Неизвестные Стругацкие: Письма. Рабочие дневники. 1963-1966 г.г.

Словом, с трибуной ясно. Да, еще трибуна для экспериментов. Не понимаю, почему у вас иссякли надежды на толстые журналы. Сколько раз вы обращались в «Новый мир»? Или в «Звезду»? Мы год рылись в материалах по Тунгусскому взрыву, думали. Потом написали статью с критикой имеющихся теорий и методов доказательства. Предложили новую гипотезу. Получилась сугубо экспериментальная статья. Ее не взяли тонкие журналы. Тогда наш друзья из «Комсомолки» — по своей инициативе — показали статью в «Октябре». Сразу получили ответ: возьмем. Мы не согласились: «Октябрь» своеобразный журнал. Вