутикова.
Он Дает понять Быкову, что сделать ничего не может, но потихоньку сообщает ему, что еще год назад вынужден был передать превосходный бот титанологам, которые им почти не пользуются. Нужно попытаться отнять у них. Он, Санчо, вынужден умыть руки, но ничего не будет иметь против того, чтобы планетологи завладели ботом хотя бы силой. Начинается военная хитрость. Группа титанологов — швейцарцы и бельгийцы, всего десяток человек — располагаются на другой стороне Титана, на Оранжевом материке. Быков и K° прибывают к ним. Переговоры. Титанологи отказываются. Драка. Быков блокирует выход, а Юрковский и его друзья при помощи стажера Панова овладевают ботом. Быков взят в плен, но экспедиция начинается. Хохот над Титаном. Быков потирает помятые бока и ухмыляется. Бот летит в кольцо. Ругань идет по линии: «Разбой!» — «Да, действительно. Но сознайтесь, ведь бот вам не нужен!» — «Это наше дело! Это наше имущество!» — «Да, им не следовало так поступать. Но сознайтесь, ведь бот вам не нужен!» Все заканчивается мирной выпивкой.
В кольце. Экспедиция началась. План Юрковского: прочесать все 26 тыс. км кольца Б, где был замечен таинственный объект. За год это сделать очень трудно, но попытаться стоит. Здесь все зависит от умения штурмана. Михаил Антонович предложил идти над поверхностью кольца, удаляясь от него максимум на сто километров, дважды за оборот проходить сквозь него, и все по суживающейся спирали, пока не будет пройдена вся ширина. В кольце сразу же были обнаружены астероиды диаметром до десяти километров, но исследование их ничего не дало. Вот здесь надобно найти мощные гвозди. Передать ужасное напряжение всех, в первую очередь Юрковского, как начальника экспедиции, затем Михаила Антоновича и Панова, как пилотов, наконец, Дауге и Окада, как участников, между гибелью и великим открытием. Радиосвязь с Быковым — он возвращается на Землю за очередным грузом, увозя эрбий с Япета. По указанию Совета Директоров и по просьбе Санчо станция на Мимасе держит программную связь с ботом. Работа экспедиции: обвязавшись веревками, лазят по всем мало-мальски крупным астероидам. А тем временем со станций к ним летят приказания и просьбы расследовать «заодно» то-то и то-то. Юрковский чертыхается, но расследует.
Пейзажи в кольце, немножко жути. Странный, чрезвычайно причудливый мир. Камни, плывущие медленно и важно вокруг, и вдруг среди них, стукаясь и высекая искры, пролетает какой-то болид — это камень с большим эксцентриситетом.
Или пролетает таким же образом разогретая столкновениями добела туча пыли. Михаил Антонович только потеет, а Панов стажируется вовсю. Панов мечтает найти гигантские скелеты каких-нибудь пришельцев, разбитые чужие звездолеты и даже развалины циклопических сооружений. Вместо этого находит что-либо другое. Например — плачущую девицу, она кончила Школу на год раньше, пожелала стажироваться на Мимасе и обуревалась мыслью побывать в кольцах. Она тайком завладела одноместной телеуправляемой ракеткой, переключила управление на ручное и удрала «на денек». Но, высадившись на одном из астероидов, забыла причалить ракетку, и та у нее уплыла и затерялась в каменном небе. Девица сидела в скафандре трое суток, ничего не ела, считала себя погибшей и плакала навзрыд, призывая маму. Передатчик у нее был слишком маломощный, кроме того, радиолуч не мог пробиться через каменную гряду. Девица была ничего, Панов почувствовал себя героем и проникся к ней благородной жалостью и снисхождением. Но когда он притащил ее на бот — и что тут было! Юрковский ругал ее матом. Дауге ругал ее по-латышски. Михаил Антонович ругал ее по-отечески. Окада ругал ее вежливо и язвительно. Панов, как добрый юноша, но впечатлительный, в душе жалея, тоже стал относиться сурово. Вот тут и хорошо показать проблему зайца в ракете. Во-первых, экспедиция все время в опасности. Во-вторых, мало еды. В-третьих, можно, конечно, выскочить на Мимас и вернуть ее, но это — потеря двух-трех дней, а главное — потеря ориентировки и риск, что при возвращении не удастся найти то место, на котором остановились. Собирается совещание. Что делать? У девицы весьма жалкий вид. Она виновата и хлюпает. Михаил Антонович тоже начинает хлюпать. Юрковский чертыхается и говорит: раз равноправие, так пусть здесь и сидит. Ведь сидит же здесь Варечка! Вопрос решен.
А ровно через сутки Окада обнаруживает «астероид Юрковского» — пирамидальный обломок базальта, покрытый водным инеем и метановым льдом, высотой в тринадцать километров и шириной в десять километров. И на нем находят предполагаемый След. Полагаю, можно представить его себе так. Это неправильный полиэдр общей формой и размерами похожий на усеченный эллипс с большой полуосью в два метра. К базальту прикреплен тонкой металлической ножкой. Цвета стального, ко всеобщему изумлению мягок на ощупь. Черт, надо бы придумать, что это может быть. Одним словом, они закончили работу, забирают находку и возвращаются за полгода до начала «ОЖС». Торжественное возвращение бота титанологам, несколько дней еще и прибытие Быкова. Обратный перелет.
В эпилоге вся компания собирается у Михаила Антоновича в день «ОЖС». Смотрят в бинокли и телескопы. И видят, как Сатурн разгорается и начинает светиться вместо желтого голубым светом. Опыт удался. И разговор о находке.
Основная идея вещи — философия жизни во Вселенной, вероятность экспансии жизни и вероятность перекрытия одной цивилизации — другой, идея о том, что наша Вселенная сравнительно молода, всего несколько десятков миллиардов лет как возникли из прежних нынешние формы материи, что каждая форма материи должна долго «учиться» существовать, усложняться, что существует естественный отбор и у форм материи, и прежние формы вымерли или переродились, как древние ящеры. Эту идею объединить с идеей вероятности — почему существует энтропия и почему чаще получаются наиболее вероятные состояния — это тоже результат развития материи, стремление материи к усложнению. Свойства материи объясняются свойствами пространства и времени, которые в свою очередь развиваются по неведомым причинам. Загнуть это по глубже и тогда можно спокойно дать а) историю гигантской флюктуации и б) столкновение с древнейшей формой жизни во Вселенной, дряхлой, несовершенной, но разумной.
Есть еще одна идея, которая может стать центральной: кто-нибудь, например сам Юрковский, увлечен мыслью о совершенной необходимости и неизбежности расселения любой цивилизации по всем звездам космоса. Сейчас, когда Вселенная еще молода, такое расселение успели произвести только самые древние цивилизации, которые, таким образом, наиболее физически и физиологически несовершенны. Им, этим цивилизациям, миллиарды лет, они могут все и вместе с тем с точки зрения землян они очень несовершенны. И вот в кольце Сатурна расселились представители этих суперменшей — здесь приплести и идею Циолковского о непременности заселения человеком пустоты. «Из воды на сушу, с суши в пустоту». Юрковский эти свои взгляды скрывает, боится, что его засмеют. Это внесет в повесть привкус тайны.
Существа, живущие в пустоте, неизмеримо далекие от нас, медлительные и величественно-равнодушные. Они готовятся эвакуировать Солнечную систему, поскольку в ней человек вышел в космос. И они обладают необычайными способностями — полтергизмом, телепатией, полнейшей властью над материей без машин. И это дать с нарастанием по всем правилам классического романосложения — капельки, ручеек, река, водопад событий, океан — и эпилог.
Здесь, в этом плане, впервые появляется упоминание о рассказе «Гигантская флюктуация», который до этого был написан именно как отдельный рассказ. В архиве сохранились два его варианта. Время действия — наши дни. Первый вариант сохранился не полностью. А может быть, и не был дописан.
ГИГАНТСКАЯ ФЛЮКТУАЦИЯ
Вероятно, я не смогу его узнать, если нам случится встретиться где-нибудь на улице или, скажем, в гостях. Было слишком темно, и лица его я не видел, а голос у него был самый обыкновенный, слегка сиплый, наверное потому, что он много курил. Ночной ветер высекал огненные искры из его папирос, искры неслись над ночным каменистым пляжем и гасли. Мне так и запомнился этот занимательный разговор: шорох волн, звездное небо, красная луна над кипарисами и оранжевые искры, летящие над пустынным пляжем.
Началось с того, что в звездном небе появилась радуга. Это была ночная радуга — тусклая, белесая, — и я принял ее сначала за луч прожектора. Но это была радуга. Край ее уперся в темное море, как мне показалось, совсем недалеко от берега. Не всякому доводится увидеть ночную радугу. Мне немедленно захотелось поделиться с кем-нибудь своими наблюдениями. Поэтому я очень обрадовался, когда услыхал позади, как хрустит гравий под шагами. Я обернулся и сказал в темноту:
— Смотрите, ночная радуга!
Я видел только его силуэт и огонек его папиросы. Он опустился на камень в двух шагах от меня и спокойно сказал:
— Вижу.
Помню, меня обидело такое равнодушие.
— Не каждую ночь можно видеть радугу, — сказал я.
— Да, — откликнулся он. — Ночью мы обыкновенно спим.
Он затянулся, осыпав меня дождем искр. — Ночной радугой меня, знаете ли, не удивишь.
— А землетрясением? — спросил я, стараясь говорить язвительно.
— Землетрясением, знаете ли, тоже, — ответил он мягко.
Мы замолчали. Я смотрел, как радуга медленно тает, меркнет в звездном небе. Потом он сказал:
— Мир полон удивительных вещей.
Мне уже расхотелось разговаривать, и я спросил из вежливости:
— Вы, вероятно, много ездили по свету?
— Да нет, не очень, — сказал он. — Мне ведь, знаете ли, нельзя.
— Почему? — удивился я.
Он не ответил, затянулся несколько раз подряд, бросил окурок и вдруг сказал:
— Но мне всё же придется набраться храбрости и кое-куда съездить.
— Куда же именно? — спросил я.
— В Москву, — сказал он.
Можно было подумать, что ему предстояла поездка на Северный полюс или на Марс. «Ай-да путешественник», — поду мал я.
— Да, — сказал я. — Конечно, это очень сложно.
Кажется, он не обратил внимания на мой тон. Он закурил новую папиросу и сказал задумчиво:
— Еще очень многое нужно обдумать. На чем ехать? На поезде? На самолете? Или, знаете ли, автобусом?
— Идите пешком, — посоветовал я.
— Это, знаете ли, исключается, — сказал он серьезно. — Это слишком долго.
— Тогда на такси, — веселился я. — Или верхом.
— Легко вам советовать, — сказал он, и я всё никак не мог понять, действительно ли он не понимает моего тона, или просто игнорирует его. — Если бы дело касалось, знаете ли, только меня… Это вам не ночная радуга, — сказал он неожиданно.
— При чем здесь ночная радуга? — осведомился я.
Мне показалось, что он усмехнулся.
— Кто вы, простите, по профессии? — спросил он.
Я сказал. Я не понимал, для чего это ему нужно и зачем я ему ответил.
— Тогда вам, знаете ли, не понять, — мягко сказал он. — Вы не сердитесь, пожалуйста, но право… Это, знаете ли, довольно специальные вещи.
— А кто вы, простите, по профессии? — спросил я. Я чувствовал себя оскорбленным.
— Я библиотекарь, — сказал он. — Мне пришлось стать библиотекарем. Это, знаете ли, самое безопасное.
«Да уж, — подумал я. — Симеонова-Тян-Шанского из тебя бы не вышло».
— Пожалуй, рискну на такси, — сказал он вдруг решительно. — В крайнем случае, пострадают двое.
— Да зачем же обязательно пострадают? — снисходительно удивился я. — Сотни тысяч людей ездят и на такси, и на автобусах, и на поездах…
— Люди людям рознь, — сказал он. — И потом… крушения все-таки бывают. Вероятность крушения сравнительно мала, но, знаете ли, отлична от нуля даже для обыкновенного человека.—
И он снова повторил: — Это вам, знаете ли, не ночная радуга.
— Опять ночная радуга, — сказал я. — Ничего не понимаю.
— Сколько раз в жизни вы видели ночную радугу? — спросил он.
— Ни разу, — ответил я. — Сегодня впервые.
— Ну вот, — сказал он. — А я видел ночную радугу больше ста раз. Точнее сказать не могу, но дома у меня есть картотечка, И можно, знаете ли… — Он замолчал.
Я попробовал привести в порядок свои мысли и затем спросил его, не синоптик-любитель ли он.
— Нет, — ответил он. — Синоптик-любитель, знаете ли, любит редкие явления, а со мной наоборот, редкие явления любят меня. — Он помолчал и добавил: — Да, это я, пожалуй, точно выразился. Я не люблю редких явлений, но редкие явления любят меня!
Я снова признался, что решительно ничего не понимаю.
Тогда, может быть, рассказать вам? — задумчиво проговорил он. — Все-таки вы журналист, знаток, знаете ли, человеческих душ… Может быть, вы даже поможете мне. Хотя вы, наверное, не поверите.
— Поверю, — пообещал я. Мне было действительно очень интересно, как развязывается этот узел из ночных радуг и крушений поездов.
— Это началось еще в детстве, — сказал он. — Я начал учиться играть на скрипке и разбил четыре стакана и блюдце.
— Как? Сразу? — спросил я. Его слова напомнили один раз говор в автобусе: «Вы представляете, вчера Николай носил дрова и разбил люстру».
— Нет, не сразу. В течение первого месяца обучения. Уже тогда мой учитель, знаете ли, сказал, что в жизни не видел чего- либо подобного.
Я промолчал, но тоже подумал, что это должно было выглядеть довольно странно.
— Это известное физическое явление, — пояснил он.
— Н-да, я, кажется, припоминаю, — промямлил я, тщетно пытаясь сообразить, при чем здесь физика.
— Явление резонанса. Каждое тело, знаете ли, обладает так называемыми собственными колебаниями. Если внешнее воз действие также представляет собой колебательный процесс, и частота колебаний совпадет с частотой собственных колебаний тела, возникает резонанс, тело начинает вибрировать со всё большей амплитудой и наконец разваливается.
— Амплитуда, — произнес я. По-моему, это вышло довольно глупо, но он сразу же подхватил:
— Вот воинские части, проходя по мосту, специально сбивают шаг, идут не в ногу, и это, знаете ли, потому, что бывали случаи, когда таким вот образом разрушались мосты.
Я наконец вспомнил соответствующий анекдот из школьной физики, а он уже рассказывал про стаканы. Как выясни лось, стаканы тоже имеют собственные колебания, и можно дробить их резонансом, если подобрать соответствующую частоту звука. Звук — это ведь тоже колебания. Мне это как-то не приходило в голову уже много лет.
— Но главное, — продолжал странный незнакомец, — главное, знаете ли, в том, что это очень редкое явление. На производстве резонанс — это реальная опасность, различные, знаете ли, вибрации, а в обыденной жизни, в быту это редчайшая вещь. Какой-то древний правовой кодекс, например, поражает исчерпывающим учетом всех случайностей. В нем указывается даже компенсация, которую должен уплатить владелец петуха, криком разбившего чужой кувшин.
— Я слыхал что-то в этом роде, — сказал я.
— Ну так вот. А я своей, знаете ли, скрипкой за месяц разбил четыре стакана и блюдце.
Он помолчал, раскуривая новую папиросу, а я всё пытался понять, какое это имеет отношение к крушениям поездов и ночным радугам.
— Вот с этого и началось, — продолжал он. — Родители запретили мне заниматься музыкой. У отца был большой красивый сервиз севрского фарфора. Отец очень боялся за него, и мать тоже была против. Но это было самое начало. Потом все мои знакомые отметили, что я нарушаю «закон бутерброда».
— Чей закон? — спросил я.
— Не «чей», а какой, — сказал он. — Знаете, есть поговорка — бутерброд всегда падает маслом вниз. Это и есть закон бутерброда, или его еще называют «четвертое правило термодинамики»: вероятность желаемого исхода всегда меньше половины.
— Половины чего? — озадаченно спросил я.
— Половины, знаете ли… Половины… — Он бросил окурок и сказал печально: — Ну вот, вы уже не знаете, что такое вероятность.
— Не знаю, — сказал я, хотя тут же вспомнил о таинственной отрасли математики, именуемой «Теория вероятностей».
— Вероятность, — сказал он, — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.
Ага, — сказал я. — А при чем здесь бутерброды?
— Ну, ведь бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх. Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак. Пусть вы бросили бутерброд сто раз. Сколько раз он упадет маслом вверх?
Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал.
— Думаю, раз пятьдесят, — сказал я. — Если наугад, то как раз половинка на половинку.
— Правильно, — похвалил он. — Вот и можно подсчитать вероятность: всего событий сто, благоприятных событий — бутерброд маслом вверх — пятьдесят, делим пятьдесят на сто, будет половина — одна вторая. Понимаете теперь?
— Что ж, это несложно, — осторожно сказал я.
— А сейчас будет посложней, — сказал он и, прежде чем я успел остановить его, принялся читать мне лекцию по теории вероятностей.
Кое-что я все-таки понял. Оказывается, если бросать бутерброд сто раз, он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или даже двадцать, но если бросать его очень долго и много, то как раз получится, что масло вверху окажется приблизительно в половине всех случаев («с достаточной точностью», как он выразился). Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и, может быть, даже с икрой), после того, как его бросали тысячи раз на пол, пусть даже на не очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он засмеялся и сказал, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монеткой, как в игре в орлянку. Он сказал, что такие эксперименты производились неоднократно и послужили базой для введения научно строгого определения понятия вероятности.
Он говорил минут двадцать, увлекся и забирался во всё более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать и сидел, глядя в звездное небо. Из всей лекции я запомнил только.
Полузнакомый термин «математическое ожидание». Он употреблял этот терм ин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение типа вокзала, с кафельным полом, где сидят люди в очках и, подбрасывая время от времени к по толку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. Должно быть, ужина. Но тут он оглушил меня новым термином «предельная теорема Муавра — Лапласа», спохватился и замолк на полуслове.
— У вас, однако, незаурядная подготовка, — сказал я, чтобы заполнить неловкую паузу.
— Да, — сказал он. — Боюсь что я отвлекся.
— Вы рассказывали о «законе бутерброда», — напомнил я.
— Это, знаете ли, первым заметил мой дядя. Я был очень рассеян и часто ронял бутерброды, и бутерброды у меня всегда падали маслом вверх.
— Ну и прекрасно! — вырвалось у меня.
Он невесело хмыкнул.
— Это хорошо, когда изредка, а вот если всегда!.. Мой дядя немного знал математику и увлекался теорией вероятностей.
Он посоветовал мне попробовать бросать монетку. Мы ее бросали вместе. Я даже ничего не понял тогда, а дядя понял. Он так и сказал мне: «Да ты, дружок, феномен».
— Так что же все-таки произошло? — нетерпеливо спросил я.
— В первый раз я бросил монетку сто раз, и дядя сто раз.
У него орел выпал пятьдесят три раза, а у меня — девяносто восемь. У дяди, знаете ли, глаза на лоб полезли. У меня, впрочем, тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз. — Он остановился, раскуривая очередную папиросу.
— Ну? — спросил я.
— Сто девяносто шесть раз, — сказал он. — Сто девяносто шесть раз орел. Но я тогда ничего не понял. Я был, знаете ли, слишком молод. Всё это представлялось мне очень забавным.
Я чувствовал себя средоточием всех чудес на свете…
— Чувствовал чем? — изумился я.
— Средоточием чудес. Чудеса не давали мне покоя. От них, знаете ли, отбоя не было. Но потом я стал учиться и много читал, кое-что понял, хотя, знаете ли, далеко не всё.
Он принялся рассказывать всё по порядку, куря папиросу за папиросой. Тут я хочу оговориться. Я не стану излагать здесь всё, что он мне сообщил. Многие из эпизодов его действительно необыкновенной жизни я просто забыл. Их стерли наиболее яркие и потрясающие случаи. Он рассказывал подробно, старательно описывая детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминологией из физики, приправляя свою речь грустно-на смешливым «знаете ли», он пускался в философские отступления. Иногда он казался мне, мягко выражаясь, не самокритичным. Так, он несколько раз назвал себя «феноменом», «чудом природы» и один раз даже «гигантской флюктуацией». В его присутствии происходили невообразимые вещи, которые не вежды назвали бы чудесами, но которые, по его словам, были просто весьма маловероятными событиями, легко объяснимыми даже с точки зрения современной науки.
— Во Вселенной, — говорил он, — все процессы разворачиваются таким образом, что из всевозможных событий в подавляющем большинстве случаев осуществляются события наиболее вероятные(1). Возьмем, например, газ в сосуде. Молекулы движутся там с огромными скоростями и совершенно хаотически. Хаотически, ибо состояние молекулярного хаоса есть наиболее вероятное состояние для газа. Поэтому газ распределяется по сосуду с равной плотностью, и в любом, достаточно большом участке этого сосуда число молекул остается постоянным с огромной степенью точности, если только это число достаточно велико.
И всегда и везде в природе так: осуществляются именно те события (он говорил: «состояния»), которые наиболее вероятны. Но кроме таких нормальных процессов могут иметь место.
Процессы и не совсем естественные с обыденной точки зрения.
Например, газ в сосуде может собраться весь в одной его поло вине. Такое событие чрезвычайно маловероятно, но в принципе возможно. Он заявил, что существует масса таких процессов, которые маловероятны, но возможны, и если о них ничего не известно, то это вовсе не значит, что никто не был их свидетелем и уж во всяком случае не значит, что их вообще не может быть.
— Предположим, что такой процесс осуществился, — говорил он. — Скажем, весь, знаете ли, воздух собрался в одной половине комнаты. Тогда все, кто сидел в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшествие чудом. Но это не чудо, а просто чрезвычайно маловероятное явление, которое совершенно не противоречит нашим представлениям о газе. Это была бы громадная флюктуация, ничтожно вероятное отклонение состояния газа от среднего.
Сам он по его словам был тоже громадным отклонением от среднего. Вокруг него постоянно происходили чрезвычайно маловероятные явления. Нормальный средний человек может иногда похвастаться, что раз в жизни видел двенадцатикратную радугу или что-нибудь в этом роде. Незнакомец их видел шесть или семь раз. Процессы, разворачивающиеся с участи ем или в окрестностях обыкновенного человека, редко приводят к сколько-нибудь необыкновенным явлениям. Но стоит появиться ему, незнакомцу, как получается что-нибудь такое, что и объяснить-то не всегда удается.
— Значит, ночная радуга… — сказал я.
— И ночная радуга тоже, — сказал он. — Но ночная радуга это, знаете ли, пустяки. Я побью любого синоптика-любителя. Я видел полярные сияния здесь, на юге, Брокенское видение, три раза наблюдал «зеленый луч» или [Далее текст отсутствует.]
Второй вариант рассказа отличается от первого, помимо всяческих мелких интересных деталей, тем, что в нем отсутствует даже намек на необычные события (вроде ночной радуги), фантастичен лишь рассказ незнакомца.
Аркадий Стругацкий.
Борис Стругацкий
ГИГАНТСКАЯ ФЛЮКТУАЦИЯ
(научно-фантастический рассказ)
Вероятно, я не смогу его узнать, если нам случится встретиться где-нибудь на улице или, скажем, в гостях. Было слишком темно, и лица его я не видел, а голос… Что ж, голосу него был самый обыкновенный, немножко печальный и сиплый, и он изредка покашливал, словно от смущения. Он много курил.
Морской ветер высекал огненные искры из его папирос, искры неслись над ночным каменистым пляжем и гасли где-то вдали. Мне так и запомнился этот занимательный разговор. Не громкий голос, шум набегающих волн, туманное хмурое небо, огоньки маяка вдали и оранжевые искры, летящие над пустынным пляжем…
Я слышал, как он приближался: сначала позади загрохотали камни (это он спускался с насыпи), потом донесся запах табачного дыма, потом он хрустнул гравием совсем рядом и остановившись пробормотал как бы про себя:
— Мир полон удивительных вещей!..
Это было не совсем обычно. Я ожидал чего-нибудь вроде.
«Баллов семь, как вы думаете, а?», но все-таки решил не отвечать. Я уезжал утренним поездом — мой отпуск кончился, я вспоминал чудесные дни, проведенные здесь, на море, настроение было слегка лирическое, и разговаривать, тем более с не знакомым мужчиной, мне совсем не хотелось. Но он повторил:
— Мир полон удивительных вещей. — И затем затянулся, осыпав меня дождем искр.
Во всяком случае, такое замечание не требовало ответа, и я снова промолчал. Мы молчали так довольно долго, я делал вид, что не замечаю его, но он не уходил. Он докурил папиросу, закурил новую и даже присел на валун рядом со мной. Время от времени он принимался что-то бормотать, но рокот воды скрадывал слова, и я слышал только неразборчивое ворчание. Наконец он заявил громко:
— Нет, это уже слишком! Я должен это кому-нибудь рас сказать! — И обратился прямо ко мне, впервые с момента своего появления: — Вы когда-нибудь бывали в Калистратове?
— Нет, — сказал я и добавил чисто из вежливости: — А что это такое?
— Город, — отвечал он, — это город. Так никогда там не бывали?
— Нет, — сказал я.
— Это, знаете, даже к лучшему, — заметил он. Я не возражал.
— Со мной только что случилась одна вещь, — растерянно сказал он, и я почувствовал, что, несмотря на его решительное заявление, он еще далеко не решился на полную и окончательную откровенность. Я вдруг почувствовал себя заинтригованным и притворно равнодушно проговорил:
— Вы совсем не обязаны рассказывать об этом первому встречному.
Мне показалось, что при одной только мысли, что ему придется что-то скрыть, он испугался. Во всяком случае, он зама хал руками — кончик горящей папиросы принялся описывать замысловатые кривые:
— Что вы, что вы!.. Как же так — не обязан! Это зашло слишком далеко… Если бы вы только знали, как далеко это зашло!
«Любовная история», — уныло подумал я и ограничился нейтральным:
— Что вы говорите!
— Да! — с жаром воскликнул он. — Очень далеко! Но, знаете ли…
Он помолчал несколько секунд, словно не решаясь продолжить, потом сказал виноватым голосом:
— Знаете, я думаю, мне надо начать издалека… С самого начала. А то вы совсем не поверите…
Я представил, что мне угрожает, и совершенно искренне на этот раз возразил:
— Ну стоит ли рассказывать о таких вещах незнакомому человеку? Я понимаю, вам тяжело, но…
— Да, да! — перебил он меня. — Вы правы, мне очень тяжело!
Мне и раньше было нелегко чувствовать в себе такое, но раньше это, знаете ли, касалось только меня… Окружающие, знаете ли, страдали мало, но теперь… Это, в конце концов, может касаться даже вас!
«История с моралью», — моментально решил я. Это было ужасно. Но уйти я уже не мог: меня удерживал его жалобный голос.
— Это началось еще в детстве, — сказал он. — Я начал учиться играть на скрипке и разбил четыре стакана и блюдце.
— Как? Сразу? — спросил я, чтобы что-нибудь сказать. Его слова мгновенно напомнили один разговор в автобусе: «Вы представляете, вчера дворник бросал нам дрова и разбил люстру!»
— Нет, не сразу. В течение первого месяца обучения. Уже тогда мой учитель сказал, что в жизни не видел чего-либо подобного.
Я промолчал, но тоже подумал, что это должно было выглядеть довольно странно.
— Это известный физический закон, — пояснил он.
— Н-да, я, кажется, припоминаю, — промямлил я, тщетно пытаясь сообразить, причем тут физика.
— Явление резонанса. Каждое тело, знаете ли, обладает так называемыми собственными колебаниями. Если внешнее воздействие также представляет собой колебательный процесс, и частота колебаний совпадет с частотой собственных колебаний тела, возникает резонанс. Тело начинает колебаться со всё большей амплитудой и наконец разваливается.
— Амплитуда, — произнес я. По-моему, это вышло довольно глупо, но он сразу же подхватил:
— Вот воинские части, проходя по мосту, специально сбивают шаг, идут не в ногу. И это, знаете ли, потому, что бывали случаи, когда вот таким образом разрушались мосты.
Я наконец вспомнил соответствующий анекдот из школьной физики, и мне стало несколько легче, а он уже рассказывал про стаканы. Оказывается, стаканы тоже имеют собственные колебания, и можно дробить их резонансом, если подобрать соответствующую частоту звука. Звук — это ведь тоже колебания, мне это как-то не приходило в голову уже много лет.
— Но главное, — продолжал мой новый знакомый, — главное, знаете ли, в том, что это очень редкое явление. На производстве резонанс — это реальная опасность: различные, знаете ли, вибрации, а в обыденной жизни, в хозяйстве — это редчайшая вещь.
Какой-то древний правовой кодекс, например, поражает исчерпывающим учетом всех случайностей. И там — это обычно приводится как анекдот — указывается компенсация, причитающаяся с владельца того петуха, который криком разбил кувшин,— владельцу кувшина.
— Действительно, анекдот, — согласился я.
— Да. А я вот своей, знаете ли, скрипкой за месяц разбил четыре стакана и блюдце, — закончил он горестно.
Мы помолчали. Я приводил в порядок мысли, пытаясь сообразить, какое всё это имеет отношение к любовной истории этого человека. Потом он сказал:
— Вот с этого и началось. Родители запретили мне заниматься музыкой. У папы был большой красивый сервиз севрского фарфора. Папа очень боялся за этот сервиз. Мама тоже была против… Но дело, знаете ли, не в этом… Это всё — семейное…
Я почувствовал, что он стыдливо заулыбался.
— Потом все мои знакомые отметили, что я нарушаю закон бутерброда.
— Странная фамилия, — сказал я глубокомысленно.
— Какая фамилия?.. Ах, закон… Нет, это не фамилия. Это просто… ну просто шутка, что ли. Знаете, есть поговорка: «Бутерброд всегда падает маслом вниз»? Вот отсюда и пошло «закон бутерброда», или его еще называют «четвертое правило термодинамики»: вероятность желаемого исхода всегда меньше половины.
— Половины чего? — спросил я, чтобы скрыть смятение, в которое меня повергло слово «термодинамика».
— Как вам сказать… — Он, казалось, был озадачен моим замечанием. — Ну, половины, знаете ли, всех возможных… То есть, простите, вы правда не знаете, что такое вероятность?
— Я как-то никогда не задавался таким вопросом, — сказал я сделанной развязностью. — Если позволите, я подумаю и, возможно…
— Пожалуйста, — сказал он несколько растерянно, и я честно принялся думать. Сначала мне припомнился ряд выражений типа «возможность, действительность, случайность и необходимость». Потом всплыла формулировка, всегда поражавшая меня своей очевидностью: «Возможность далеко не есть действительность».
— Что-нибудь из области философии? — предположил я.
Он покашлял недоуменно и сказал:
— Н-нет… Это, знаете ли, математика… Вероятность — это количественная характеристика возможности наступления того или иного события.
Я почувствовал себя уязвленным и разочарованным:
— А причем здесь бутерброды?
— Бутерброды… Ну, ведь бутерброд может упасть или маслом вниз, или маслом вверх. Так вот, вообще говоря, если вы будете бросать бутерброд наудачу, случайным образом, то он будет падать то так, то эдак… Пусть вы бросили бутерброд сто раз…
Сколько раз он, по-вашему, упадет маслом, знаете ли, вверх?
Я подумал. Почему-то я вспомнил, что еще не ужинал. Но я сказал:
— Думаю — раз пятьдесят… Если наугад, то как раз половинка на половинку.
— Именно! — воскликнул он. — Вот и можно подсчитать вероятность: всего событий сто, благоприятных событий — бутерброд маслом вверх — пятьдесят, делим пятьдесят на сто, будет половина, одна вторая.
— Ага! — сказал я.
— Это, конечно, очень грубый пример, но я надеюсь…
— Да, да, — сказал я поспешно, но мне не удалось его остановить.
Он начал читать лекцию по теории вероятностей. Я кое-что понял. Оказывается, если бросать бутерброд сто раз, он может упасть маслом вверх не пятьдесят раз, а пятьдесят пять или даже двадцать, но если бросать его очень долго и много, то как раз получится, что масло вверху окажется приблизительно в поло вине всех случаев («с достаточной точностью», как он выразился). Я представил себе этот несчастный бутерброд с маслом (и может быть, даже с икрой!) после того, как его бросали тысячи раз на пол, пусть даже не на очень грязный, и спросил, неужели действительно были люди, которые этим занимались. Он так увлекся, что даже не обратил внимания на мой вопрос, но потом выяснилось, что для этих целей пользовались в основном не бутербродами, а монеткой, как в игре в орлянку. Он говорил минут двадцать, забираясь всё в более глухие дебри, и скоро я совсем перестал его понимать, и сидел, глядя в хмурое небо, и думал, что, вероятно, скоро пойдет дождь. Из всей лекции я запомнил только полузнакомый термин «математическое ожидание». Он употреблял этот термин неоднократно, и каждый раз я представлял себе большое помещение типа вокзала, с кафельным полом, где сидят люди в очках и, подбрасывая время от времени к потолку монетки и бутерброды, чего-то сосредоточенно ожидают. Должно быть, ужина.
Но тут он оглушил меня новым термином: «предельная теорема Муавра — Лапласа» и сказал, что всё выше рассказанное к делу не относится.
— Я, знаете ли, совсем не об этом вам хотел рассказать,— проговорил он голосом, лишенным прежней живости.
— Вы, вероятно, математик? — спросил я с участием. Он вызывал у меня какую-то жалость. Не ту почтительную жалость, которую я испытывал ко всем работникам точных наук, а какую-то особую… Слишком резок был переход от вдохновенного изложения основ к этому печальному «знаете ли». И тут он меня удивил:
— Нет, — сказал он уныло. — Я не математик, я — библиотекарь.
— Позвольте! Но такие, я бы прямо сказал, познания!..
— Э, знаете ли! Мне пришлось! Я вам ведь, кажется, еще не рассказал своей истории… Про закон бутерброда я еще не рассказал?
— Ммм… Почти…
— Это, знаете ли, первым заметил мой дядя с материнской стороны: я был очень рассеян, знаете ли, и часто ронял бутерброды. И бутерброды у меня всегда падали маслом вверх…
— Ну и хорошо, — вставил я.
Он горестно покашлял.
— Это хорошо, когда изредка… А вот когда всегда… Вы понимаете — всегда!
Я ничего не понимал и сказал ему об этом. Он не обратил на меня внимания. Голос его стал невнятным и монотонным.
— Мой дядя немного, знал математику и увлекался теорией вероятностей. Он посоветовал мне бросать монетку. Мы ее бросали вместе. Я сразу тогда даже не понял, что я конченый чело век. А мой дядя это понял. Он так и сказал мне тогда: «Ты конченый человек»…
Я по-прежнему ничего не понимал.
— В первый раз я бросил монетку сто раз и дядя сто раз. У не го орел выпал пятьдесят три раза, а у меня девяносто восемь…
У дяди, знаете ли, глаза на лоб вылезли. И у меня тоже. Потом я бросил монетку еще двести раз и… и…
Он даже всхлипнул.
— Сто девяносто шесть раз! — Он засопел и замолк, видимо, стараясь успокоиться, потом закурил новую папиросу и продолжал.
— Мне уже тогда следовало понять, чем такие вещи должны кончиться. Мне надо было понять, что когда-нибудь насту пит и сегодняшний вечер! (Он снова всхлипнул.) Но тогда я, знаете ли, был слишком молод. Мне все это представлялось очень интересным. Мне казалось очень забавным чувствовать себя средоточием всех чудес на свете…
- Чувствовать — чем? — изумился я.
— Средоточием чудес. Я не могу другого слова подобрать, хотя и пытался, знаете ли…
Он немножко успокоился и принялся рассказывать всё по порядку, беспрерывно куря и покашливая. Тут я хочу оговориться. Я не стану излагать здесь всё, что он мне сообщил.
Многие из эпизодов его действительно необыкновенной жизни выпали из моей памяти. Их стерли наиболее яркие и потрясающие случаи. Он рассказывал подробно, старательно описывая все детали и неизменно подводя научную базу под все излагаемые события. Он поразил меня если не глубиной, то разносторонностью своих знаний. Он осыпал меня терминологией из теории вероятностей, математической статистики и статистической физики, обильно приправляя свою речь бес конечно печальными «знаете ли». Зачастую он пускался в философские рассуждения, а иногда казался мне даже, мягко выражаясь, несамокритичным. Так, он несколько раз назвал себя «феноменом», «чудом природы» и один раз даже «гигантской флюктуацией» (кто его знает, что это может означать). Он мне заявил, что чудес не бывает (с этим я немедленно согласился), но тут же добавил, что «чудо есть не что иное, как весьма маловероятное событие».
— Во Вселенной, — говорил он, — все процессы разворачиваются таким образом, что из всевозможных событий в подавляющем большинстве случаев осуществляются события наиболее вероятные. Возьмем, например, газ в сосуде. Молекулы движутся там с огромными скоростями и совершенно хаотически. Хаотически, ибо состояние молекулярного хаоса есть наиболее вероятное состояние для газа. Поэтому газ распределяется по сосуду с равной плотностью и в любом достаточно большом участке этого сосуда число молекул остается постоянным с огромной степенью точности, если только это число.
Достаточно велико.
По его словам, это был простейший пример, но я его понял как-то хуже, чем историю с бутербродами. И везде и всегда в природе так: осуществляются именно те события (он говорил — «со стояния»), которые наиболее вероятны. Но кроме таких нормальных процессов могут иметь место процессы и не совсем естественные с обыденной точки зрения. Например, газ в сосуде может весь собраться в одной его половине. Такое событие чрезвычайно маловероятно (он называл какие-то действительно очень маленькие числа, которые я забыл), но в принципе воз можно. Он заявил, что существует масса таких процессов, которые маловероятны, но возможны, и если никто не был свидетелем их осуществления, то это еще не значит, что их вообще не может быть.
— Если бы такой процесс осуществился, — говорил он,— скажем, знаете ли, весь воздух собрался бы в одной половине комнаты, то все, кто сидели в другой половине, задохнулись бы, а остальные сочли бы происшедшее чудом. Но это не чудо, а вполне реальный и возможный, но необычайно маловероятный факт.
— Это была бы громадная флюктуация, — сказал он, — ничтожно вероятное отклонение от среднего.
Он, по его словам, и был такой… таким отклонением от сред него. Его окружали чудеса. Увидеть, например, двенадцати кратную радугу — необычайно редкое явление природы — было для него пустяком. Он видел их шесть или семь раз. В течение всего времени обучения в школе и в вузе он сдал несусветное количество экзаменов и каждый раз вытаскивал билет номер пять. Однажды он сдавал спецкурс и было точно известно, что будет всего четыре билета. И он все-таки вытащил билет номер пять, потому что за час до экзамена преподаватель вдруг решил добавить еще один билет. (После этого случая он уверовал в свои способности и стал учить только пятый билет и срезался на ближайшем же экзамене — нумерация билетов оказалась перепутанной.) Бутерброды продолжали у него падать маслом вверх («На это я, по-видимому, обречен до конца жизни, — сказал он. — Это всегда будет мне напоминать, что я не какой-нибудь обыкновенный человек, а гигантская флюктуация»). Дважды ему случалось присутствовать при образовании больших воздушных линз («Это макроскопические флуктуации плотности воздуха», — объяснил он), и оба раза эти линзы зажигали спичку у него в руках. В каждом спичечном коробке, который он приобретал, было не по пятьдесят спичек, а ровно по пятьдесят две. Все чудеса, с которыми он сталкивался, он делил на три большие группы: на чудеса приятного, неприятного и чисто научного свойства. Пятьдесят две спички в коробке и бутерброды маслом вверх, например, относились к первой группе. Ко второй группе относился тот факт, что все консервы, которые он приобретал, были испорченными. Точно так же ему не везло с тортами («Я три раза травился тортом и один раз отравил жену, пока, знаете ли, не понял, что это тоже закономерность»). К третьей группе чудес он относил разно образные редчайшие явления породы, которые имели честь происходить в его присутствии.
— Я побью любого синоптика-любителя, — заявил он. — Я видел полярные сияния в Алма-Ате, Брокенское видение на Кавказе и три раза наблюдал знаменитый «зеленый луч» или «меч господа», как его называют(1).
[(1) Можно обратить внимание будущих исследователей: в тексте «Стажеров» — «меч голода». — В. Д.]
Однажды в его присутствии произошло нарушение второго закона термодинамики — закипела вода в кувшине с цветами.
Он рассказывал, что после этого его жена несколько дней ходила как пришибленная и, знаете ли, до сих пор пробует воду губами, прежде чем пить, даже если это вода из родника.
— Я считал это самым замечательным чудом в своей коллекции, — печально сообщил он, — но только, знаете ли, до сегодняшнего вечера.
Он вообще очень часто прерывал свою речь для того, чтобы заявить: «Всё это, знаете ли, было очень хорошо, но сегодня!..
Это уже слишком, уверяю вас…»
Пока он рассказывал, меня осенила одна мысль.
— А вы играете в карты? — спросил я.
Он поперхнулся дымом и долго кашлял. Потом он сказал, что не играет с тех самых пор, как его научили покеру, и он выиграл за вечер восемнадцать миллионов рублей у своего товарища студента. С тех пор он играет только в подкидного дурачка и предпочитает проигрывать. Потом он ни с того ни с сего спросил, знаю ли я, что такое метеорит. Я это знал.
— Метеориты, — сказал я, — это падающие звезды, которые не имеют ничего общего с теми звездами, которые не падают.
Ему понравилось такое определение.
— Метеориты иногда попадают в дома, — задумчиво сказал он. — Но это очень редкое событие. И зарегистрирован, знаете ли, только один случай, когда метеорит попал в человека. Единственный, знаете ли, в своем роде случай.
— Ну? — сказал я.
Он наклонился ко мне и сказал зловещим шепотом:
— Так этот человек — я.
Это показалось мне гораздо более замечательным, чем нарушение второго закона.
— Вы шутите, — сказал я, вздрогнув.
— И этот человек — я, — повторил он грустно.
Оказалось, что всё это произошло на Урале. Он был студентом и участвовал в турпоходе. Остановился на минутку, чтобы завязать шнурок на ботинке. Раздался резкий шелестящий свист, и он ощутил толчок в заднюю, знаете ли, часть тела и боль от ожога.
— На штанах была вот такая дыра, — рассказывал он, — кровь текла, знаете, но не сильно. Жалко, что сейчас темно, я бы показал вам шрам.
Он подобрал там на месте несколько подозрительных камешков и хранит их теперь в столе. Может быть, один из них и есть тот метеорит.
— Надо было бы показать их специалистам, — сказал я и остановился. Мне пришло в голову еще одно соображение.
— А вы не находите, — сказал я, — что вы сами по себе представляете интерес для науки?
— Я думал об этом, — сказал он. — Я писал. Я, знаете ли, предлагал.
— Н у?
— Никто не верит, — вздохнул он. — Сами понимаете, если уж мне не поверил мой близкий друг — тот самый, у которого я выиграл восемнадцать миллионов, — то посторонний человек тем более, знаете, не поверит. Да я, впрочем, никому почти и не рассказывал всё полностью. Разве, знаете ли, жене… Ведь чем бы всё это кончилось?..
Он бросил окурок и вздохнул.
— Выделили бы мне комиссию, она бы за мной везде ходи а и ждала чудес… А я, знаете ли, человек, в общем-то, нелюдимый. Мне бы это, знаете ли, было неприятно… Потом, у меня дети…
Я был вынужден с ним согласиться. Ведь и в самом деле, он сам не мог вызывать чудеса по желанию, он был только «средоточием чудес», точкой пространства, как он говорил, где происходят маловероятные события. Без постоянной комиссии и наблюдения не обошлось бы…
— Я писал одному ученому. В основном, правда, о метеорите и воде в кувшине. Ну, он, знаете ли, отнесся к этому юмористически. Он написал, что метеорит упал вовсе не на меня, а на одного японского, кажется, шофера… И посоветовал обратиться к врачу.
Я заметил, что он становится всё печальнее и вздыхает всё чаще.
— Меня очень заинтересовал этот шофер, я подумал, что это, может быть, тоже флюктуация — вы сами понимаете, это воз можно, — но потом оказалось, что он уже умер… Да, знаете ли…
Он задумался.
— А к врачу я все-таки пошел. Оказалось, что я человек физиологически совершенно нормальный, но нервная система сильно расшатана. Он послал меня сюда, на курорт… И я поехал, знаете ли… Себе на горе, — добавил он, помолчав.
— А может быть, — начал я, — именно в нервном состоянии и содержится разгадка…
— Нет. Я, знаете ли, думаю, что это от того, что жена разрешилась шестью…
— Как? — Я даже подскочил на месте.
— Да, знаете ли, шестью… Тоже весьма маловероятное событие…
Я не нашелся, что ответить. Он долго молчал, а потом вдруг всхлипнул:
— Отец шестерых детей! Поделом мне! Поделом, знаете ли…
— А что такое?
Он нагнулся ко мне, и в голосе его вдруг зазвучала решимость, он даже перестал говорить «знаете ли».
— Час назад у меня улетела дама.
Я не понял.
— Мы прогуливались там наверху по парку. Ну, черт возьми, я же еще не старый человек! Мы познакомились в столовой и пошли прогуляться в парк. И она улетела.
— Куда?!! — возопил я.
— Не знаю. Мы шли об руку, вдруг она вскрикнула, ойкнула, оторвалась от земли и поднялась в воздух… Я опомниться не успел, только схватил ее за ногу и… вот…
Он ткнул мне в руку какой-то твердый предмет. Это была босоножка. Обыкновенная светлая босоножка, размер тридцать пять. Я повертел ее в руках и вернул несчастному феномену.
— Это возможная вещь, — бормотал феномен, — хаотическое движение молекул тела, броуновское движение частиц живого коллоида стало упорядоченным, ее оторвало от земли и унесло, знаете ли, черт знает куда… Очень, очень маловероятное… Вы мне теперь только скажите, должен я считать себя убийцей?
Не дождавшись ответа — я был слишком потрясен, — он продолжал:
— И дело, знаете ли, даже не в этом. Она, может быть, зацепилась где-нибудь за дерево — я не стал искать, побоялся, что не найду. Но, знаете ли… Раньше все эти чудеса касались только меня. Я не очень любил флюктуации, но, знаете ли, флюктуации очень любили меня, а теперь? Если этакие штуки начнут происходить и с моими знакомыми? Сегодня улетает дама, завтра взрывается жена, послезавтра… Или, знаете ли, вот вы.
Вы ведь сейчас ни от чего не застрахованы…
Эта мысль осенила меня минутой раньше. Я встал. Ноги у меня подгибались. Я уже представил, как кровь начинает кипеть у меня в жилах и что я при этом ощущаю, кроме благородного сознания, что я являюсь носителем редчайшего нарушения второго закона термодинамики. Возможность скоропостижно умереть или выбить себе зубы языком представлялась мне совершенно реальной в присутствии этой «гигантской флюктуации».
Я не стал прощаться (честное слово, впервые в жизни!), я торопливо полез по откосу. Один раз мне показалось, что я взлетаю, я прижался к камням и ушиб ногу. Позади грозно ревело море. Поднявшись наверх, я все-таки оглянулся и до сих пор горжусь этим. Было очень темно, но мне показалось, что я вижу «средоточие чудес» — маленькую фигурку на фоне чуть фосфоресцирующих волн. И еще мне показалось, что он размахнулся и бросил в волны что-то белое. Я думаю — это была босоножка. Я повернулся и побежал. Бежал до самого дома.
Я не смог бы узнать его в толпе. Разве что случилось бы какое-нибудь чудо. Но чудес, по-моему, все-таки не бывает. Я не слыхал больше ни о нем, ни о чем-либо невероятном, что имело место в то лето на морском побережье. Может быть, он всё придумал. Может быть, его дама все-таки зацепилась за сук и не улетела, и потом он уговорил ее помалкивать — это было и в ее, и в его интересах. Не знаю. Во всяком случае, я надолго запомню этот хмурый поздний вечер, грустное покашливание сквозь шум волн и оранжевые искры над пустынным пляжем.
А если когда-нибудь, пожимая руку новому знакомому, вы почувствуете вдруг, что у вас ногти начали стремительно расти внутрь (явление маловероятное, но возможное), и вдобавок заметите, что новый знакомый много курит и часто покашливает (эдак «кхым-кхум»), значит это, знаете ли, он — «феномен», «средоточие чудес», «гигантская флюктуация»…
Но что-то не пошло дальше и с этим вариантом плана. Авторы вновь переделывают его, получается уже нечто среднее между первоначальными задумками и окончательным текстом.
СТАЖЕР
(научно-фантастическая повесть)
Действующие лица:
1. Командир фотонного корабля «Тахмасиб» Алексей Петрович Быков.
2. Начальник трансмарсианского отделения Комитета вне земных ресурсов Владимир Сергеевич Юрковский.
3. Штурман Михаил Антонович Крутиков.
4. Борт-инженер Иван Александрович Жилин.
5. Стажер борт-инженер Юрий Николаевич Чибисов.
Главы Пролог.
1. На стартовом спутнике.
2. Первый день рейса. Жилин работает с увлечением. Рас сказ «Суета вокруг дивана».
3. Марс. Облава.
4. Рейс. Запасы Михаила Антоновича. Рассказ «Сказка о желании».
5. Астероиды. Смерть-планета.
6. Юпитер. Диктатор.
7. Рейс. Рассказ «Гигантская флюктуация».
8. Следопыты. Кольца Сатурна.
9. Сцена в Гостинице. Обман Юрковского. Захват бота. Стажер отражает атаки бельгийцев. Быков не поспевает. Звук.
10. Гибель Портоса.
11. Букет незабудок.
Стажер — уже Юра, но еще с другой фамилией и еще бортинженер. Юрковский — уже администратор, но еще не инспектор.
Бамберги тоже еще нет в списке посещений… А начинаться по весть должна была все-таки на Спу-17.
Зато появляется идея сопровождать повествование о рейсе маленькими рассказиками-вставочками, куда Авторы пытаются поместить и «Суету вокруг дивана» — тогда еще маленький эпизод, о котором Б. Н. Стругацкий подробно рассказывает в «Комментариях» в главе о «Понедельнике начинается в субботу». (И хорошо, что не вставили! — восклицаю я вместе с читателем. Мы могли бы лишиться замечательной повести.)
Где-то в это время Авторы решают сделать Юрковского инспектором — очень удобно с помощью такого героя колесить по Солнечной системе, посещая все объекты, которые нужны для повествования. Они начинают разрабатывать план посещений:
1. Марс. Юрковский инспектирует общегеологические работы. Участие в облаве.
2. Астероиды. На некоторых Юрковский инспектирует новые системы, введенные в ход недавно.
Но потом понимают, что сложное это дело — учесть все возможные объекты и проблемы-конфликты, и создают таблицу инспектирования Юрковским внеземных баз:
| Марс Что делают люди Что делает Юрковский | |
|---|---|
| 1. Следопыты. 1. Журит, что больше обращают внимание на пиявок, а не на археологию. | |
| 2. Биологи — животный и растительный | мир Марса. |
| Показать ископаемые Марса | |
| 3. Геологи — ищут полезные | |
| 3. Интересуется, когда будет готов проект. Он очень нужен. Он должен решить, что делать: бросить силы на уничтожение или на охранение. Облава. | |
Кроме тематических наработок Стругацкие обсуждают и мыс ли, которые хотелось бы подать-обсудить в повести. Перечисляют идеи, записывают маленькие монологи:
К «СТАЖЕРУ»
1. Рассказ о «Каравелле». Равнодушие Быкова. Он и не видит никакого другого пути и считает, что главное в этой истории — набить морду механикам за отвратительное обслуживание.
2. Рассказе маленьком кирпичике в башне мироздания. Вот что такое маленький человек. Никто не знает, что из него может получиться и на что он способен. Надо беречь его, и лелеять его, и всячески помогать ему — и в этом смысл жизни. (Быков)
3. Быков — борец за правду. Ненавидит ложь во спасение, отрицает ее. Придумать бешеный спор с Юрковским, сохранившим кастовость.
.. 4. Юра должен по-настоящему прорезаться на Дионе. Ищет Шершня — убить.
5. Разговоры. Юра — Жилин об угрозе мещанства. Быков — Крутиков о детях (Быков — нежный, беспокойный отец). Показать мятущегося Жилина, которого не удовлетворяет то, что он имеет. Он считает, что он не на месте, что способен на большее.(1)
6. Проблемы переходного периода:
а) мещанство;
б) воспитание;
в) судорожное непоспевание за успехами науки (дать на Марсе).
7. Разговор о рационализации человека. О рассудочности и потере чувств.
8. М. б. дать Юру — человека поиска. Старается узнать как можно больше и не поспевает. И Жилин — тоже. Юра человек нового времени — вмешивайся во всё и для этого все предпосылки. Лучше суматоха и неразбериха, чем стоячее болото.
— Мы были поколением молчаливых и сменили поколение запутанных или отказавшихся. Теперь растет еще поколение, но они не молчаливы, они кричат. Они воспитаны так, чтобы вмешиваться во всё. Мне это не всегда нравится. Я уверен, что есть вещи, которые не исправить никаким вмешательством. Но по-моему, они правы в общем. Вмешиваться надо. Если не вмешиваться — море человеческое застоится и превратится в болото. Они вмешиваются, поднимают массу шума, делают тысячи ошибок по неопытности, и вокруг них всегда — взрыв.
Они как маленькие бомбы. Они всё разносят в клочья и не любят тишины, тайны и замкнутости. Давайте шуметь! И наверное, так и надо. Нет ничего страшнее болота. Нет ничего страшнее мира, где люди говорят: «Что нам лезть в это дело. Есть люди поумнее, они разберутся». А те принимаются разбираться, и над серым болотом вспучиваются вонючие пузыри мерзостей и исторических ошибок, калечащих миллионы.
— Жил был маленький человек. У него была жена-врач и дети-школьники. У него была немудреная работа, без которой не обойтись, но которую можно делать только втысячером. В этой работе не бывало героев, и шли на эту работу те, кто не считал себя способным на борьбу в одиночку. Но маленький человек был хорошим славным товарищем, отличным семьянином, его все любили, и никто не принимал его всерьез — ни его самого, ни его дело. Он был счастлив и, умирая, не жалел о своей жизни, потому что был уверен, что она прожита не зря, хотя и не узнал о ней весь мир. И он умер. И в день его смерти океаны волной пошли на берега, сметая целые страны; солнце затянуло красной пылью, звезды пропали на небе, потому что свет их стал инфракрасным, Луна стала вращаться быстрее, а Юпитер сорвался с орбиты и канул в Пространстве. Правое стало левым, и целый час время шло назад. Правда, потом все стало на свои места и жизнь пошла своим чередом, и, конечно уж, никому не пришло в голову, что во всем была виновата смерть, которая унесла маленького человека. Только одному из его друзей пришла в голову мысль, что покойник при всей своей малости и незаметности был, наверное, той самой песчинкой, на которую опиралось чудовищное строение Мироздания. Песчинку унес ветер, и строение покачнулось. Не рухнуло, но покачнулось, а теперь снова стоит твердо, опираясь на какую-то другую песчинку, а может быть, на миллиард песчинок сразу. Я люблю этого маленького и незаметного, которого никто не знает и я не знаю. И именно потому, что я не знаю его, я люблю всех и не люблю смерти.
Разработки нравятся Авторам, и они начинают писать повесть:
пролог и первую главу:
ПРОЛОГ
Вместо эпиграфа:
В Высшей Школе Космогации было четыре факультета — Штурманский, Инженерный, Дистанционного управления и Переподготовки. Учебный год кончался в июне, выпускные экзамены длились иногда до ноября.
Выпускники получали в Школе так называемые общие назначения. Конкретное назначение каждый получал в соответствующем Управлении. Впрочем, это касалось только штурманов и инженеров. Девушки и ребята с факультета Дистанционного управления знали свои назначения еще на четвертом курсе, потому что полгода пятого курса они учились на местах своей будущей стажировки. Капитаны с факультета переподготовки возвращались, как правило, на свои прежние корабли. Но инженеры и штурманы узнавали о том, где и с кем им придется работать, только на базовых ракетодромах. Там их никто не знал, и распределение проводила кибернетическая машина, в которую оператор вводил закодированные характеристики будущего стажера. Предварительно в машину вводились данные о кораблях, рейсах и капитанах, у которых имелись вакансии. Машина сравнивала, подбирала, останавливалась на оптимальном варианте и давала на выход в простом буквенном коде: «Такой-то к капитану такому-то, корабль такой-то, рейс такой-то». Решение машины, запрограммированной лучшими космопсихологами и самыми опытными капитанами мира, было окончательным и обжалованию не подлежало.(1)
Снега было много, как всегда в ноябре, и он все падал и падал с низкого белесого неба. За пеленой медленных пушистых снежинок, словно за кисейной завесой, смутно виднелись торчащие из сугробов верхушки голого кустарника и — еще более смутно — темная опушка леса. Было очень тихо, воздух был не подвижен, и от этой тишины и неподвижности и от низкого неба казалось, что весь мир завернут в толстые слои ваты. И было тепло, не ниже двух-трех градусов мороза.
Юра взбежал на холм, воткнул палки в снег и, сдвинув рукав, поглядел на часы. Двенадцать километров за сорок четыре минуты — для первого зимнего выхода это было неплохо. Для первого и последнего. Он вытянул из кармана платок и вытер лицо. Растаявший на лице снег был солоноватым от пота. Взяв палки под мышки, Юра подошел к скамейке. Скамейка едва поднималась над снегом, на ней нарос пухлый чистый сугроб.
Юра нагнулся, чтобы смахнуть сугроб, но услыхал хруст ломающихся веток и обернулся.
Вот и Нина пришла. Она поднималась на холм правее его лыжни, прямо через кустарник, равномерно взмахивая палками. Она была уже шагах в двадцати, и он хорошо видел ее милое румяное лицо под вязаным красным колпаком, запорошенные брови и влажный лоб с прилипшей к нему прядкой, и яркий полуоткрытый рот, из которого вырывались облачка пара.
Сколько раз они встречались на этом холме, и зимой, и весной, и осенью, и она всегда приходила хоть на минуту, но позже него, и он всегда стоял у скамейки и глядел, как она поднимается на холм, в брюках и свитере, как сейчас, или в цветастом платье, или в блестящем дождевике, туго затянутом в поясе, и он всегда думал, какая она красивая, и всегда немножко боялся, что она слишком красивая и встречается с ним просто так, по тому что не успела познакомиться с кем-нибудь более интересным. Позже он заметил, что она чуть-чуть широковата в плечах и бедрах, но все равно считал, что она необычайно красива.
Она поднялась на холм, подъехала к нему, бросила палки и сказала, улыбаясь:
— Здравствуй, инженер.
— Здравствуй, — буркнул он и принялся неловко счищать перчаткой снег с ее плеч. Она начала называть его инженером чуть ли не с первых дней знакомства, еще на третьем курсе, но теперь это звучало совсем по-другому.
— Оставь. — Сказала она. — Все равно опять засыплет.
Он взял ее за плечи и поцеловал. Губы у нее были сухие и горячие, а нос мокрый и холодный.
— Уезжаешь? — спросила она.
Он кивнул.
— Когда?
— Сегодня. Через три часа.
Она медленно покивала.
— Да, — сказала она. — Вот ты и уезжаешь.
Они помолчали.
— Что ж, — сказала она. — Посидим?
— Давай. Только подожди, я скамейку очищу.
Он сгреб снег со скамейки. Нина сбросила лыжи и села. Он сел рядом и обнял ее за плечи. Она закрыла глаза.
— У меня сегодня весь день все идет кувырком, — сказала она. – Два раза центрифуга в лаборатории ломалась. Мотор у сепаратора перегорел. Как назло.
Она открыла глаза и отстранилась от него.
— Ну ладно, — сказала она. — Рассказывай.
— Да что рассказывать, — сказал он и вздохнул.
— Не лицемерь, пожалуйста, — сказала она быстро. — Я же отлично знаю, что тебе хочется ехать.
… — Я не лицемерю.
— Нет, ты лицемеришь. Ты притворяешься, как подлый Ахав.
— Кто это — Ахав?
— Понятия не имею, — сказала она и отвернулась. — Все равно, ты пять лет ждал этого дня, и нечего притворяться.
Ему показалось, что она вот-вот расплачется, и он испугался.
— Ниночка, — сказал он. — Я совсем не притворяюсь. Мне действительно тяжело, что мы с тобой не увидимся теперь год, а то и больше.
— Вот именно. — Она снова повернулась к нему, и он увидел, что она и не думает плакать. — Ничего, — сказала она спокойно. — Через год ты вернешься, и мы увидимся. Так что ты не огорчайся.
— И я вообще никогда не притворяюсь, — сказал он. — Ты могла бы заметить это за три года.
— Ну конечно, я заметила, — сказала она. — Не сердись. — Она обхватила его шею, притянула его голову к себе и поцеловала в щеку. — Просто мне показалось, что ты рад удрать от меня.
— Глупости, — растерянно сказал он.
— Ну конечно, глупости, — сказала она. — Ладно, рассказывай.
— Что?
— Все. Во-первых, куда ты едешь.
— В Мирза-Чарле.
Она наморщила лоб.
— Что это?
— Базовый ракетодром. В Казахстане.
Она вытянула руку и раскрыла ладонь. Снежинки опускались на маленькую розовую ладонь, таяли и распадались на мельчайшие капли.
— Ну? — сказала она.
— Что?
— Рассказывай дальше. Не собираешься же ты весь год сидеть в Казахстане.
Он развел руками.
— Больше я ничего не знаю.
— Не может быть, — убежденно сказала она.
— Правда, Ни.
— Не верю. Ты ведь получил назначение?
— Получил.
— И не знаешь, куда полетишь?
— Правда не знаю, Ни.
Она сцепила пальцы и сунула руки между колен.
— Ты морочишь мне голову, инженер.
Он принялся обстоятельно объяснять. Да, он получил назначение. Так называемое общее назначение. Школа распределяет выпускников по ракетодромам. Он, например, откомандирован в распоряжение базового ракетодрома в Мирза-Чарле.
А уж ракетодром даст ему конкретное назначение. Так всегда делается, потому что данные о вакансиях собираются у начальников ракетодромов. В Мирза-Чарле он явится к начальнику ракетодрома и предъявит свой пакет.
— Пакет? — переспросила она. Она слушала очень внимательно.
— Пакет с документами. Командировочное предписание, характеристики, медицинская книжка… все такое.
— Чепуха какая, — пробормотала она.
Он пожал плечами.
— Так всегда делается.
Они снова помолчали. Потом она спросила, глядя в сторону:
— Ты куда мечтаешь попасть?
Он удивился. Странно, подумал он. А мы ведь ни разу не говорили об этом. За все три года ни разу. Он небрежно махнул рукой.
— А, — сказал он. — Это решительно всё равно. Лет через несколько я буду звездолетчиком. А сейчас это неважно. Не все ли равно, где проходить стажировку? В межзвездные стажеров не берут. Даже в исследовательские межпланетные не берут.
— Куда же тебя могут взять?
— На лунную трассу, например. — Он подумал. — Или вот иногда берут стажеров на трансмарсианские рейсовики. Буду возить людей, продовольствие. Это интереснее. Хотя у них обычно очень длительные рейсы. Лучше уж стажироваться на лунниках. Раз в месяц недельный отпуск, а стаж все равно идет.
И мы сможем часто видеться.
— Тоже неплохо, — сказала она, невнятно усмехаясь.
Он, улыбаясь, смотрел на темнеющий за снежной пеленой лес.
— А потом я добьюсь, чтобы меня взяли борт-инженером в межзвездную. Может быть, в первую экспедицию к Проксиме. Или к УВ Кита. Вот тогда начнется настоящая жизнь.
Она вдруг встала и сказала:
— Давай танцевать.
Он изумленно взглянул на нее, поглядел под ноги и сказал с сомнением:
— Ну… давай, если хочешь…
— Последний танец, — сказала она. — Приглашают дамы.
Он достал из кармана приемник и повертел верньер. Он поймал какой-то радиомаяк и поставил приемник на скамейку. Передавали медленный вальс. Они встали, и он обнял ее за талию.
Они начали танцевать, проваливаясь в снег, но снег был рыхлый и пушистый, а танец медленный, и танцевать было можно. Нина уткнулась лбом в его плечо, и ему опять показалось, что она едва удерживается от слез.
— У нас сегодня был случай… — торопливо сказал он.
— Ну? — сказала она ему в плечо.
— Ни, ты плачешь?
Она подняла лицо. Она не плакала.
— С чего ты взял?
— Мне показалось, — мрачно сказал он.
Они остановились.
— Почему все-таки ты решил, что я плачу? — спросила она.
— Я не решил. Я же говорю… мне показалось.
— Но почему? Слезы расставания, да? Ариадна брошенная. Любезный друг сделал ей амур и уплыл, видишь парус?
Он молча смотрел на нее сверху вниз.
— Ох, — сказала она. — Давай лучше сядем. Терпеть не могу задирать голову.
Они сели. Он выключил приемник и сунул в карман.
— Слушай, любезный друг, — сказала она. — Сколько тебе лет?
— Двадцать два.
— А мне и того меньше. Так что ты не огорчайся.
— Почему это я должен огорчаться?
— Я и говорю, что ты не должен огорчаться. — Она постучала в его грудь мокрым пальцем. — Ни в коем случае. У тебя еще все впереди.
Он задумчиво потер подбородок.
— Что ты имеешь в виду, Ни?
— Удивительно, — сказала она и покачала головой. — Как это ты не понимаешь, что все портишь?
— Ничего не понимаю.
— Тогда давай объясняться. Давай?
— Давай.
— Хочешь, я скажу тебе, что ты думаешь, инженер? Вернее, не думаешь, а чувствуешь.
— Скажи.
— Ты чувствуешь себя виноватым. Только условимся: не перебивать. Так вот, ты чувствуешь себя виноватым. Я дружил с нею три года. Я даже любил ее. Во всяком случае, эти три года она была самым близким моим другом. Три года мы бегали друг к другу на свидания, целовались и шептали друг другу на ухо разные интересные вещи. А теперь я уезжаю в новую, ослепительную жизнь, а она, бедняжка, остается там же, где была. Ах, как неловко получается! Как мне совестно, бедному!
— Слушай, Нинка, — сказал он, притворяясь раздраженным. — Что на тебя нашло сегодня?
— Мы условились: не перебивать. Так вот. Все это так, но ты, как и подобает мужчине — настоящему мужчине, — стараешься не поддаваться всяким там сантиментам. Это ничего, мужественно думаешь ты. Ведь я не навсегда. Я еще буду работать на луннике, и мы будем еще встречаться, целоваться, шептаться и так далее. А потом я улечу на Проксиму или даже на УВ Кита, совершу подвиги и вернусь в сиянии славы, великий и могучий, и в награду за ее любовь предложу ей руку и сердце.
Мы поженимся, и я опять уйду в ослепительную жизнь навстречу необычайным приключениям на неведомых мирах, а она будет преданно и трепетно ждать меня, гордясь, что она жена такого человека, а когда я опять вернусь, она будет подливать мне вина в бокал и ловить каждое слово моих необыкновенных рассказов, и ахать и замирать от запоздалого ужаса, и требовать, чтобы я обещал в следующий раз сворачивать при встрече с этим ужасным чудовищем, и я буду снисходительно обещать все что угодно, зная, что обещания все равно не сдержу…
А затем она приведет перед мои светлые очи моих детей и расскажет, что дочка учится на круглые пятерки, а сын уже гуляет с девочкой из соседнего дома…
Она задохнулась и замолчала. У нее даже глаза потемнели от злости.
— Чепуха какая, — неуверенно сказал он.
— А подумавши?
Он добросовестно подумал.
— Ну? Только честно!
— Честно… Ну не надо сердиться на меня, Нинка. Ну что я могу поделать, право?
Она покачала головой.
— Безнадежен, — сказала она со вздохом.
Тогда он тоже рассердился.
— Ты сама намотала на меня знамена всякой глупой романтики, а теперь сердишься и восстаешь против этого. Делаешь из меня какого-то павлина.
Она ласково погладила его плечо.
— Ты не павлин, Юрочка. Просто ты мальчишка.
— Ну вот еще!
— Правда. Ну, не будем об этом.
Он ссутулился, упираясь локтями в колени.
— Глупо, — сказал он. — Ужасно глупо.
— Конечно глупо. Я ведь пришла прощаться, Юра. Мы с тобой уже не мальчик и девочка. Мы взрослые люди. Давай прощаться.
Он смотрел себе под ноги на утоптанный снег.
Ладно, — сказал он вяло. - Давай прощаться.
Она не должна была говорить так. Ведь она не права. И даже если она права… Он вдруг сжался от стыда и ужаса. Она права, конечно.
Они поднялись и, не глядя друг на друга, надели лыжи. Она взяла палки и несколько раз подпрыгнула на месте, проверяя крепления.
— Проводить тебя? — сказал он.
— Нет, не надо, инженер.
Он взглянул на нее. Как необыкновенно красива была она, крепкая, стройная, в синем свитере и синих брюках, в яркой красной шапочке, из-под которой выбивался на лоб присыпанный снегом локон, с яркими синими глазами и ярким ртом, и пушистыми щеками, на которых таяли пушистые снежинки.
Он ощутил странный болезненный толчок в сердце и не понял, что это такое, не понял, что он уже знает, что никогда в жизни не повторится этот день, и другие дни, которые были раньше, что даже если они встретятся еще когда-нибудь, все будет по- другому. Совершенно по-другому.
— Прощай, Юрик, — сказала она. — Как это у вас говорится? Спокойной плазмы.
Она придвинулась к нему, и они поцеловались.
— Прощай, — повторила она.
Ничего нельзя было сделать. Она повернулась и быстро пошла с холма, равномерно взмахивая палками. Он стоял и смотрел, как быстро уменьшается темная фигурка в красном колпачке, как бледнеет и замывается за пеленой падающего снега крошечный силуэт.
Тогда он в последний раз поглядел на скамейку, на истоптанный снег вокруг и, оттолкнувшись палками, тоже пошел с холма. Стратоплан на Мирза-Чарле стартовал через полтора часа, а до Школы было двенадцать километров — минут сорок пять хорошего хода.
ГЛАВА ПЕРВАЯ
Юра Чибисов, выпускник инженерного Факультета Высшей школы космогации, допил кефир, доел булочку с маком и отправился представляться капитану. Он неторопливо шел по круглому тоннелю Большого Спутника, рассеянно поглядывая по сторонам, и обдумывал слова приветствия. На Большом Спутнике Юра бывал неоднократно, еще когда учился в Школе, и знал здесь все уголки и переходы. Капитан Быков остановился в номере седьмом гостиницы. Значит, надо будет, пройдя тоннель, свернуть направо, миновать библиотеку, подняться на лифте на второй горизонт, встать на кольцевую дорогу и соскочить у дверей номера седьмого. Не забыть постучать. Говорят, Быков — мужчина свирепый и погрязший в предрассудках. Юра вздохнул и впервые подумал о Школе с сожалением.
Он вышел из тоннеля, свернул направо, прошел мимо библиотеки и поднялся на лифте. На кольцевой дороге его окликнули.
— Здравствуй, Волк!
— Привет, Крокодил! — откликнулся Юра и с удовольствием остановился. Это был Костя Младенцев, выпускник прошлого года. На Спутнике он работал диспетчером. Они пожали друг другу руки.
— Давно с Планеты? — осведомился Костя.
— Сегодня, — сказал Юра. — Иду представляться капитану Алексею Быкову.
Костя присвистнул.
— А что? — спросил Юра с некоторым беспокойством.
— Ничего, — сказал Костя. — Ты к нему сам попросился?
— Почему — сам? Машина распределила. А в чем дело?
Костя внимательно осмотрел Юру с ног до головы и сказал:
— Быков свернет из тебя ленту Мёбиуса и загонит в бутылку Клейна.
— Ах, как страшно, — сказал Юра. — Что такое твой Быков? Быков — это старый брюзга.
— Это ты ему скажи, — предложил Костя. — При первом свидании.
— Ладно, ладно, — сказал Юра. — Нечего меня пугать. Годик я у него постажируюсь, а потом — адью. Что тут у вас но-венького на Большом?
— А что тебя волнует?
— Зиночка вернулась?
— Вернулась, — сказал Костя. — Вдвоем.
— Ну да? А он кто?
— Ты его не знаешь. Планетолог один. А куда вы с Быковым идете?
— Повезем какого-то инспектора, — сказал Юра. — По всей Системе. Он главный надзиратель над базами.
— А, — сказал Костя, — Юрковский Владимир Сергеевич…
— Как Юрковский? Юрковский же на покое.
— Эх ты, — сказал Костя. — Это Дауге на покое.
— Юрковский — это здорово, — сказал Юра задумчиво.- Всегда хотел с ним познакомиться.
Они уже третий раз проезжали мимо номера седьмого.
— А тебе не пора? — спросил Костя.
Юра посмотрел на часы и скривился.
— Мне уже двадцать минут как пора, — сказал он.
— Ну, это ты зря.
— Подумаешь, — легкомысленно сказал Юра. — Переведу стрелки, скажу, что часы отстают.
Костя с сомнением покачал головой.
— Самое главное, — продолжал Юра, — не дать начальству с самого начала сесть тебе на шею. Утвердить свое человеческое право на свободу воли. Чем я рискую? Парой рапортов. А выигрываю я свободу.
Костя сказал:
— Быков не пишет рапортов.
— Тем более, — сказал Юра.
Они подъезжали к номеру седьмому в четвертый раз.
— Ты бы все-таки шел, — посоветовал Костя.
— Ну, раз ты просишь… — сказал Юра. Он протянул руку.— Вечером увидимся.
Костя пожал ему руку и сказал:
— Думаю, что не увидимся.
Юра соскочил у дверей.
— Почему? — крикнул он вдогонку.
— Вечером ты будешь сидеть в бутылке Клейна… — донеслось из-за поворота.
Юра небрежно усмехнулся, перевел стрелки часов на двадцать пять минут назад, приосанился и постучал в дверь. Дверь открылась.
За круглым столом сидели Быков и Юрковский. Юра сразу узнал обоих, хотя раньше видел их только в кино. На столе между ними стояла ваза с яблоками и сифон с шампанским. Юрковский полулежал в кресле, держа в руке бокал, отставив мизинец. Быков чистил яблоко пластмассовым ножиком.
— Разрешите, — сказал Юра.
Быков и Юрковский посмотрели на него.
— Заходите, — сказал Быков.
Юра вошел и сказал:
— Я к вам, Алексей Петрович.
Быков мельком взглянул на часы. Юрковский сказал холеным голосом:
— Что это за мальчик, Алексей?
— Это стажер, — сказал Быков.
Юрковский отставил бокал и спросил с изумлением:
— Зачем нам стажер?
Юра почувствовал себя уничтоженным и неловко переступил с ноги на ногу. Быков пожал плечами и сказал:
— Я вас слушаю, стажер.
— Совершенно не понимаю, зачем нам стажер, — сказал Юрковский.
Быков глянул на него, и Юрковский махнул на него рукой:
— Ну хорошо, хорошо, Алексей. Разбирайся.
— Выпускник Школы, Юрий Чибисов, борт-инженер, прибыл в ваше распоряжение, — сказал Юра металлическим голосом.
— Решительно не понимаю, зачем нам еще один борт-инженер, — негромко сказал Юрковский в бокал.
— Садитесь, стажер, — сказал Быков.
Юра чинно сел. Быков глядел на него, не мигая.
— Шифр вашего радиофона, стажер, — сказал Быков.
— Семь один два один, — торопливо сказал Юра.
— Возьмите записную книжку, — сказал Быков. Юра достал записную книжку. — Пишите. Шифр капитана Быкова: три нуля три. Шифр штурмана Крутикова: ноль один семь два. Шифр борт-инженера Жилина: ноль один семь три.
Юра исправно записывал.
— Найдете борт-инженера Жилина, — продолжал Быков,— представитесь и узнаете свои обязанности. Мы стартуем сегодня в двадцать три ноль ноль. Дайте ваши часы.
Юра с неподвижным лицом снял с руки часы и протянул Быкову. Быков перевел стрелки и вернул часы Юре.
— Стажер Чибисов, вы свободны.
Он принялся за яблоко.
Юра поднялся.
— А что? — сказал Юрковский. — От стажера отказаться уже нельзя? Уже поздно?
Быков не ответил, тогда Юрковский обратился непосредственно к Юре:
— Э… слушайте, стажер, — сказал он. — Водку пьете?
— Нет, — сказал Юра угрюмо.
— А в бога веруете?
— Нет.
— И на том спасибо, — сказал Юрковский. — Знатный межпланетник. Вы свободны, стажер.
Юра щелкнул каблуками, повернулся и вышел.
— Э… Алексей, — сказал Юрковский. — Я несколько удивлен. Почему я узнаю об этом стажере… э… последним?
— А почему бы и нет? — сказал Быков, отправляя в рот ломоть яблока.
Юрковский поиграл белыми пальцами и стал рассматривать ногти.
— Немного странно все-таки, — сказал он. — Начальник экспедиции не получил в свое время сведений о составе экспедиции… Согласись, это… э… странно, Алексей.
— Что ты ко мне привязался? — сказал Быков спокойно.— Чем он тебе не потрафил, этот мальчуган? Будешь им командовать.
— Нет, извини, — сказал Юрковский, выдвигаясь из кресла. — Ты заметил, что этот паршивец опоздал? Судя по манипуляциям с часами этого паршивца, я понял, что он опоздал. Недисциплинированный молокосос, а рейс сложный, ответственный, могут быть трудности, даже… э… серьезные трудности…
— Эту песенку ты мне не пой, товарищ начальник, — сказал Быков, тщательно пережевывая яблоко. — Ни о каких… э… трудностях не может быть и речи. Рейс будет очень простой, и я тебя попрошу без авантюр.
Юрковский, полузакрыв глаза, тянул из бокала шампанское.
— Не знаю, что ты… э… подразумеваешь под авантюрами.
Нам придется иметь дело с иностранными базами, а там состав не всегда… э… на высоте. Кроме того, могут потребоваться и некоторые дополнительные исследования чисто научного характера.
Быков неторопливо сложил огромный веснушчатый кулак и принялся его рассматривать.
— Вот что, Владимир, — сказал он. — Возьми лист бумаги и вот сейчас же, не сходя с места, составь план этих самых научных исследований. А я сейчас же его посмотрю. И я тебя попрошу: не употребляй, пожалуйста, на корабле спиртных напитков.
— Ты имеешь в виду шампанское? — вежливо осведомился Юрковский.
— Именно шампанское. Тебе придется придерживаться режима, Володя.
Некоторое время Юрковский думал.
— Хорошо, — сказал он. — А теперь дай мне, пожалуйста, листок бумаги.
Борт-инженера Жилина Юра нашел в рубке «Тахмасиба», фотонного грузового планетолета дальнего сообщения. «Тахмасиб» висел на стартовом рейде в ста пятидесяти километрах от Большого Спутника.
Позже Стругацкие переписывают пролог и первую главу, и если пролог остается, в сущности, неизменным (Авторы лишь чуть сокращают его и проводят стилистическую правку), то действие в первой главе переносится на Землю, в Мирза-Чарле.
ГЛАВА ПЕРВАЯ, по преимуществу информационная
Юра Чибисов, выпускник инженерного факультета Высшей школы космогации, допил кефир, доел булочку с маком и отправился представляться капитану. Он неторопливо шел по широкому, с низким потолком коридору гостиницы, рассеянно поглядывая по сторонам, и обдумывал слова приветствия.
В Мирза-Чарле он никогда раньше не был, но все базовые ракетодромы на Планете строились по единому стандарту, и легко было догадаться, что гостиница в Мирза-Чарле ничем не отличается от гостиницы любого другого ракетодрома. Капитан остановился в номере семнадцатом, значит, сейчас надо будет свернуть налево, миновать массивные двери кабинета справочной библиотеки и свернуть направо. Не забыть постучать и дождаться разрешения войти. Говорят, капитан — мужчина свирепый и погрязший в старческих предрассудках. Юра вздохнул и впервые вспомнил о Школе с сожалением.
У дверей библиотеки он едва не столкнулся с высокой полной женщиной в просторном жакете и широкой плиссированной юбке. Женщина остановилась.
— Юра? — сказала она.
— Женечка? — сказал Юра и с удовольствием остановился.
Это была Женя Коврова с факультета дистанционного управления, выпускница позапрошлого года. Женя работала диспетчером на Спу-пятом. Они поздоровались.
— Давно из Школы? — осведомилась Женя.
— Вчера, — сказал Юра. Он оглядел ее и стесненно пробормотал: — Тебя прямо не узнать.
Женя засмеялась:
— Да уж, — сказала она. — Меняемся. Качественно и количественно. Назначение получил?
— Только что. Иду представляться капитану Быкову.
Женя присвистнула.
— А что? — спросил Юра с некоторым беспокойством.
— Ничего. Ты к нему сам напросился?
— Почему — сам? — сказал Юра. — Начальство распределило. А в чем дело?
Женя задумчиво посмотрела на него.
— Очень интересно, — сказала она. — А тебе сказали, куда вы с Быковым идете?
— Повезем какого-то инспектора. По всей системе. Он главный над базами.
— Какого-то, — сказала Женя. — Вы повезете Юрковского.
— Юрковского? Планетолога? Но ведь он, кажется, на покое.
— Эх ты, малек. Это Дауге на покое.
— Слушай, Женька, — умоляюще сказал Юра. — Не морочь мне голову. Расскажи толком, в чем дело?
Женя неторопливо раскрыла сумочку, погляделась в зеркало и попудрила нос.
— Ну? — сказал Юра.
Женя захлопнула сумочку.
— Я думаю, тебе очень повезло, — серьезно сказала она.— Быков не даст тебе резвиться и сделает из тебя работника.
— И только-то? — разочарованно спросил Юра.
— Только-то. Быков свернет из тебя ленту Мёбиуса и загонит тебя в бутылку Клейна.
— Ах, как страшно, — сказал Юра. — Что такое твой Быков? Быков — это старый брюзга.
— Это ты ему скажи, — предложила Женя. — При первом свидании. Только подожди, пока я уйду. Мне сейчас вредно видеть поверженную юность.
— Ладно, ладно, — сказал Юра. — Нечего меня пугать. Годик я у него постажируюсь, а потом — адью. Расскажи лучше, что у вас новенького на Пятом.
— А что тебя волнует?
— Зиночка вернулась?
— Вернулась, — сказала Женя. — Вдвоем.
— Серьезно? А кто он?
— Ты его не знаешь, физик один. А что нового в Школе?
Юра пожал плечами.
— Ничего особенного.
— Обязательно заеду в Школу, — сказала Женя. Она помолчала. — Жалко уходить с работы, — сказала она. — У меня такая интересная работа.
— Ничего, ты еще вернешься, Женечка.
— Обязательно вернусь. Но все равно жалко.
Юра сказал как можно мягче:
— Но ты же знала, Женечка…
— Знала, еще бы. Но как же иначе? Ведь иначе нельзя.
— Я понимаю.
Женя рассмеялась.
— Ничего ты не понимаешь. Кстати, тебе не пора?
Юра посмотрел на часы.
— Мне давно пора, — сказал он. — Ничего, обойдется. Имею я, в конце концов, право поговорить с товарищем, которого не видел два года?
Женя с сомнением поджала губы.
— И вообще, — сказал Юра, — нельзя давать начальству с самого начала садиться тебе на шею. Главное — утвердить свое человеческое право на свободу воли. Чем я рискую? Каким-то рапортом. А выигрываю…
— Быков не пишет рапортов, — сказала Женя.
— Тем более. А откуда ты это знаешь?
— Это все знают. Ты бы все-таки шел, Юрик…
Юра вздохнул.
— Ну, раз ты просишь…
— Ступай, ступай.
Женя протянула ему руку.
— Может быть, вечером увидимся? — сказал Юра. — Приходи в концертный зал.
— Нет, — сказала Женя. — Вечером мы не увидимся.
— Почему?
— Во-первых, через час я улетаю домой.
— А во-вторых?
— Во-вторых, — серьезно сказала Женя, — вечером ты будешь сидеть в бутылке Клейна. Желаю удачи, Юрочка. И постарайся быть послушным мальчиком.
Она отняла у него руку и, не оборачиваясь, ушла по коридору. Юра задумчиво поглядел ей вслед. Женя чего-то недоговорила. Странно. Диспетчерам на стартовых спутниках известно многое. Но говорят они, к сожалению, не все, что знают.
У двери номера семнадцатого Юра приосанился, провел ладонью по волосам и постучал. «Войдите», — сказал неприятный скрипучий голос. Дверь открылась.
За круглым столом посередине комнаты сидели двое. Юра сразу узнал обоих, хотя раньше видел их только на фотографиях. На столе между ними стояла ваза с желтыми алма-атинскими яблоками и сифон с шампанским. Юрковский, длинный, седой, в роскошном сером костюме, полулежал в кресле и рассматривал на свет бокал, который держал двумя пальцами, отставив мизинец. Быков в потертой кожаной куртке сидел, ссутулившись, напротив и чистил яблоко пластмассовым ножиком.
— Разрешите, — сказал Юра.
Быков и Юрковский посмотрели на него.
— Войдите, — повторил Быков.
Юра шагнул в комнату, дверь бесшумно закрылась за ним.
— Я к вам, Алексей Петрович, — сказал Юра.
Быков мельком взглянул на часы. Юрковский осведомился холеным голосом:
— Что это за мальчик, Алексей?
— Это стажер, — сказал Быков.
Юрковский отставил бокал и спросил с изумлением:
— Зачем нам стажёр?
Юра стиснул зубы. Быков пожал плечами и сказал:
— Я вас слушаю, стажер.
— Совершенно не понимаю, зачем нам стажер, — сказал Юрковский. Быков глянул на него. Юрковский деликатно помахал на него рукой: — Хорошо, хорошо, Алексей. Разбирайся.
Юра металлическим голосом представился:
— Выпускник Высшей школы космогации Чибисов прибыл в ваше распоряжение.
Юрковский откинул голову на спинку кресла и со скучающим видом принялся рассматривать стерильный потолок.
— Садитесь, стажер, — сказал Быков.
Юра чинно сел. Быков глядел на него, не мигая. Юра глядел в угол поверх его рыжей головы.
— Ваше полное имя, — сказал Быков.
— Юрий Николаевич Чибисов.
— Родители?
— Мать — детский врач. Отец — электротехник.
— Братья и сестры?
— Сестра Валентина, тринадцать лет.
— Женаты?
— Нет.
— Невеста?
Юра подобрался и взглянул Быкову в глаза. У Быкова были жесткие холодные глаза. Юра снова уставился в угол.
— Невесты нет.
— Чем занимались до Школы?
— Три года работал на ремонтной станции.
— Взыскания на работе?
— Не было.
— Взыскания в Школе?
Юра помедлил.
— Два выговора. Один на третьем курсе — от начальника Школы за тренировку на перегрузки без разрешения врача, второй на четвертом — от начальника факультета. За опоздание на занятия.
Юрковский взял бокал и стал маленькими глотками прихлебывать шампанское.
— Шифр вашего радиофона, стажер, — сказал Быков.
— Семь-один-два-один, — сказал Юра.
— Возьмите записную книжку, — сказал Быков. Юра торопливо достал записную книжку. — Пишите. Шифр капитана Быкова — три нуля три. Шифр штурмана Крутикова — два нуля семь-два. Шифр борт-инженера Жилина — два нуля семь-три.
Общий шифр корабля — а-эс-три.
Юра исправно записывал.
— Шифры выучить наизусть. Спрошу после старта. Сейчас отправляйтесь к борт-инженеру Жилину, тридцать третий номер, налево по коридору, восьмая дверь справа. Представитесь и узнаете свои обязанности. Борт-инженер Жилин будет вашим непосредственным начальником на весь период стажировки.
По вахтенному расписанию вы будете числиться вторым борт-инженером.
Юрковский негромко сказал в бокал:
— Решительно не понимаю, зачем нам второй борт-инженер.
— Стажер Чибисов, — сказал Быков, — можете идти.
Юра встал, четко, как в гимнастическом зале, повернулся кругом и вышел. Выходя, он услыхал, как Юрковский противным томным голосом спросил Быкова:
— А что, от стажера отказаться уже нельзя? Уже поздно?
Дверь захлопнулась, и ответа Быкова Юра не услышал.
Вероятно, Стругацкие прислушались к вопросу Юрковского, а может быть, начинать второе произведение с очередного стажера им показалось неуместным, поэтому они изменяют специальность Юры, делая его «как бы стажером», а на самом деле — вакуум-сварщиком, отставшим от группы. Где-то в это время, вероятно, была написана и глава под номером 1 — «Венера. Архаизмы». Как рассказывает Б. Н. Стругацкий, эта глава была написана Аркадием Натановичем в одиночку и должна была протягивать ниточку от СБТ к «Стажерам». Глава в повесть не вошла, так как основная идея данного эпизода была высказана в главе о Бамберге.
Произведение «Венера. Архаизмы» было опубликовано отдельным рассказом в 11-м томе Собрания сочинений «Сталкера» в разделе «Неопубликованное», но сохранилось и начало чернового варианта этой главы:
1. ВЕНЕРА. БЕРЕГ ЕРМАКОВА
Памятник находился в центре города, посередине широкой квадратной площади — черные, объеденные адским огнем обломки на грубой черной глыбе базальта. С северной стороны в исхлестанном бурями базальте была вырублена надпись: «ПЕРВЫМ». По площади мела стремительная, тонкая как дым поземка, а в небе неслись вечные кровавые тучи. И слабо, но настойчиво отдавалось в шлемофонах далекое бормотание укрощенной Голконды.
Быков первым пошевелился, поднял руку, стряхнул черно-серый пепел с плеча. За ним зашевелились остальные. Юрковский, молча, на негнущихся ногах пошел к своему вездеходу.
Жилин, помахав рукой Юре, отправился за ним. Юра остался стоять на месте, в нерешительности переводя взгляд с бесформенной груды на вершине памятника на двух людей, оставшихся перед ним. У него было странное чувство, словно он участвует в каком-то фильме. И не в каком-то, а в фильме о завоевании Венеры. Все здесь было — и люди, которые первыми высадились здесь, и их легендарный вездеход-транспортер, погибший в атомном взрыве, и грохот Голконды, и багровое небо, и вечный ветер, несущий вечный песок.
— Пойдем, Михаил, — сказал негромко Быков.
В красноватых сумерках Юра увидел, как под прозрачным колпаком спецкостюма тряслась лысая голова Михаила Антоновича.
— Сейчас, сейчас, Алешенька, — сдавленно пробормотал Михаил Антонович. — Минуточку только…
Быков промолчал. Он стал глядеть в сторону, где Жилин и Юрковский упаковывались в ракетомобиль.
— Мы поехали, Алексей, — сухо сообщил Юрковский.
— Поезжайте, — сказал Быков и добавил, когда ракетомобиль медленно задвигался: — Не забывайте, жду вас к девятнадцати. Жилин!
— Слушаю вас, Алексей Петрович…
— Помните… — Юра увидел, как лицо Быкова искривилось в безрадостной усмешке, — помните, что вы сопровождаете Генерального инспектора.
— Я бы попросил, Алексей… — сказал Юрковский.
Из-под ракетомобиля взвилось облако черной пыли. Блеснул язык пламени. Блестящая тонкая машина подпрыгнула, на мгновение повисла в серых потоках поземки и вдруг, развернув крылья, взлетела в красное небо. Затем она четкой тенью ринулась к куполам зданий на другом конце площади и исчезла.
— Пойдем, Михаил, — снова позвал Быков.
Михаил Антонович всхлипнул, повернулся и побрел к вездеходу, загребая носками пыль.
— Пойдемте, стажер, — сказал Быков и пошел вслед за ним.
Юра двинулся за Быковым.
Им выделили первоклассный пятиосный вездеход и прикомандировали водителя — честь неслыханная на Венере, как узнал краем уха Юра, потому что здесь постоянно не хватало транспорта, людей и много чего еще. Но то ли потому, что Быков привез генерального инспектора МУКСа, то ли потому, что Быков представлял объект уважения сам по себе, ему ни в чем не отказывали.
От города на север, к берегам Урановой Голконды, пролегало широкое стеклянное шоссе. Юра уселся рядом с водителем, а Быков и Михаил Антонович сели позади. Пока все усаживались, водитель держал руки на пульте управления и, полуобернувшись, ждал.
— Поехали, — кряхтя, сказал Быков.
Водитель нажал на клавиши. Вездеход мягко взял с места и покатил по шоссе почти без толчков. Некоторое время водитель молчал. Молчал и Юра, глядя вперед на блестящую красноватым светом дорогу, на черную пустыню по сторонам, на черную мглу, пронизанную голубоватыми вспышками далеко впереди. Затем водитель спросил:
— Тебя как зовут?
Юра поглядел на него сбоку. Водителю было лет двадцать, не больше. Юра ответил обдуманно:
— Юрий. А тебя?
— Василий, — сказал водитель, нисколько не обидевшись.— Ты пилот?
— Нет. Я рабочий. Сварщик. А ты?
— Метеоролог.
Что-то широкое и темное соскользнуло с низкого красного неба, пересекло дорогу и мгновенно скрылось в пустыне, — Что это? — спросил Юра.
Василий ответил не сразу. Он что-то тронул на пульте, сейчас же приглушенно завыла сирена и вспыхнули яркие фары.
— Не знаю, — сказал Василий. — Никто не знает. Здесь много такого, чего никто не знает. Черным черно, как черна ворона.
— Птица?
— Почему птица? Я говорю — никто не знает. Да нужды нет, и так справляемся.
Юра презрительно сказал:
— Тоже мне… местные жители.
Василий спокойно заметил:-
— Ты это брось, молодший. А то я тебя того… выше Дерева стоячего.
— Любопытно посмотреть.
Некоторое время водитель молчал. Затем сказал в своей странной былинной манере:
— Наказать бы тебя, добер молодец, по нагому телу за нахальны речи.
— Ладно, не сердись, — примирительно сказал Юра. — Я только удивился, что вы здесь живете и не знаете, что здесь водится.
— Только нам здесь и дела, что этим барахлом заниматься!
Следующим этапом разработки сюжета повести идет так называемый «обратный план действия», написанный как бы с конца повествования. В плане появляется глава о Бамберге (правда, еще не на окончательном месте) и впервые высказывается главная идея повести.
Эпилог.
Н. Букет незабудок — Дауге встречает на ракетодроме потрясенного Быкова.
Н — 1. Стажер прибыл к месту работы, встречает товарищей, приступает к работе. Квинтэссенция смысла книги — изменения в душе стажера.
Н — 2. Гибель Портоса. С момента, когда они начинают гибнуть, гибель, появление Быкова и отчаяние Быкова.
Н — 3. Сцена первая: Юрковский тайно будит Михаила Антоновича, и они улетают. Сцена вторая: Жилина поднимает Быков — в погоню! Быков — попытка связи с М. А., диспетчерская, подслушанный разговор. Сцена третья: бой в ракете, где в ход вступает стажер. Сцена четвертая: старт на пеленг бота.
Жилин ловит последний зов Крутикова.
Н — 4. Стажер прощается и переносит пожитки на швейцарский корабль. Быков не поддается Юрковскому, Крутиков ночует на боте.
Н — 5. Рейс, критика следопытства, гигантская флюктуация.
Н — 6. Юрковский расправляется с автократом.
Н — 7. Планета под пятой автократа.
Н — 8. Астероиды, смерть-планеты. Расправа Юрковского с лихачами. В основном расправу чинит Быков. Ворчание Юрковского, что Быков превышает власть. Опыт с гравитацией.
Н — 9. Умиротворение разложившейся базы. Рудники астероида. Космический жемчуг. Спэйс-пёрл. Большая часть рудников принадлежит компании. И банда свободных охотников.
Грызня и стрельба. Советский надзиратель — незаинтересованная сторона. Не справившись, послал СОС. В ужасе, что Юрковский один, без армии. «А где остальные?» Арест, атомные торпеды. «Смертники… коммунисты» — из глубины комнаты по-русски, змеиным шепотом. Быков, не оборачиваясь: «А ты как думал, сволочь!» Юрковский напоследок пригрозил сообщить американскому патрулю. Хихикают. «Капитану Джонсону. Он мой личный друг и не откажет мне в маленькой любезности». Лица вытягиваются.
Н —10. Бытовая сцена. Показать Юрковского барином, зазнайкой. Подписывает бумаги. «Ванюша, это передай через час открыто, а это — моим кодом. Э… Юра. Сбегай в мою каюту и принеси бювар». Подготовка к концовке Н — 6: «Вот и из Володьки может получиться такое». Володя, знаешь, о чем я сей час подумал? Знаю, — угрюмо ответил Юрковский.
Н — 11. Облава на Марсе.
Н — 12. Подготовка облавы. Необходимость облавы.
Н — 13. Один из первых дней рейса. Стажер бродит по кораблю и приглядывается. Описание корабля. Корабль — уютный дом межпланетника. Приглядывается к людям.
Н — 14. Мирза-Чарле. Мучения стажера.
Этому варианту плана соответствует сохранившаяся глава «Облава». Неизвестно, писали ее Стругацкие для «Стажеров» специально, или это был ранний рассказ, который вроде бы удобно ложился в повествование, или это была оказавшаяся невостребованной новелла из ПХХИВ, но в данном раскладе материалов она соотносится именно к этому плану «Стажеров», потому что в предыдущем плане еще нет главы, где показывалась бы необходимость облавы, а в следующем Стругацкие уже придумали запоминающееся название для марсианского хищника…
ОБЛАВА
У начальника Базы был кабинет — маленькая низкая комната без окон, со стенами из гофрированной пластмассы. Начальник сидел за столом и, рассеянно щелкая переключателем селектора, слушал, как его заместитель по строительству Виктор Гайдадымов орет на его заместителя по материально-техническому обеспечению Ибрагима Константиновича Иваненко.
Гайдадымов требовал вездеходы, которые Иваненко накануне поставил на профилактический ремонт. Иваненко, красноглазый от усталости и зверски небритый, отбивался очень ловко.
Характерно, что ни тот ни другой не смели обратиться за поддержкой к начальнику: в глубине души каждый сознавал, что прав все-таки противник. Начальнику наконец надоел этот крик, и он сердито сказал:
— Достаточно. Садитесь оба.
Заместители сели. Иваненко сейчас же сунул руки в рукава, втянул голову в пушистый воротник дохи и прикрыл глаза. Гайдадымов яростно шмыгнул покрасневшим носом и уставился на начальника. У обоих заместителей были бледные худые лица с дочерна загорелыми скулами и надбровьями.
— Договоримся так, — сказал начальник. — Сколько у вас инженеров на строительных работах, Виктор?
Гайдадымов снова шмыгнул носом и сказал:
— У меня программа летит. Меня астрономы едят.
— Я спрашиваю, сколько инженеров ты взял на стройки?
— Ну, восемь, — неохотно сказал Гайдадымов.
— Отдашь их в ремонтные мастерские. Ибрагим Константинович, за двое суток кончите ремонт?
Иваненко спал.
— Кончит, — сказал начальник. — Через двое суток получишь свои вездеходы и моих инженеров.
— За двое суток астрономы меня съедят, — сказал Гайдадымов.
— Да нет, не съедят, Витя, — сказал начальник. — Посылай их ко мне. Пошли ко мне Рихтера, хорошо?
— Они к вам не пойдут. — Он достал платок и шумно высморкался. — Собственно, они и меня-то не едят. Просто работают, как бешеные. Мне на них смотреть стыдно.
В коридоре загремели свинцовые подметки, и в дверь постучали.
— Войдите, — сказал начальник. Он покосился на часы.
Было десять часов вечера.
В кабинет вошли четверо, и в кабинете сразу не осталось ни вершка свободного места. Это были Следопыты, археологи, работающие вне Базы. Они месяцами копались в марсианских песках, разыскивая следы исчезнувшей цивилизации, и появлялись на Базе очень редко. Следопыты работали совершенно самостоятельно, База только снабжала их продовольствием и иногда машинами. Начальник даже не всех знал в лицо, но этих он знал: Опанасенко, Морган, Альварес и Хасэгава — старожилы и самые лучшие разведчики Марса.
— Здравствуйте, Борис Максимович, — прогудел Опанасенко.
— Здравствуйте, товарищи, — сказал начальник. — Рад вас видеть, садитесь. Садиться, правда, не на что.
— Благодарю вас, — сказал Хасэгава. — Мы будем стоять.
— Мы к вам с просьбой, — сказал Опанасенко. — Нам нужны машины.
При слове «машины» Гайдадымов нехорошо усмехнулся, а Иваненко, не открывая глаз, сказал:
— Очень сожалею, но машин, извините, нет.
— Здравствуйте, Ибрагим Константинович, — сказал Опанасенко. — А мы нефть нашли.
— Где? — Иваненко приподнял набрякшие веки и поглядел на археолога.
— Шестьдесят километров к востоку. Подступы идеальные.
— Это хорошо, — сказал Иваненко. — Кроки сняли?
Опанасенко, широко улыбаясь, расстегнул доху, вытянул планшет и извлек из него несколько сложенных листков бумаги.
— А ну-ка, дайте-ка, — сказал Иваненко. Он развернул листки и стал рассматривать кроки.
— Нам нужны все машины, какие есть на базе, — сказал Опанасенко. — Все краулеры и вездеходы. И все люди, которые уме ют стрелять. И побольше динамиту. И ракеты.
— И два мешка луку, — мрачно сказал Гайдадымов.
— Здравствуйте, Виктор Петрович, — радостно сказал Опанасенко. — Вот кстати, ваше поручение мы выполнили. Шесть мачт релейной передачи поставили, до самой биостанции.
— Спасибо, — хмуро сказал Гайдадымов.
— А зачем вам все это нужно? — спросил начальник.
— Бладсакер, — сказал Морган.
— Тора, — сказал Хасэгава.
— Перро, — сказал Альварес.
— Одним словом, рысь, — сказал Опанасенко. — Надо кончать с рысью.
— Что-нибудь случилось? — спросил начальник.
— Две рыси бродят вокруг лагеря, — сказал Опанасенко.— Они все время ходят вдоль трассы.
— Какая там еще рысь, — проворчал Иваненко, тяжело поднимаясь со стула. — Вот нефть — это хорошо. Это вы молодцы.
Завтра же пошлю ареологов.
— Какая рысь? — сказал Опанасенко. — Спросите у Хлебникова, какая рысь.
— Нечего было шататься без оружия, — сказал Иваненко.— Сто раз предупреждали.
— А что вы нам скажете, Борис Максимович? — сказал Опанасенко, поворачиваясь к начальнику.
— У нас очень трудно с машинами, Федор Алексеевич, — сказал начальник. — А что вы хотите предпринять?
— Облаву, — сказал Опанасенко. В кабинете воцарилось молчание.
— Ну, я пошел в мастерские, — сказал Иваненко. — До свидания, Борис Максимович.
— Нет уж, вы погодите, Ибрагим Константинович, — сердито сказал Гайдадымов. — Это дело надо решить.
— Мне некогда решать такие дела, — сказал Иваненко.— Мне надо работать. И вам тоже.
— Правильно, — сказал Опанасенко. — Нам надо работать.
А мы работать не можем. Мы не можем к каждому работнику приставлять часового.
— Здоровые парни, — сказал Иваненко. — С пушками.
Смешно, честное слово.
— По-вашему, таскать на работу пушки нормально? — осведомился Опанасенко. — Ареологи завтра тоже поедут с пушками? Что-то не помню, кто там из них умеет стрелять.
— Хорошо, — сказал Иваненко и снова сел. — Чего вы от меня хотите?
— Поясните себе положение, — сказал Морган. — В нее очьень трудно попасть. Она летает быстро. Ее нужно долго гнать, загнать и расстрельять в упор.
— А потому, — сказал Опанасенко, — нам нужно, — он стал загибать пальцы, — все быстроходные машины базы, все лучшие водители, все стрелки, побольше динамиту, побольше ракет… — …и два мьешок лука, — сказал Морган, улыбаясь.
— Так, — зловеще сказал Иваненко. — Вы собираетесь гнать краулеры на полной скорости по пустыне, пережжете моторы, порвете ходовую часть, поперетопите машины в зыбучках…
— Но зачем так пьечально? — сказал Морган.
— …перекалечитесь сами, спалите все горючее… Не дам машин! — рявкнул он неожиданно.
Опанасенко грохнул кулаком в стену.
— Черт побери, — сказал он. — Да кто же для кого? Мы для машин или машины для нас?! Неужели же трудно понять! Да ваших же врачей эта гадина чуть не сожрала на той неделе!
— Спокойно, спокойно, — сказал начальник.
— Надо машины дать, — сказал Гайдадымов. — Я сам одну доведу.
— Черта лысого ты поведешь! — заорал Иваненко. — Нет, я так не могу! Я в таких условиях работать не могу! Охоты, облавы, а на Базе люди живут впятером в такой вот комнатушке!
Для женщин комнату едва выделил! Строить надо, а не гарцевать на краулерах!
Опанасенко вдруг успокоился.
— Хорошо, — сказал он. — Не надо машин. Мы пойдем цепью. Все, конечно, пойдем. Пусть облава будет пешая. И горючее будет цело, и в комнатах после облавы станет посвободнее. Это вас устраивает, товарищ Иваненко?
— Не смейте разговаривать со мной в таком тоне, — прошипел Иваненко. — Не смейте!..
Начальник хлопнул ладонью по столу.
— Достаточно, — сказал он. — Это ругань, а не серьезный разговор. Товарищ Опанасенко, расскажите, пожалуйста, что такое эта рысь? О ней много говорят, и никто ничего не знает.
— Мы тоже мало знаем, Борис Максимович, — сказал Опанасенко. — Какое-то хищное животное. Никто его толком не видел. Охотится ночью, нападает длинным прыжком, всегда почему-то справа. Нападает почему-то на людей и всегда норовит вцепиться в правый бок. Что еще? Длинная, с серебристой шерстью, конечностей не заметно, глаз тоже. Вот и все, пожалуй.
— А где она скрывается днем? — спросил начальник.
— Неизвестно. Может быть, зарывается в песок. А может быть, у нее есть логово — передвигается она очень быстро.
— Дело вот в чем, — сказал начальник. — Через четыре месяца с Земли придут два корабля. Они привезут еще пять краулеров. С машинами будет легче. С другой стороны, за это время мы, по-видимому, закончим самые необходимые постройки и станет легче с грузовыми перевозками. Может, имеет смысл подождать с рысью?
Опанасенко поглядел на Моргана. Морган пожал плечами.
— Подождать, конечно, можно, — сказал Опанасенко, — но это опасно. Вам придется либо запретить выход с территории, либо, — он принялся загибать пальцы, — ввести непрерывный патруль вдоль трассы. На краулерах, конечно. Выделить отряд стрелков для охраны биологов, ареологов, связистов, работающих в поле. Поставить вокруг Базы высоковольтное заграждение. Одним словом, это дороже обойдется.
— Мы ее не знайем, — сказал Морган, — а она наглейет. Вчера я видьел ее сльеды у экскаватора. Раньше этого не было. Скоро она начнет нападать на краулер, а краулер есть открытая машина.
— Да-а, — сказал начальник. — Ну, что вы скажете, Ибрагим Константинович?
— Делайте, как хотите, — сказал Иваненко. — А я бы так просто запретил выход с Базы.
— Ну уж нет, — сказал Гайдадымов. — Такой приказ выполняться не будет. Запереть ученых на четыре месяца!.. Они скажут, что не для того сюда летели, и будут правы.
— Делайте как хотите, — повторил Иваненко.
— Хорошо, — сказал начальник. — Сколько времени нужно на подготовку, Федор Алексеевич?
— Двое суток, я думаю, хватит, — сказал Опанасенко и поглядел на Моргана. — А, Гэмфри?
— Да, — сказал Гэмфри.
— У нас на Базе сто восемьдесят три человека, — сказал начальник.
— Сто восемьдесят четыре, — поправил Гайдадымов, улыбаясь.
— Почему? — сказал начальник. — Сто восемьдесят три.
— А Богдан Богданыч Спицын? Ему уже неделя.
— Да, правда, — сказал начальник. Все улыбались, даже Иваненко. — Одним словом, не считая женщин и… гм… детей, у нас полтораста боеспособных мужчин.
— Боеспособных мужчин у нас человек сорок, — сказал Опанасенко, — и то считая Следопытов. Да нам больше и не нужно. Десять машин, сорок человек. Это не проблема, Борис Максимович. Поручите это нам с Гэмфри.
— Хорошо, — сказал начальник. — Готовьте облаву. И помните, Федор Алексеевич, вы поведете самое ценное, что у нас есть — людей и машины. Берегите, пожалуйста, людей, но не забывайте и о машинах.
— Конечно, — сказал Опанасенко.
Стругацкие продолжают дорабатывать сюжет. Пока еще не начет текст, за исключением ранних вариантов пролога и пары глав. План доводится до совершенства, основная работа еще впереди. Очередная фамилия для стажера, другой порядок глав, появление в прологе и эпилоге Марии Юрковской… И вот — очередной план:
«СТАЖЕР»
Пролог. Дауге и Мария Юрковская после проводов экспедиции.
1. Мирза-Чарле. Вакуум-сварщик Юрий Николаевич Кочин, двадцать лет. Отстал от группы добровольцев. Визит к Быкову после многих мыканий.
2. Один из первых дней рейса. Стажер бродит по кораблю и приглядывается. Описание корабля — уютного дома межпланетника. Стажер приглядывается к людям. Юрковский за работой — радиограммы, переговоры, распоряжения. Капитан на корабле не нужен — только до старта и при катастрофе. Стажер — неутолимое любопытство, добр, наивен, «послушайте, скажите мне, пожалуйста…», очень всех любит. Юрковский называет его кадетом. Рассуждения Юрковского насчет пистолета. Выпендривается перед Кочиным. «Э-э… Кадет, не можете ли вы вакуумно сварить обед?» Может быть, называет прапорщиком. Быков систематически и методически читает журналы и газеты за два прошлых месяца и смотрит кино. Мих. Ант. считает курс, вздыхает про пенсию, жалуется, что это его последний рейс. Разговоры о политике и о текущих событиях. Жилин считает, следит за режимами двигателя, составляет диаграммы, на вопрос стажера — отвечает, что работает над проектом корабля, который пролетит сквозь солнце. Все на полном серьезе; «а для охлаждения на другом конце солнца поставим души».
Жилин — фантазер и хохмач. И не понять, где он говорит серьезно. Его идея о передаче предметов в виде лучистой энергии.
«Обнадеживают работы средневековых фокусников». Показывает фокусы.
3. Марс. Проблема пиявок. Мнения: ареологи, ареодезисты, следопыты (марсианская цивилизация или пришельцы?), астрономы, строители, ареобиологи. Дети на Марсе. Песчаный танк «Мимикродон». Решение предпринять облаву. Сомнения ареобиологов: облава не поможет, часть пиявок уйдет в пустоты, под поверхностью Марса, где они, вероятно, размножаются. Смутные планы экспедиций в пустоты.
4. Облава. Юрковский в пешем строю. Удовлетворение Юрковского по поводу того, что вопрос решили без него. Упреки Быкова, рассуждения Юрковского об опасности и храбрости. Юра в облаве участвует.
5. Рейс. Быт. Крутиков: эврика, нашел, что какое-то пространство проницаемо деритринитивно в сигма-смысле. Из наивного хвастовства Юры вытекает спор о смысле жизни. Юра: самое хорошее — красиво умереть. Остальное — по ходу. Юрковский — барин: Ваня, отправьте эту телеграмму моим шифром, эту — открытым текстом. Юра, принесите из моей каюты бювар. Телеграмма. Юрковский сильно мрачнеет, показывает Быкову. Кажется, будет тяжело. Это пострашней пиявок. Юра как ни бьется, не понимает, в чем дело. Жилин загадочно молчит.
6. Подавление бунта. Нищие духом. Космические рудники «Спэйс Пёрл Лимитэд» на астероиде. Затравленный представитель комитета МКК, албанец. Держится геройски, но ни чего не может сделать. Меры: усовещивал слезами, прятал спиртное, отбирал оружие, бил, вызывал полицию — все куплено компанией. На базе — пьянство, пренебрежение мерами личной и общей безопасности, «компания набрала сброду, хорошие люди с Запада в космос не идут, омещанились». Резня, бои с аутсайдерами. Откуда-то появились и неизвестно куда исчезли три девки. Возможно — убиты. Последнее (телеграмма) — перехвачен и разграблен автотранспорт с медикаментами (спирт). Есть группа культурных рабочих — опереться можно на них. Но они не желают сотрудничать. Представитель компании — первейшая сволочь и мерзавец. Инициатива боев с аутсайдерами принадлежит ему. Оружие прячут, не отдают.
Комитетчик в ужасе спрашивает: а где же остальные корабли.
Юрковский прибыл только с Жилиным. Арест, атомные торпеды, «смертники-коммунисты» — по-русски змеиным шепотом, Жилин, не оборачиваясь: «А ты как думал, сволочь». Речь Юрковского о нищих духом. Предложение плюнуть и пойти на чистую работу встречено неловким молчанием. Юрковский назначает самоуправление из группы крепких и грозит закрыть рудник. «Человечество от этого не пострадает».
7. Смерть-планеты. Юрковский мягко журит лихачей, просит их быть осторожнее. Быков учиняет разнос. Юрковский ворчит про превышение полномочий. Опыт с гравитацией.
Юре ужасно хочется остаться со смерть-планетчиками.
8. Планета под пятой автократа.
9. Юрковский расправляется с автократом. Юра и киска.
Конец главы. Быков думает: вот и из Володьки может получиться такое. Говорит: Знаешь, о чем я сейчас думаю, Владимир?
Знаю, угрюмо ответствует тот.
10. Рейс на Япет. Критика следопытства. Гигантская флюктуация.
Н. Гостиница, Порт-Япет. Юра прощается, собирает пожитки, идет на швейцарский корабль, который доставит его к месту назначения. Баллада об одноногом пришельце. Юрковский клянчит у Быкова бот. Крутиков ушел ночевать на бот.
12. Глубокой ночью Быков звонит Михаилу Антоновичу, но тот не отзывается. Быков идет в диспетчерскую и подслушивает разговор. Ему кажется не все ладно. Будит Жилина и штурмом берет ракету со стажером. Старт на пеленг бота. Жилин ловит последний зов Михаила Антоновича.
13. Начать со слов, встревоживших Быкова. Гибель обоих.
Появление Быкова, отчаяние Быкова. Юра смотрит круглыми глазами.
14. Юра на месте назначения, приступает к работе с товарищами. Показать изменение его характера. Рассуждение: неужели два умных человека должны погибнуть, чтобы один дурак научился ценить жизнь.
Эпилог. Букет незабудок. Женский силуэт в стороне.
Главная мысль повести уже присутствует, но еще нет эпизода с барменом, Юра свою идею («Главное — красиво умереть») высказывает в рейсе. Еще не выбран астероид — Бамберга. Наблюдатель на астероиде — уже не советский, но еще и не венгр.
К этому плану Авторы пишут подробную разработку пролога и двух первых глав. Кое-где они совпадают с окончательным текстом, кое-чем — отличаются. Здесь же содержится и разгадка, с каким Шарлем Быков разговаривает в Мирза-Чарле.
«СТАЖЕР»
Пролог
Ракетодром Мирза-Чарле. Дауге только что проводил своих друзей в рейс. Впервые вся компания отправилась в рейс без него. Ему муторно. Он старенький, изглоданный, летать ему больше нельзя. Да и друзья постарели. Мих. Ант. тоже летит в свой последний рейс. Быкова пригласили возглавить Школу Космогации (международную). Юрковский давно уже работает в высших организациях и тоже летает все реже и реже. Старость, немощь. «Странно, почему это мне так захотелось еще раз обнять Мишу?»
И вдруг Дауге наталкивается на необычайно красивую женщину в бальзаковском возрасте. Это Маша Юрковская, его бывшая жена, с которой он не виделся уже двадцать лет, с тех пор, как перед стартом «Хиуса» на Венеру она отказалась от него.
Встреча — сгорбленный, седой, волочащий ноги, опирающийся на палочку Дауге и красивая, элегантная, прямая и стройная женщина с надменным, ослепительно прекрасным лицом.
Она не говорит, что нарочно встретилась с ним, и у читателя не будет тому прямых доказательств. И он, и она совершенно спокойны, даже как будто благодарны друг другу за вновь ожившие полузабытые ощущения далекой молодости. Садятся на скамеечку в парке и спокойненько беседуют. Обычные малозначительные для них, но небезынтересные для читателя вопросы и ответы про жизнь. Неизбежный вопрос Дауге: а ты здесь зачем? Я провожала Володьку, — отвечает она. — Я всегда его провожаю. Дауге поражен. Он знает, как они ненавидят друг друга. Она, оказывается, его любит. Каждый раз, когда Юрковский улетает, она тайком стоит где-нибудь за колонной и смотрит ему вслед, и молится, чтобы он вернулся целым и невредимым. Дауге пожимает плечами, молчит. Маша: Он страшно ненавидит меня. Как-то сказал: Мария, границы открыты, ушивалась бы ты из Союза к чертовой матери. Но я не хочу ушиваться, здесь моя родина и все, что я люблю. Затем Маша спрашивает: на что все это нужно? что вы ищете в пустоте? Дауге: знания и могущества. Маша: а на что это нам, женщинам? Ее монолог о жене межпланетника. Ее ненависть к Быкову, презрение к Мих. Ант. Дауге сначала поражен, затем холодно смеется. Это не вы — женщины. Женщины работают так же, как мы. Настоящие женщины тоже ищут знания и могущества. Они холодно расстаются.
Глава первая.
ЮРА КОЧИН ГОЛОСУЕТ НА БОЛЬШОЙ ДОРОГЕ
1. Юра разговаривает с девушкой в справочном бюро ракетодрома Мирза-Чарле. Ему сочувствуют, но помочь ничем не могут. Пассажирских кораблей в систему Сатурна не будет в течение года, а на грузовые и исследовательские проситься бесполезно. Юра уныло вздыхает, вежливо благодарит и уходит. Мельком: чемодан он оставил на скамейке у птеробусной остановки.
2. Юра сидит в аллее и думает, что делать дальше. Встречаются два межпланетника, разговаривают, смеются, расходятся. Юра идет в ресторан. (Один из межпланетников — забеременевшая девушка со спутника?)
3. А стоит ли идти в ресторан? Может, беременная девушка обращает на него внимание и заговаривает с ним? Он излагает ей свои горести, она задумывается. Наконец решает: следует обратиться к начальнику ракетодрома непосредственно. Начальник может дать указание грузовику захватить Юру. А кто начальник? Не к начальнику, к его заместителю по связи — Шарлю Моллару. Он добрый мужик, его все капитаны любят.
Если он попросит, не откажут.
4. Визит к Моллару. Моллар весел и доброжелателен. Как жизнь — хорошё-о? Ничего, это мы попробуем устроить. Доброволец — это отлично. Приятно работать с такими ребятами. Не то что эти головорезы с Запада. Кто же у нас идет в систему Сатурна? Ах, какое несчастье, никого нет. Девушка (вполголоса): А Быков? А Юрковский? Моллар задумывается, чешет голову. У них спецрейс, говорит он нерешительно. Ладно. Попробуем. Я попрошу. Сделаем так. Идите прямо к нему, а я позвоню ему. Если вы уже будете знать, что он отказал, вы не пойдете. А так вы не будете знать. И придете к нему невинно.
5. Визит к Быкову. У Быкова Юрковский. Юра чуть не плача рассказывает о себе: Юрий Николаевич Кочин, двадцать лет, вакуум-сварщик, записался добровольцем на работы в системе Сатурна. Добровольцев была масса, но отобрали десять лучших, в том числе его, Кочина. Вот путевка, если не верите. Но он опоздал. По домашним обстоятельствам. И очень стыдно ему, и вина перед тем, кто мог бы поехать и не опоздал бы. Прошу взять меня. Быков слушает, задает вопросы. Юрковский барствует, попивает шампанское Быков берет трубку, звонит Моллару: Ладно. Беру. Оформите ко мне стажером. Возьму грех на душу. Обращается к Юре, жестко: Дисциплина железная.
Ощущений неприятных будет много. Будет риск. Вызывает Жилина. Вот тебе подчиненный. Жилин: водку пьешь? в бога веруешь? истинный межпланетник. Бегом за вещами. На пороге Юра слышит, как звонит телефон. Дауге приехал? Дальше Юра не слушает. Это его не касается.
Глава вторая
УЮТНЫЙ ДОМ МЕЖПЛАНЕТНИКА
Эта глава — соответствует «Быту мушкетеров» у Дюма. Характеристики всех действующих лиц, их нравы и привычки с точки зрения Юры. И попутно — описание превосходного межпланетного корабля. Все через восприятие Юры. Поражен, что Быков почти ничего не делает. Капитан на корабле не нужен — только перед стартом и на случай катастрофы. Это Юрковский, не поднимая головы, сквозь зубы: «Или в случае бедствия».
Быков проводит дни в кают-компании, рассеянно принимает донесения от Крутикова и Жилина, главным образом — систематически и методически читает журналы и газеты за два последних месяца и смотрит кино. В каюте — никаких украшений, только фото жены и детей. Юрковский, напротив, работает очень много и легко — непрерывно принимает и отправляет радиодепеши, читает какие-то материалы, сердится, ругается.
Под внешним барским хладнокровием большая тревога и нетерпение. Юру называет прапорщиком: «Э… послушайте, прапорщик, а не можете ли вы вакуумно сварить обед?» Привык выпендриваться. Пытается выпендриваться и перед Быковым, но тот его хладнокровно осаживает. Рассуждение Юрковского про пистолет. В каюте — все признаки роскоши. Очень много подушек специального назначения. Михаил Антонович считает курс, вздыхает насчет пенсии, жалуется, что это его последний рейс, сообщает, что вот теперь пойдет детишек нянчить — внуков и внучек. В кают-компании разговоры о текущих событиях, о политике. Чаще всего это связано с депешами, которые принимает Юрковский. Жилин становится лучшим другом Юры. Юра за ним, как тень. Очень вежливый, добрый мальчик. Жилин — фантазер и хохмач, непрерывно его разыгрывает.
Не понять, где он говорит серьезно, где шутит. Для примера — рассказ о пути на Амальтею и проект проскока через Солнце.
Развивает идею передачи предметов лучистой энергией. «Обнадеживают работы средневековых фокусников». И показывает фокусы.
И — последний вариант плана, отличающийся только отсутствием главы «"Тахмасиб". Польза инструкций».
Пролог 1. Мирза-Чарле. Русский мальчик 2. Мирза-Чарле. Гостиница. Триста шестой номер 3. Марс. Астрономы 4. Марс. Старая База 5. «Тахмасиб». Генеральный Инспектор и др.
6. Марс. Облава 7. Эйномия. Смерть-планетчики 8. Бамберга. Нищие духом 9. «Тахмасиб». Гигантская флюктуация 10. Диона. На четвереньках 11. «Кольцо-1». Баллада об одноногом пришельце 12. «Кольцо-2». Должен жить.
Эпилог.
План готов. Все продумано, теперь можно писать повесть.
ЧЕРНОВИКИ
Черновики повести «Стажеры» имеют мало отличий от окончательного опубликованного варианта, но при сравнении их видно, как тщательно правилась рукопись стилистически. О стилистических изменениях чуть ниже, а пока рассмотрим другие отличия.
Придумывая новые специальности для людей будущего, Стругацкие поначалу употребляют эти термины с заглавной буквы. Так было с «Десантниками», так будет с «Прогрессорами», так в «Стажерах» происходит с термином «Следопыты». Вообще же будущее Авторы не стремились изобразить уж слишком фантастично, и если они могли еще заменить привычное «рулевое колесо» на «рулевую дугу» (как у самолета) в автомобиле Гриши Быкова, то, опробовав название «Вязьминский завод пластконструкций».
Стругацкие заменяют его на более привычное «Вязьминский завод металлоконструкций».
Труднее Авторам приходится с описанием увлечений людей будущего. Планетологи на Кольце «не понимают» неореалистическую живопись — это уже в опубликованном варианте. В рукописи они не понимали живопись абстрактную, но Стругацкие вовремя заметили, что не понимать ее — это прошлый век. С предпочтениями в литературе, конечно, полегче — можно ведь наряду с выдуманным великим писателем будущего Строговым любить читать и книги, написанные давно. Поначалу в списке предпочтений планетологов рядом со Строговым стоит Олдингтон, но, вероятно, как раз во время завершения работы над текстом Стругацкие впервые прочли и полюбили творчество Грэма Грина, поэтому в рукописях и в издании «Мира приключений» (об этом издании — чуть ниже) планетологи любят читать Олдингтона и Строгова, а во всех последующих изданиях — Грэма Грина и Строгова.
И еще об именах собственных. Среди названий типов фотонных ракет («Хиус», «Джо н Браун») в некоторых вариантах рукописей и изданий вместо «Янцзы» стоит «Эдокко» — это из того же длинного списка изменений из-за ухудшения отношений между СССР и КНР.
Наиболее интересные, как мне кажется, изменения при работе с черновыми вариантами текста произошли с некоторыми образами героев повести. Увлекшись описанием, как повлияли произошедшие события на Юру, Стругацкие забывают о «взрослении» другого «стажера на службе у будущего» — Жилина. В рукописи он более похож на Юру, чем на старших членов экипажа, и в критических ситуациях ведет себя более эмоционально. К примеру, так он во время охоты на пиявок не пускает Юру в пещеру, куда ушел Юрковский:
— Слушай, Юрка, прости, но тебе туда нельзя, — сказал Жилин просительно. Юра молча рвался. Жилин тряхнул его и сказал: — Тебе нельзя, и мне из-за тебя нельзя.
Он оглянулся на пещеру, там глухо забухали выстрелы.
— Эх! — с досадой сказал Жилин и даже стукнул прикладом о землю.
И на информацию о предстоящем полете к Трансплутону он реагирует по-другому:
Трансплутон, подумал он. Это здорово. Это будет отличный рейс. Надо сейчас же позвонить Сережке, пусть порадуется. А может быть, не обрадуется? Нет, обрадуется. Таким вещам надо радоваться. А маме скажу, что улечу на Марс. К Марсу она уже привыкла.
Авторы спохватываются и переписывают образ Жилина, где он предстает более умудренным, спокойным и ответственным.
Соответственно изменяется и судьба самого героя — он решает оставить космос и заняться Землею.
Образ Юры тоже не вписывается в объявленный возраст — двадцать лет, и Авторы делают Юру восемнадцатилетним.
Пожалуй, наибольшим изменениям в процессе работы над рукописью подвергся образ Юрковского, что яснее всего можно видеть по неоднократной переделке (пять вариантов) главы «Диона. На четвереньках». Ниже приводится первый вариант главы.
Дополненный в скобках более поздними вариантами.
Директора обсерватории на Дионе Юрковский знал давно, еще в те времена, когда тот был аспирантом Института планетологии и планетографии. Владислав Кимович Шершень слушал тогда у Юрковского курс «Планеты-гиганты». Юрковский его помнил и любил. Владислав Кимович вышел встречать Юрковского прямо в кессон, едва в кессоне установилось нормальное давление. Юрковский вылез из скафандра, и они крепко пожали друг другу руки.
— Не ожидал, не ожидал, — говорил Владислав Кимович, ведя Юрковского под локоток к своему кабинету. Он был уж не тот. Не было больше стройного черноволосого парня, всегда загорелого и немного сумрачного. Владислав Кимович был бледен он облысел, располнел и много улыбался. — Не ожидал, не ожидал, — повторял он с удовольствием. — Как же это вы к нам надумал и, Владимир Сергеевич? И никто нам не сообщил…
В кабинете он усадил Юрковского в единственное кресло, а сам сел за свой стол, небрежно отодвинув в сторону кипу фотокорректуры. Юрковский благожелательно озирался, кивал головой. Кабинет был гол, очень скромен и невелик. Да и сам Славка производил впечатление человека на месте. На нем был несколько потертый комбинезон с подвернутыми рукавами, но полное лицо было тщательно выбрито, а жиденькая полуседая прядь на макушке аккуратно причесана.
— А вы постарели, Слава, — сказал Юрковский с сожалением. — И… э-э… фигура не та. Ведь вы спортсмен были, Слава.
— Шесть лет здесь почти безвыездно, Владимир Сергеевич,— сказал Шершень. — Тяжесть здесь в пятьдесят раз меньше, чем на Планете, экспандерами изнурять себя, как наша молодежь делает, не могу за недостатком времени, да и сердце пошаливает, вот и толстею. Да и к чему мне стройность, Владимир Сергеевич, посудите сами. Жене все равно, какой я, девушек ради худеть — темперамент не тот, и положение не позволяет.
Они посмеялись.
— А вы, Владимир Сергеевич, изменились мало.
— Да, — сказал Юрковский. — Волос поменьше, ума побольше.
— Что нового в Институте? — спросил Шершень. — Как идут дела у Габдула Кадыровича? Очень, очень ждем результатов.
— Габдул застрял, — сказал Юрковский. — Получил несколько… э-э… парадоксальных выводов и теперь не знает, что делать. Ходит, держась за голову. Аспирантов своих загонял. У него там сла-авные ребята растут.
— Это хорошо, — сказал Шершень. — Я рад, что он застрял. Мы вот понемножечку продвигаемся в том же направлении. Догнать и перегнать Габдула Кадыровича!
— Догоняйте, Слава, догоняйте, — сказал Юрковский.— Только вот я слыхал, что от вас Мюллер на Тефию ушел. Если Вы таких сотрудников будете упускать, не догоните вы Габдула, Слава.
Шершень усмехнулся.
— Догоним, Владимир Сергеевич, — сказал он. — Подумаешь, Мюллер. Мюллером больше, Мюллером меньше… Беда не в этом, Владимир Сергеевич. Снабжение плохое, вот что нас по-настоящему задерживает. Мазеры приходится своими руками изготавливать. Как в прошлом веке, Владимир Сергеевич. Я уже не говорю о струйных усилителях. Эта проклятая, извечная проблема снабжения! У меня от нее все волосы повылезали.
— Так вот значит, почему ушел Мюллер, — рассеянно сказал Юрковский. — Действительно, он все время работает на мазерах.
Шершень внимательно на него посмотрел.
— В наше время все работают на мазерах, — сказал он. — А в Институте этого никак не могут понять. Кто там сейчас в координационном отделе? Все еще Баркан?
Да, — сказал Юрковский.
— Оно и видно.
— Нет, Баркан хороший работник. Но сейчас открыты пять новых обсерваторий в пространстве. И всем нужны мазеры.
— Ну так, товарищи, — сказал Шершень, — надо же планировать все-таки по-человечески. Обсерваторий стало больше, а аппаратуры не прибавилось? Нельзя же так.
— Ладно, — весело сказал Юрковский, — ваше… э-э… неудовольствие, Слава, я непременно передам Баркану. Вы и представления не имеете, Слава, как вам повезло, что вы… э-э… жалуетесь именно мне. — Шершень удивленно поднял брови.— Вы жалуетесь, Слава, непосредственно генеральному инспектору МУКСа.
Шершень вздернул голову.
— Ах… вот как? — медленно сказал он. — Вот не ожидал! — Он вдруг опять заулыбался. — Так это же прекрасно, Владимир Сергеевич, — сказал он. — Я вам сейчас поднесу такой рулон жалоб… Вы ведь, кажется, на грузовике прилетели? Очень кстати. — Он засмеялся. — Двадцать тонн жалоб. Могу больше.
Они еще раз посмеялись.
— Послушайте… э-э… Слава, — сказал Юрковский. — Мы очень довольны работой обсерватории. Работаете… э-э… хорошо. Но вот некоторое недоумение вызывает тот факт, что у вас… э-э… Вы понимаете, Слава, вот за последний году вас закончено двадцать работ. И среди них ни одной самостоятельной. Шершень и Аверин, Шершень и Свирский, Шершень, Кравец и Шатрова… Возникает вопрос — а где просто Кравец и Шатрова? Где просто Свирский? То есть создается впечатление, что вы ведете свою молодежь на помочах. Как это у вас получается?
Шершень развел руками.
— В самую точку, Владимир Сергеевич, — сказал он. — Вопрос совершенно законный. Но как на него ответить — не представляю. И выглядит это подозрительно, я бы сказал, мерзко выглядит, я уж тут несколько раз пытался отказываться от соавторства — знаете, просто чтобы лицо спасти. И представьте себе, ребята не разрешают. И я их понимаю. Вот Толя Кравец.— Он положил руку на фотокорректуру. — Великолепный наблюдатель. Мастер прецизионных измерений. Инженер чудесный. Но, — он снова развел руками, — недостаточно опыта у него, что ли… Огромный, интереснейший наблюдательный материал—и практически полная неспособность провести квалифицированный анализ результатов. Вы понимаете, Владимир Сергеевич, я же ученый, мне до боли жалко этот пропадающий материал, а опубликовывать это в сыром виде, чтобы выводы делал Габдул Кадырович, тоже, знаете ли, — с какой стати? Не выдерживает ретивое, сажусь, начинаю интерпретировать сам. Ну… у мальчика же самолюбие… Так и появляется — Шершень и Кравец.
— М-да, — сказал Юрковский. — Это бывает. Да, Анатолий Кравец. Кажется, я его… э-э… припоминаю. Такой крепыш. Очень вежливый. Да-да, помню. Очень, помню, был старательный студент. Э… да. Знаете, Слава, расскажите мне, пожалуйста, о ваших сотрудниках. Я уже всех их перезабыл.
— Ну что ж, — сказал Шершень. — Это не трудно. Нас здесь всего восемь человек. Ну, Дитца и Оленеву мы исключим, это инженер-контролеры. Славные, умелые ребята, ни одной аварии за три года. Обо мне говорить тоже не будем, итого у нас остается пять собственно астрономов. Ну, Аверин. Астрофизик. Обещает стать очень ценным работником, но пока слишком разбрасывается. Мне лично это никогда в людях особенно не нравилось. Приходится иногда его придерживать. Свирский Виталий. Тоже астрофизик.
— Позвольте, позвольте, — сказал Юрковский. — Аверин и Свирский. Как же, как же… Это была чудесная пара. Помню, я был в плохом настроении и завалил Аверина, и Свирский отказался мне сдавать. Очень, помню, трогательный был… э-э… бунт. Потом я у них принимал экзамен у обоих сразу, и они еще отвечали мне с этакой… лихостью. Дескать, знай, кого выгоняешь. Большие были друзья.
— Теперь они поохладели друг к другу, — грустно сказал Шершень.
— А что… э-э… случилось?
— Девушка, — сердито сказал Шершень. — Не успели явиться на обсерваторию, как оба влюбились в Зину Шатрову…
— Помню, — воскликнул Юрковский. — Маленькая такая, веселая, глаза синие, как… э-э… незабудки. Все за ней ухаживали, а она отшучивалась. Изрядная была забавница.
— Теперь она уже не забавница, — сказал Шершень. — Запутался я в этих сердечных делах, Владимир Сергеевич, год уже мучаюсь. Но в конце концов, речь не об этом. Хотя я тоже многого ожидал от этой пары — Аверин и Свирский. Но они потребовали разных тем. Теперь их старую тему разрабатываем мы с Авериным, а Свирский работает отдельно. Так вот, Свирский. Спокойный, выдержанный, хотя и несколько флегматичный. Я намерен оставить его за себя, когда поеду в отпуск. Еще не совсем самостоятелен в научной работе. Приходится помогать. Полагаю, дело в том, что он привык работать с Авериным.
Ну, о Толе Кравце я вам рассказывал. Зина Шатрова. — Шершень замолчал и шибко почесал затылок. — Девушка, — сказал он, — Знающая, конечно, но… Этакая, знаете ли, во всем расплывчатость. Пустячки все, Владимир Сергеевич. Эмоции. Но я ею, в общем, доволен. Свой хлеб на Дионе она оправдывает.
И, наконец, Базанов.
— Базанов, — сказал Юрковский и сел прямо. Его вынесло из кресла, он повис над столом и увидел титульный лист фотокорректуры. Шершень и Свирский, «Пылевая составляющая полос Сатурна». Почему Свирский? — подумал он. Кравец наверное, Шершень говорил о Кравце. Шершень поймал Юрковского за руку и, смеясь, усадил обратно в кресло.
— Магнитные подковки у нас полагается держать на полу Владимир Сергеевич, — сказал он. — Это вам не «Тахмасиб».
— Да уж, — сказал Юрковский. — Так вы говорили о Базанове.
— Базанов — отличный работник, — сказал Шершень. — Немного строптив, но хорошая, светлая голова. Ладить с ним трудновато, правда.
— Базанов, — повторил Юрковский. — Что-то я не помню его последних работ. Чем он занимается?
— Да вы знаете, — Владимир Сергеевич, он очень щепетилен.
Работа готова, ее можно публиковать, однако — нет! Все время он чем-то недоволен, что-то ему кажется необоснованным…
Вы знаете, есть такие… очень самокритичные люди. Самокритичные и упрямые. Его результатами мы давно уже пользуемся… Получается глупое положение, не имеем возможности ссылаться. Но я, откровенно говоря, не очень беспокоюсь. Это пройдет. Пусть работает так, как ему нравится.
— Может быть, мне с ним… э-э… побеседовать?
— Как угодно, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень.— Не думаю, чтобы это помогло, не думаю, что в этом есть смысл, но если вы найдете нужным… Отчего же? Упрям он ужасно, Владимир Сергеевич, вы, наверное, должны помнить.
— Да, — сказал Юрковский. — Такой… э-э… очень самостоятельный студент был. Так вот, Слава, раз уж я у вас, не откажите старику, покажите поподробнее, чем и как сейчас занимается молодежь. Черновики, так сказать, черновики, наброски. Хочется посмотреть, как они… э-э… подходят к делу.
(В следующем варианте этого абзаца Юрковского уже интересует не «подход к делу», а само дело:
— Ну хорошо, Владислав, будем считать, что с официальной частью мы покончили. Давайте теперь… э-э… займемся делом. Раз уж я попал к вам, не откажите старику, покажите, чет вы тут занимаетесь. И покажите, пожалуйста, черновики, наброски… Меня всегда интересовала ваша метода, Владислав.
Хочется посмотреть, как вы ее сейчас применяете. И я, кстати, от своей канцелярии немного отдохну…)
— Ну конечно, — сказал Шершень. — Правда, новых инструментов у нас пока не прибавилось, методика, так сказать, пожилая…
В дверь постучали.
— Извините, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень.— Войдите!
В низкий овальный люк, согнувшись, пролез костлявый бледный парень. Юрковский узнал его — это был Петя Базанов, славный мягкий юноша, умница, добряк. Юрковский уже начал благожелательно улыбаться, но Базанов, даже не взглянув на него, подошел к столу и положил перед Шершнем папку.
— Это расчеты, — сказал он. — Коэффициенты поглощения.
— Вот, Владимир Сергеевич, — весело сказал Шершень.— Это наш Базанов, о котором я вам сейчас говорил.
— Узнаю… э-э… узнаю, — сказал Юрковский. — Ну и как вам, Петр… э-э… не помню отчества… самостоятельная работа?
Базанов холодно поглядел на него и снова повернулся к Шершню.
— А о Генрихе Мюллере вы ничего не рассказывали? — спросил он.
Шершень с грустной усмешкой сказал Юрковскому:
— Вот вам наш Базанов, Владимир Сергеевич.
— Что же это вы… э-э… Петр, — спокойно сказал Юрковский, — и поздороваться со мной не хотите?
Базанов снова холодно посмотрел на него.
— Простите, Владимир Сергеевич, — сказал он без улыбки.— Здравствуйте. С этой самостоятельной работой становишься невежливым.
Он повернулся и вышел, захлопнув за собой люк. Юрковский озадаченно смотрел ему вслед. И это Базанов? — подумал он.
— Вы не удивляйтесь, Владимир Сергеевич, — сказал Шершень. — Мы с ним немножко повздорили из-за этих коэффициентов поглощения, он полагает ниже своего достоинства считать коэффициенты поглощения и уже два дня терроризирует всю обсерваторию.
Юрковский все смотрел на закрытый люк. Какой же это Базанов? — думал он.
От реакторного кольца «Тахмасиба» через каменистую равнину к цилиндрической башне лифта был протянут тонкий стальной трос. Юра неторопливо и осторожно шел вдоль троса, с удовольствием чувствуя, что практика в условиях невесомости, приобретенная еще в период подготовки, не пропала даром. Впереди, шагах в пятидесяти, поблескивал в желтом свете Сатурна скафандр Михаила Антоновича.
Огромный желтый серп Сатурна выглядывал из-за плеча.
Впереди над близким горизонтом ярко горела зеленоватая ущербленная луна — это был Титан, самый крупный спутник Сатурна. И вообще самый крупный спутник в Солнечной системе. Юра оглянулся на Сатурн. Колец с Дионы видно не было, Юра видел только тонкий серебристый луч. Неосвещенная часть диска Сатурна слабо мерцала зеленым. Где-то позади Сатурна двигалась сейчас Рея.
Михаил Антонович уже добрался до башни лифта и ждал Юру. Они вместе протиснулись в низкую полукруглую дверцу.
Обсерватория размещалась под землей, на поверхности оставались только сетчатые башни интерферометров и параболоиды антенн, похожие на исполинские блюдца. В кессоне, вылезая из скафандра, Михаил Антонович озабоченно сказал:
— Я, Юрик, должен идти в библиотеку, а ты здесь походи, посмотри, сотрудники тут все молодые, ты с ними быстро познакомишься… А часа через два заходи за мной в библиотеку.
Он похлопал Юру по плечу и, гремя магнитными подковами, пошел по коридору налево. Юра сейчас же пошел направо.
Коридоры были круглые, облицованные матовым пластиком, только под ногами лежала неширокая стальная дорожка. Вдоль коридора тянулись трубы, в них клокотало и булькало. Пахло сосновым лесом и картофельным супом. Видимо, где-то неподалеку была кухня. Юра прошел мимо открытого люка и заглянул в него. Там мигали разноцветные огоньки на пультах и никого не было. Тихо как, подумал Юра. Никого не видно и не слышно. Скучища здесь, наверное, смертная. Он свернул в поперечный коридор и услыхал музыку. Где-то кто-то играл на гитаре, уверенно и неторопливо выводя печальную мелодию. Вот тоска-то, подумал Юра. Он любил, чтобы вокруг было шумно, чтобы все были вместе, и смеялись, и острили, и спорили, и ругались, и пели. Впервые ему пришло в голову, что самое страшное на далеких планетах — это не смертельная пустота за толстыми стенами, не несчастные случаи на работе, не все эти действительные и воображаемые опасности, а самая обыкновенная тоска, когда друзья устают друг от друга, когда все надоедает, и ничего не хочется, кроме смены обстановки. Потом он подумал, что со своими друзьями он никогда не скучал, но все же так и не смог отделаться от ощущения, что здесь, в этих круглых пустых коридорах людям очень и очень скучно.
Вдруг кто-то яростно крикнул над самым его ухом: «Какого черта ты мне все это рассказываешь?» Юра остановился. Коридор был по-прежнему пуст. Извиняющийся голос заговорил:
— Виталий, ты только пойми меня правильно. Мне самому очень неприятно все это слышать. Я ему так и сказал. По-моему, он поступает очень некрасиво. Но я же не могу молчать…
Яростный голос сказал:
— Лучше бы уж ты помолчал. Когда это вам всем надоест?
Сплетни, сплетни, шушуканье… Он сказал, она сказала… Наплевать мне на это, ты понимаешь или нет? Дайте мне отбарабанить мои три года и провалитесь в тартарары совсем…
Слева от Юры бесшумно распахнулся люк, и в коридор выскочил беловолосый парень лет двадцати пяти. Светлые вихры его были взъерошены, покрасневшее лицо искажено бешенством. Он с наслаждением грохнул люком и остановился перед Юрой. Минуту они остолбенело глядели друг на друга.
— Вы кто такой? — спросил беловолосый.
— Я… — сказал Юра, — я с «Тахмасиба».
А, — с отвращением сказал беловолосый. — Еще один любимчик!
Он обошел Юру и стремительно зашагал по коридору, то и дело подлетая к потолку и бормоча: «Провалитесь вы все в тартарары… Провалитесь вы все…» Юра, вытаращив глаза, глядел ему вслед. Ну и ну, думал он. Здесь совсем не так скучно, как я думал. Он повернулся к люку и обнаружил, что перед ним стоит еще один человек, должно быть, тот, что говорил извиняющимся голосом. Он был коренаст, широкоплеч и одет с большим изяществом. У него была красивая прическа и румяное грустное лицо.
— Вы с «Тахмасиба»? — тихо спросил он, приветливо кивая — Да, — сказал Юра.
— Здравствуйте, — сказал человек, протягивая руку. — Меня зовут Кравец. Анатолий. Вы будете у нас работать?
— Нет, что вы, — сказал Юра. — Я так, проездом.
— Ах, проездом? — сказал Кравец. Он все еще держал Юрину руку. Ладонь у него была сухая и горячая.
— Юрий Бородин, — сказал Юра.
— Очень приятно, — сказал Кравец и отпустил Юрину руку.
— Я вакуум-сварщик, — пояснил Юра. — Меня везут на Рею.
— Как интересно, — сказал Кравец. — Скажите, Юра, Владимир Сергеевич действительно приехал сюда инспектировать?
— Не могу вам сказать, — сказал Юра. — Не знаю.
— Ну конечно, откуда вам знать? — подхватил Кравец. — Тут у нас, знаете, распространился вдруг этот странный слух… Вы давно знакомы с Владимиром Сергеевичем?
— Скоро месяц, — отметил Юра не без важности.
— А я его знаю больше, — сказал Кравец. — Я у него учился. — Он вдруг спохватился. — Что же мы тут стоим? Заходите.
Юра шагнул в люк. Это была, по-видимому, вычислительная лаборатория. Вдоль стен тянулись прозрачные стеллажи электронной машины. Посередине стоял матово-белый пульт и большой стол, заваленный бумагами и схемами. На столе стояло несколько небольших электрических машин для ручных вычислений.
— Это наш мозг, — сказал Кравец. — Присаживайтесь.
Юра остался стоять, с любопытством осматриваясь.
— На «Тахмасибе» тоже такая же машина, — сказал он.— Только поменьше.
— Сейчас все наблюдают, — сказал Кравец. — Видите, никого нет. У нас вообще очень много наблюдают. Очень много работают. Время летит совершенно незаметно. Иногда такие ссоры бывают из-за работы… — Кравец махнул рукой и засмеялся. — Наши астрофизики совсем рассорились. У каждого своя идея и каждый другого — дураком. Объясняются через меня.
Юра вспомнил: «Дайте мне отбарабанить три года и провалитесь». Кравец выжидательно смотрел на него.
— Что ж, — сказал Юра, глядя в сторону. — Бывает.
— Постороннему человеку, — сказал Кравец, — может показаться, что у нас здесь невыносимо скучно. Да так это и есть — для постороннего. Нас здесь мало, все мы очень заняты, директор наш, Владислав Кимович, очень хороший человек, но он тоже очень занят. Вот мы и сидим круглыми сутками каждый со своей работой. — Он снова выжидательно посмотрел на Юру.
Юра вежливо сказал:
— Да, конечно, чем тут еще заниматься. Космос ведь для работы, а не для развлечений. Правда, у вас здесь действительно пустовато немножко. Я тут прошелся по коридорам — никого нет, тихо, только где-то гитара играет. Печально-печально.
— А, — сказал Кравец, улыбаясь, — это наш Дитц думает.
Люк отворился, и в лабораторию неловко протиснулась маленькая девушка с большой охапкой бумаг. Она плечом затворила люк и посмотрела на Юру. Наверное, она только что проснулась — глаза у нее были слегка припухшие.
— Здравствуйте, — сказал Юра.
Девушка беззвучно шевельнула губами и тихонько прошла к столу. Кравец сказал:
— Это Зина Шатрова. А это Юрий Бородин, Зиночка, приехал вместе с Юрковским.
Девушка кивнула, не поднимая глаз. Наступило неловкое молчание. Юра старался сообразить, почему вот уже второй человек на обсерватории относится к нему как-то странно. Он взглянул на Кравца. Кравец, прикусив губу, прищурившись, смотрел на Зину. Зина молча перебирала листки. Потом придвинула к себе электрическую машину и принялась считать, звонко щелкая цифровыми клавишами. Кравец сказал:
— Ну что ж, Юра, хотите…
Его прервало мягкое пение радиофонного вызова. Он поспешно вытащил из кармана радиофон.
— Слушаю.
— Анатолий? — спросил густой голос.
— Да, я, Владислав Кимович.
— Анатолий, навести, пожалуйста, Базанова. Немедленно.
Он в библиотеке.
Кравец покосился на Юру.
— У меня… — начал он.
Голос в радиофоне стал вдруг далеким.
— А вот и вы, Владимир Сергеевич… У меня все готово.
Послышались частые гудки отбоя. Кравец засунул радиофон в карман и стал смотреть по очереди на Юру и на Зину.
— Мне придется уйти, — сказал он. — Зина, будь добра, покажи нашему гостю обсерваторию. Он хороший друг Владимира Сергеевича, надо его принять получше.
— Хорошо, — едва слышно сказала девушка. Кравец вышел.
Зина встала и, по-прежнему не поднимая глаз, сказала: — Что бы вы хотели посмотреть?
— Что я хотел бы посмотреть? — сказал Юра задумчиво. Он все время смотрел на Зину. У нее было милое и какое-то безнадежно усталое лицо. Юра вдруг почувствовал, что у него под катил ком к горлу. — Ничего я не хочу смотреть, — сердито сказал он. — Работайте себе, пожалуйста.
— Хорошо, — беззвучно сказала Зина и снова села.
Юра, искоса поглядывая на нее, подошел к пульту и уставился на мигающие огоньки. Зина прилежно работала. О чем она думает? И что все это вообще значит? Юра инстинктивно чувствовал, что все это должно означать что-то нехорошее. Он испытывал настоятельную потребность во что-то вмешаться, кому-то помочь. Никогда он еще не видел, чтобы такая милая девушка был а так печальна и молчалива. Было очень тихо, только откуда-то доносились еле слышные утомляюще-печальные переборы гитары.
— А это что? — громко спросил Юра и ткнул пальцем наугад в одну из мигающих ламп. Зина вздрогнула и подняла голову.
— Это? — сказала она. В первый раз она подняла на него глаза. У нее были необыкновенно синие большие глаза. Юра с испугом посмотрел на лампу. Сморозил я что-то, подумал он. Затем, разозлившись, сказал:
— Да, вот эта лампа.
Зина все еще смотрела на него.
— Скажите, — спросила она, — вы будете работать у нас?
— Да нет же, — сказал Юра и прижал к груди руки. — Не буду я у вас работать. Я вакуум-сварщик. Я здесь проездом. Я спешу на Рею. Не на ту рею, на которой вешают пиратов, а на спутник Сатурна. Соседями будем. И никакой я не любимчик.
— Вакуум-сварщик? — переспросила она и провела ладонью по лицу. — Почему вакуум-сварщик?
— А почему бы нет? — сказал Юра. Он чувствовал, что это имеет огромное значение и очень хорошо для этой милой печальной девушки, что он именно вакуум-сварщик, а не кто-то другой.
Никогда он еще не радовался тому, что он вакуум-сварщик.
— Простите, — сказала девушка. — Я вас спутала.
— С кем?
— Не знаю. Я думала… Не знаю. Это не важно.
И вдруг она заплакала. Она уронила голову на стол, на кипу исписанных листков, жирно перечеркнутых красным карандашом, и заплакала во весь голос, как плачут маленькие дети.
Юра остолбенело стоял, открывая и закрывая рот.
— Погодите! — закричал он в ужасе. — Постойте! Да погодите же, не надо, я вас прошу!
Он с разбегу перепрыгнул через стол, сбросив какие-то папки, и схватил девушку за плечи.
— Что же это такое? — сказал он в отчаянии. — Кто вас так?
Девушка отпихнула его локтем, и он отступил, опустив руки.
Она все плакала, только уже не в голос, а просто всхлипывая.
Тогда он грозно сказал:
— Прекратите реветь! Какой срам!
Она остановилась и подняла голову. Лицо у нее было мокрое и жалкое, глаза припухли еще больше.
— Вам бы… так… — проговорила она. Он достал носовой платок и положил ей на мокрую ладонь. Она стала вытирать щеки. — Опять глаза красные будут, — сказала она почти спокойно. — Опять он за обедом будет спрашивать: «В чем дело, Зинаида? Когда же кончатся ваши эмоции?»
— Кто он? — спросил Юра. — Кравец? Так я ему пойду и сейчас морду набью, хотите?
Она сложила платок и попыталась улыбнуться.
— Что Кравец? — сказала она. — Кравец — это холуйчик. Такая же бездарь, как я.
Юра нашарил ногой стул и сел.
— Ну? — сказал он.
— Слушайте, — сказала она. — Вы правда вакуум-сварщик?
— Правда, — сказал Юра. — Только пожалуйста не ревите.
В первый раз вижу человека, который плачет при виде вакуум-сварщика.
Она уже улыбалась. Затем она снова насторожилась.
— А почему же вы друг Юрковского?
Юра озадаченно на нее посмотрел.
— Ну… друг — это сильно сказано. Просто мы случайно попали на один корабль. — Она внимательно смотрела на него.— А что? — сказал он. — Это нехорошо, когда вакуум-сварщик дружит с Юрковским?
Она не ответила. Юра лихорадочно соображал. Она отложила платок и взялась за свои листки. Листки были исписаны мелким красивым почерком. Там было много сложных замысловатых формул. И все это было жирно, крест-накрест перечеркнуто красным карандашом.
— Кто это вам начеркал? — спросил Юра.
Она прикрыла листки ладонью.
— Не надо смотреть, — попросила она. — Это все ерунда. Так у меня всегда.
— Не получается что-нибудь? — сочувственно спросил Юра.
— У меня ничего не получается, — едва слышно сказала она.— Меня, наверное, скоро отправят на Землю. Шершню нужны настоящие работники.
— Кому? — спросил Юра.
— Директору. Ау меня здесь одни глупости выходят. Он правильно рассуждает. Незачем здесь держать бездарей, вроде меня. Он мне уже два предупреждения сделал. Спасибо еще, что хоть сразу на Землю не вернул. От стыда бы сгорела.
— Это что — директор? — спросил Юра.
Она кивнула.
— И поделиться не с кем. Базанов вообще всех ненавидит, а эти два дурака вообразили невесть что, перессорились и теперь ни со мной, ни друг с другом не разговаривают.
Ну и обстановочка, подумал Юра.
— А Кравец? — спросил он.
— Кравец — холуйчик, — равнодушно сказала она. — Ему на все наплевать.
— Знаете что, — сказал Юра. — Я здесь ничего не знаю. Вот кто все знает, так это Жилин. Пойдемте к Жилину, расскажите ему все.
— К какому Жилину? — спросила она устало.
— К Ване Жилину. Это борт-инженер. Он очень хороший человек.
— Зачем? — сказала она. — Мне он все равно не поможет.
Лучше от этого не станет, а хуже — может быть. Лучше вообще помалкивать. У нас всякие разговоры к хорошему не приводят. И без того полно слухов и сплетен. — Она вдруг повернулась к Юре. — Вы, пожалуйста, никому не рассказывайте, что я здесь ревела. А то опять начнутся всякие укоризненные замечания.
Она помолчала. — А правда, что Юрковский привез на обсерваторию своего протеже?
— Кого? — спросил Юра, наморща лоб.
— Своего протеже. У нас тут говорили, что Юрковский хочет устроить на Дионе какого-то своего любимца — астрофизика…
— Что за чушь? — сказал Юра. — На борту только экипаж, Юрковский и я. Никаких протеже, никаких астрофизиков.
— Правда?
— Ну конечно, правда! И вообще дико — у Юрковского любимцы! Это надо придумать…
— А, — устало сказала Зина. — Значит, опять врали. У нас здесь все время врут.
— Постойте, — сказал Юра. — Так вы меня принимали за этого самого… протеже? — Он с ужасом на нее посмотрел.
— Да, — сказала она. — Так говорили. Мне сказали, что меня, возможно, заменят.
Юра ожесточенно вцепился в свою шевелюру.
— Слушайте, — сказал он. — Что у вас тут за гадости творятся? Как вы здесь можете работать?
Она пожала плечом.
— Слушайте, да уезжайте вы отсюда! — сказал Юра. — Пропади они здесь все пропадом!
— Я думала об этом, — сказала она. — А куда мне деваться?
Кому нужен плохой работник? — Она что-то вспомнила и усмехнулась. — Да еще с неуравновешенной психикой. Здесь меня как-то держат. Свою работу я очень люблю, а на Земле придется менять специальность. А мне этого вовсе не хочется. Здесь у меня хоть и ничего не получается, зато я на обсерватории, у талантливого руководителя. Я очень люблю все это, — повторила она тихо, положив руку на листы. — Ведь я думала, что у меня… призвание.
Юра сказал сквозь зубы:
— В первый раз слышу о человеке, чтобы он любил свое дело и чтобы у него ничего не получалось.
Она снова дернула плечом.
— Ведь вы любите свое дело? — спросил Юра.
— Да.
— И у вас ничего не получается?
— Я бездарь, — сказала она.
— Как это может быть? — закричал Юра.
— Не знаю, — сказала она тихо.
Быков расхаживал по кают-компании, заложив руки за спину и опустив голову. Жилин стоял, прислонившись к двери в рубку. Юрковский сидел за столом, сцепив пальцы. Все трое слушали Михаила Антоновича. Михаил Антонович говорил страстно и взволнованно, прижимая к левой стороне груди коротенькую ручку.
— …Поверь мне, Володенька, никогда в жизни я не выслушивал за каких-нибудь полчаса столько гадостей о других людях. Все гадкие, все дурные, и только Базанов хороший. Владислав Кимович, видите ли, шантажист и вымогатель. Базанов выполнил три великолепные работы, а Шершня эти работы почему-то не удовлетворяют, Шершень требует доработки и, видите ли, соавторства. На обсерватории все боятся Шершня. Был один смелый человек Генрих Мюллер, и того Шершень, видите ли, выжил. Хотя заметь, в конечном итоге прав таки был тот же негодник Шершень, это вынужден признать даже сам Базанов. Шершень завел себе осведомителя и клеврета. Подумай только, ни дать, ни взять прошлый век! Клеврет этот — некто бездарь Кравец. Этот Кравец везде подслушивает, а потом наушничает директору, а потом по указанию директора распространяет всякие гнусные слухи! Кстати, этот Кравец потом зашел в библиотеку за какой-то книжкой. Как на него Базанов закричал! «Пошел вон!» — кричит. Бедный Кравец, такой симпатичный юноша, даже представиться не успел толком. Весь покраснел и ушел, даже книжки не взял. Я, конечно, не сдержался, я был очень возмущен и сделал Базанову выговор. Я ему Прямо сказал: «Что же это вы, Петя? Разве можно так?» Но он даже внимания на меня не обратил.
Михаил Антонович перевел дух и вытер лицо платочком.
— Ну вот, — продолжал он. — Базанов, видите ли, необычайно нравственно чистоплотен. Он совсем не может видеть, как кто-то за кем-то ухаживает. Здесь есть молоденькая сотрудница, Зина Шатрова, астрофизик, так он приклеил к ней сразу двух кавалеров, да еще вообразил, что они из-за нее передрались.
Она, видите ли, делает авансы и тому и другому, а те как петушки… Причем сам, заметьте, добавляет, что это все слухи, что он этим слухам не верит, но что факт остается фактом, все трое в ссоре. Сам, между прочим, Базанов особой нравственностью не отличается. Во всяком случае, инженер-контролер обещает отхлестать его. Мало того, что он склочничает со всеми астрономами, он втянул в свои склоки и инженер-контролеров. Все у него кретины, сопляки, работать никто не умеет, недоучки… У меня волосы дыбом вставали, когда я все это слышал! Извините меня, мальчики, но я уже, наверное, двадцать лет ничего подобного не слышал. Вообрази, Володенька… Как ты думаешь, кого он считает главным виновником всего этого, как он говорит, кабака?
Михаил Антонович сделал эффектную паузу. Быков остановился и посмотрел на него. Юрковский, сильно прищурясь, играл желваками на обрюзглых щеках.
— Тебя! — сказал Михаил Антонович сорвавшимся голосом. — Я прямо ушам не поверил. Генеральный инспектор МУКСа прикрывает все эти безобразия, мало того, возит с собой по обсерваториям каких-то таинственных любимцев, чтобы их там пристроить! Набил все обсерватории в космосе своими протеже-недоучками и своими ставленниками, вроде Шершня! Этого я уже не выдержал. Я возмутился! Я ему сказал: «Извините,— говорю, — голубчик, извольте отдавать отчет в своих словах! Как вам не стыдно», — говорю.
Михаил Антонович снова перевел дух и замолчал. Быков снова стал расхаживать по кают-компании.
— Так, — сказал Юрковский ровным голосом. — Чем же ваша беседа кончилась?
Михаил Антонович смущенно задвигался на диване.
— Ты знаешь, Володенька, — сказал он. — Базанов произвел на меня гадкое впечатление. Но разговор кончился как-то странно. Может быть, если бы не эти последние слова, я бы не стал тебе рассказывать. Я его спросил: «Петя, — спрашиваю,— а зачем вы мне все это рассказываете?» Он вдруг как-то странно осекся, как-то странно на меня посмотрел и как-то странно сказал: «Может быть, — говорит, — Михаил Антонович, вы это еще кому-нибудь расскажете?» И пошел из библиотеки. Мне вдруг его стало так жалко, так жалко. Я кричу: «Петя!» А он не обернулся и вышел.
Михаил Антонович помолчал.
— И все-таки Базанов гадкий человек. Я бы на твоем месте, Володенька, сделал выводы.
Юрковский сидел, опустив глаза. Все молчали.
— Да, — сказал наконец Юрковский ржавым голосом. — Базанов — гадкий человек. Петр Базанов — отвратительный склочник. Мерзкая личность Петр Базанов — лучший студент своего курса, любимец всего выпуска, человек, который никогда не врал.
(Последнего абзаца в более позднем варианте уже нет.
— Ну хорошо, — сказал Юрковский, не поднимая глаз.— Спасибо, Михаил. Придется принять меры. Видимо, Базанова придется убрать.)
Михаил Антонович ошарашенно глядел на него. Быков сказал:
— Хорошо живут у тебя на базах, генеральный инспектор. Дружно живут.
— Давайте я пойду, поговорю с ребятами, — тихо предложил Жилин.
В коридоре послышался стук магнитных подков.
— Не надо, — сказал Юрковский. — С ребятами говорил Юра.
(В более позднем варианте Юрковский уже не ждет Юру, что бы узнать, что творится на станции:
Жилин спросил тихо:
— А где Юра?
— Да, — сказал Быков. — Где стажер, Михаил?
Михаил Антонович растерянно поглядел на него.
— Он… там… в обсерватории. Он разве не вернулся? Странно… Значит, он еще там…
— С астрономами заболтался, вероятно, — решил Быков.— Что ж, пора, пожалуй, обедать. Ты обедаешь с нами, Владимир?
— Нет, — сказал Юрковский и поднялся. — Я совсем забыл.
Шершень опять приглашал нас всех на обед. Прошу собираться.
И в этот момент в коридоре послышался стук магнитных подков.)
Все посмотрели на него.
— Как это понимать? — сказал Быков.
— Сейчас увидишь, — сказал Юрковский.
Дверь распахнулась, и в кают-компанию влетел Юра. Быков поймал его за плечо и поставил на пол. Юра вырвался от него.
— Ваня! — закричал он отчаянно. Глаза у него были совершенно круглые. — Владимир Сергеевич! Немедленно пойдемте на обсерваторию! Сейчас же! Нельзя терять ни минуты!
— Тихо, тихо, кадет, — сказал Юрковский.
— Ты говорил с Базановым? — спросил Быков.
— С каким Базановым? — закричал Юра. — Я говорил с девушкой! Понимаете? Надо ее немедленно спасать! Она там умрет! Тут любой умрет! В этом притоне! Куда вы смотрите, Владимир Сергеевич? Это же застенок! Вы понимаете, она плачет!
— Плачет? — сказал Юрковский. — Значит, это Зина Шатрова.
— Да, Зина, — сказал Юра. — Откуда вы знаете?
— Я сообразил, — медленно сказал Юрковский. — Если плачет, значит это Зина Шатрова, которую в Институте никогда никто не видел хмурой, у которой каждое третье слово было шуткой. Только она может здесь плакать.
— Так что же вы сидите? — закричал Юра.
— Молчать, стажер, — жестко сказал Быков. Он повернулся к Юрковскому: — Пойдем?
— Пойдем, — сказал Юрковский. Он достал из кармана радиофон и морщась набрал какой-то номер. — Шершень? — сказал он. — Это Юрковский. Соберите астрономов в свой кабинет. Я сейчас буду у вас.
(В более позднем варианте речь о Зине уже не идет. Юра рассказывает о дальнейших происшествиях:
— Я дрался, — хмуро ответил Юра.
— Господи! С кем?
— Сначала я дрался со Свирским…
— Ну?
— Затем, пока Свирский отлеживался, я разговаривал с Авериным.
— Кто это — Аверин? — брезгливо осведомился Быков.
— Это один молодой астрофизик, — нетерпеливо пояснил Юрковский. — И Свирский тоже. Продолжайте, кадет.
— Затем мы все вместе пошли искать Кравца…
— Господи! — сказал Михаил Антонович. — Кравца? Этого симпатичного юношу?
— Да. Аверин и Свирский решили его покарать немедленно, я отговаривал, но им очень хотелось.
— Ну?
— Кравца мы не нашли, зато встретили Базанова.
— Ну?
Юра опустил голову и печально вздохнул.
— Базанов нокаутировал меня на второй минуте. Я совершенно не учел, что у него…
— Одну минуту, кадет… Ты мне разрешишь, Алексей?
Быков кивнул. Юрковский встал, прошелся по каюте и остановился перед Юрой, глубоко засунув руки в карманы.
— Я так понимаю, кадет, что вы устроили на обсерватории отвратительный дебош. Вы избили сотрудников обсерватории…
— Не всех, — быстро сказал Юра. — К сожалению, не всех.
— Вы хамите, кадет, — холодно сказал Юрковский.
— Не всех, — упрямо повторил Юра. — К сожалению, я не добрался до Кравца и до Шершня…
— Молчать, стажер! — проревел Быков.
Воцарилось молчание. Михаил Антонович горестно вздыхал и кивал головой. Юрковский в задумчивости глядел на Юру.
Быков, насупясь, расхаживал по каюте. Жилин все стоял у входа в рубку. Глаза его блестели.
Вдруг Жилин оттолкнулся от стены, неслышно подошел к Юре и положил руку ему на плечо.
— Простите, Алексей Петрович, — сказал он. — Я думаю, Юра знает что-то очень важное. Надо его выслушать.
— Пусть рассказывает, разумеется, — раздраженно сказал Быков. — Только безо всякой этой литературщины. Терпеть этого не могу.
— Рассказывай, Юра, — сказал Жилин.
Далее Юра рассказывает примерно так же, как и в окончательном тексте.)
— …Вы совершили преступление, Шершень, — говорил Юрковский. Он говорил с омерзением, как будто жевал улитку.(1)
Вы за три года отбросили вверенных вам людей на полстолетия назад. Вы мерзавец, Шершень.
Шершень процедил сквозь зубы:
— За эти слова вы тоже ответите.
— Замолчи! — закричал маленький смуглый парень, сидевший рядом с Юрой. Это был Аверин. — Не смей перебивать! Товарищи, как он смеет все время перебивать?
Юрковский переждал шум и продолжал:
(В более позднем варианте рукописи есть слова Юрковского, которые отсутствуют как в начальном варианте — ибо он все знал заранее, — так и в последнем, ибо там Юрковский уже игнорирует свои промахи, не хочет их даже замечать.
— Да, я отвечу. Мне придется отвечать за многое. Видимо, я изрядно устарел. Мне все казалось, что больше всего важен результат… Да. Самая лучшая обсерватория. Изумительные открытия. Понадобилось вмешательство совершенно постороннего человека… Мальчишки… Да. — Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой и с ненавистью смотрели на Шершня и Кравца. — Пожалуй, больше самобичеваться перед вами не буду, молодые люди. Не заслужили.
Еще позже Юрковский уже не «самобичуется», но еще упоминает о своей ошибке:
…Что ж, сочетание жажды бесконтрольной власти и подлости — это не такое уж частое явление в наши дни. Настолько редкое, что я, старый дурак, вообще исключил всякую возможность такого явления…)
— Вы, Шершень, сделали из обсерватории маленькую империю. По-моему, этого достаточно, чтобы называть вас мерзавцем. Ну, о вас разговаривать больше не будем. Теперь вы, молодые люди.
Он повернулся к астрономам. Они сидели кучкой. Они собрались в кучку уже в середине перекрестного допроса, который учинил Юрковский, когда выяснилось, что Аверин никогда не называл Свирского бездарем и подхалимом; что Свирский понятия не имел о том, что его, оказывается, вывели ночью из комнаты Зины; что Базанов никогда не распускал слухов, порочащих Таню Оленину; что считать Зину Шатрову недоучкой, неспособной к самостоятельной работе, невозможно даже из педагогических соображений… Теперь они сидели вместе и с ненавистью смотрели на Шершня. Только Кравец сидел отдельно.
— Шершня и Кравца я с работы снимаю, — говорил Юрковский. — Только прошу без эксцессов. Их отправят на Землю, и я надеюсь, что никто из вас с ними больше не встретится. Нового начальника вам пришлют через неделю с Титана. Пока посидите и подумайте. Вы мне очень, очень не нравитесь. Ведь я же вас всех помню еще по Институту. И я никак не ожидал, что вас будет так легко поставить на четвереньки. Вам еще предстоит искупить эту вину друг перед другом. Бедные слабые людишки. Идите. И думайте.
Они поднялись и, понурившись, пошли из кабинета. Шершень тоже встал и, нелепо раскачиваясь на магнитных башмаках, подошел к Юрковскому вплотную.
— Это самоуправство, — сипло сказал он. — Это вам даром не пройдет. Вы нарушаете работу обсерватории.
Юрковский гадливо отстранил его.
— Слушайте, э-э… Шершень, — сказал он. — На вашем месте я бы застрелился.
В следующей главе в первом и втором вариантах рукописи.
Юрковский говорит директору Титана: «Ты оказался прав, Федя».
Постепенный переход от Юрковского, который знает все и с тщанием исполняет свою роль инспектора, наводя порядок, до Юрковского, который занимается инспектированием по обязанности, но без охоты и как-то поверхностно, полностью перекроил сам образ, и если ранее можно было прощать хорошему, но с выпендрежем (у каждого человека есть какие-то недостатки) Юрковскому многое, то с изменением этой главы Юрковский теряет в глазах читателя, еще не знающего о последующем (о предательстве дружбы ради самореализации), свои былые (а бывшие ли вообще?) положительные качества…
Впрочем, целью данной работы не является исследование образа Юрковского, здесь показываются только аспекты исследования, а книга (хорошая, интересная) о преломлении образа Юрковского в глазах Авторов и в глазах читателя, надеюсь, еще будет кем-то написана. Материалов для такого исследования достаточно.
В данной же работе при публикации именно материалов для исследования, а особенно — больших отрывков из черновых работ, хочется предостеречь читателя еще раз. Б. Н. Стругацкий в прологе уже говорил: «Это все необработанное, черновики». Не торопитесь, прочитав какую-то часть черновика, восклицать: «И правильно, что они убрали этот отрывок, это же совершенно дубово написано… И правильно, что они не повели сюжет в этом направлении — это же банальщина… Только посмотрите, какой неправильный оборот… А здесь вот явный фактический ляп…»
Это действительно именно черновики. Это действительно было выброшено, или исправлено, или переписано со вкусом. Не ради придирок читателей (а уж тем более — критиков) публикуются эти тексты — пусть читатель придирается к окончательным текстам.
Цель (напоминаю здесь еще раз) — показать, как создавалось, задумывалось, переписывалось, исправлялось произведение, чтобы в итоге получилось талантливо, ново, свежо, оригинально. Критиковать приведенные тексты бессмысленно — искусствоведы не критикуют же наполовину вытесанную скульптуру… или музыкальные критики — первую репетицию оркестра.
А вот посмотреть на этот процесс (рождение Произведения из куска камня или из диссонанса группы инструментов), заглянуть в писательскую кухню хочется. И если уловить рождение замысла, персонажей, идеи и антуража произведения необычайно трудно (тут даже сам автор зачастую не может объяснить, что толкнуло его на такой поворот сюжета или на создание этого образа), то проследить «доводку до кондиции» черновика не только можно, но для многих, особенно для молодых авторов, еще и полезно.
Сейчас у многих авторов почему-то принято отдавать в издательства сырые рукописи — там редакторы доделают. Поэтому авторы получают так много отказов или жалуются, что публикация совершенно не похожа на то, что он и писали. Создать, записать придуманное — это только половина работы автора. А вот довести рукопись до чистовика, исправляя где-то слово, где-то фразу, убедиться, что каждое слово на своем месте и что это именно нужное слово, — пожалуй, не легче, чем придумать. Если у человека нет литературного вкуса — ему писателем не стать (так же, как не стать композитором не имеющему музыкального слуха), но даже если у начинающего писателя отменный литературный вкус, ему все равно надо учиться — учиться видеть свои «ляпы» так же легко, как он видит чужие.
Примеры, приведенные ниже, как раз и показывают эту работу — мелкую стилистическую правку рукописи.
(1) Я, конечно, полностью разделяю мнение Светланы и напоминаю:
Похожие книги
- Мистика
- Историческое фэнтези
- Ироническая фантастика
- Альтернативная история
- Технофэнтези
- Постапокалипсис
- Киберпанк
- Детективная фантастика
- Стимпанк
- Героическая фантастика
- Научная Фантастика
- Эпическая фантастика
- Ненаучная фантастика
- Сказочная фантастика
- Космоопера
- Юмористическое фэнтези
- Ироническое фэнтези
- Ужасы и мистика
- Юмористическая фантастика
- Социально-философская фантастика
- Космическая фантастика
- Городское фэнтези
- Боевая фантастика
- ЛитРПГ
- Фантастика
- Современная сказка
- Социально-психологическая фантастика
- Хроноопера
- Ужасы
- Мифологическое фэнтези
- Фэнтези
- Фантастика: прочее
- РеалРПГ
- Славянское фэнтези
- Бояръ-Аниме
- Попаданцы
- Шпионский детектив
- Прочие Детективы
- Маньяки
- Полицейские детективы
- Исторический детектив
- Шпионские детективы
- Классические детективы
- Триллеры
- Криминальные детективы
- Иронические детективы
- Криминальный детектив
- Крутой детектив
- Детективы
- Триллер
- Иронический детектив, дамский детективный роман
- Советский детектив
- Классический детектив
- Политический детектив
- Боевик
- Про маньяков
- Медицинский триллер
- Дамский детективный роман
- Техно триллер
- Юридический триллер
- Боевики
- Исторические детективы
- Политические детективы
- Поэзия
- в стихах
- Эпическая поэзия
- Басни
- Песенная поэзия
- Лирика
- Визуальная и экспериментальная поэзия, верлибры, палиндромы
- Поэма, эпическая поэзия
- Классическая зарубежная поэзия
- Классическая русская поэзия
- Поэзия Востока
- Современная поэзия
- Классическая поэзия
- Современная зарубежная поэзия
- Современная русская поэзия
- Юмористические стихи, басни
- Верлибры
- Палиндромы
- Экспериментальная поэзия
- Визуальная поэзия
- Историческая фантастика
- Историческая литература
- Политика
- Геология и география
- Ветеринария
- Экология
- Государство и право
- Астрономия и Космос
- Математика
- Шпаргалки
- Биохимия
- Обществознание
- Педагогика
- Психология
- Учебники
- Иностранные языки
- Детская психология
- Биофизика
- Прочая научная литература
- Языкознание
- Биология
- Психотерапия и консультирование
- Юриспруденция
- Военная история
- Альтернативная медицина
- Философия
- Медицина
- Зоология
- Физика
- Литературоведение
- Зарубежная образовательная литература, зарубежная прикладная, научно-популярная литература
- Языкознание, иностранные языки
- Биология, биофизика, биохимия
- Обществознание, социология
- Психология и психотерапия
- Востоковедение
- Химия
- История
- Ботаника
- Экономика
- Альтернативные науки и научные теории
- Научная литература
- Рефераты
- Секс и семейная психология
- Книги о войне
- Популярно об истории
- Книги о путешествиях
- Книги по психологии
- Религия и духовная литература
- Детская познавательная и развивающая литература
- Детская образовательная литература
- Книги для дошкольников
- Прочая детская литература
- Детские приключения
- Детская проза
- Детские стихи
- Детские остросюжетные
- Детская фантастика
- Книга-игра
- Буквари
- Фантастика для детей
- Детская литература
- Проза для детей
- Внеклассное чтение
- Игры, упражнения для детей
- Классическая детская литература
- Стихи для детей
- Русские сказки
- Зарубежная литература для детей
- Сказки народов мира
- Зарубежные детские книги
- Сказки
- Детские детективы
- Школьные учебники
- Учебная литература
- Книги для подростков
- Экономика
- Поиск работы, карьера
- Отраслевые издания
- Недвижимость
- Корпоративная культура
- Делопроизводство
- Внешнеэкономическая деятельность
- Бухучет и аудит
- Торговля
- Малый бизнес
- Личные финансы
- Государственное и муниципальное управление
- Краткое содержание
- Ораторское искусство / риторика
- Работа с клиентами
- Стартапы и создание бизнеса
- Маркетинг, PR, реклама
- Карьера, кадры
- Маркетинг, PR
- Финансы
- Личная эффективность
- О бизнесе популярно
- Интернет-бизнес
- Банковское дело
- Менеджмент
- Менеджмент и кадры
- Тайм-менеджмент
- Ценные бумаги, инвестиции
- Кадровый менеджмент
- Политическое управление
- Управление, подбор персонала
- Зарубежная деловая литература
- Деловая литература
- Педагогика, воспитание детей, литература для родителей
- Медицина и здоровье
- Семейные отношения, секс
- Семейные отношения
- Рыбалка
- Отдых / туризм
- Автомобили и ПДД
- Сделай сам
- Прочее домоводство
- Спорт
- Здоровье и красота
- Охота
- Домашние животные
- Коллекционирование
- Хобби и ремесла
- Кулинария
- Развлечения
- Сад и огород
- Боевые искусства, спорт
- Домоводство
- Здоровье
- Эротика и секс
- Домашнее хозяйство
- Интерьеры
- Хобби / увлечения
- Мода и стиль
- Красота
- Секс / секс-руководства
- Йога
- Изобразительное искусство
- Рукоделие и ремесла
- Спорт / фитнес
- Прикладная литература
- Компьютерное «железо»
- Базы данных
- ОС и Сети
- Интернет
- Программное обеспечение
- Программирование
- Прочая компьютерная литература
- Учебные пособия, самоучители
- ОС и Сети, интернет
- Программирование, программы, базы данных
- Компьютерное 'железо' (аппаратное обеспечение), цифровая обработка сигналов
- Зарубежная компьютерная, околокомпьютерная литература
- Цифровая обработка сигналов
- Средневековая классическая проза
- Современная проза
- Классическая проза
- Готический роман
- Антисоветская литература
- Военная проза
- Проза прочее
- Роман
- Повесть
- Новелла
- Сентиментальная проза
- Рассказ
- Историческая проза
- Контркультура
- Эпистолярная проза
- Русская классическая проза
- Советская классическая проза
- Магический реализм
- Проза
- Зарубежная классическая проза
- Классическая проза ХX века
- Классическая проза ХIX века
- Роман, повесть
- Фантасмагория, абсурдистская проза
- Афоризмы, цитаты
- Экспериментальная, неформатная проза
- Проза о войне
- Современная русская и зарубежная проза
- Классическая проза XVII-XVIII веков
- Афоризмы
- Эпопея
- Феерия
- Семейный роман/Семейная сага
- Эссе, очерк, этюд, набросок
- Малые литературные формы прозы: рассказы, эссе, новеллы, феерия
- Зарубежные приключения
- Современная зарубежная литература
- Зарубежная драматургия
- Зарубежная фантастика
- Зарубежный юмор
- Зарубежная религиозная литература
- Зарубежная образовательная литература
- Зарубежная публицистика
- Зарубежная психология
- Зарубежные любовные романы
- Зарубежная поэзия
- Зарубежная классика
- Зарубежная старинная литература
- Зарубежная компьютерная литература
- Зарубежная литература о культуре и искусстве
- Зарубежные детективы
- Зарубежная прикладная литература
- Зарубежное фэнтези
- Зарубежная справочная литература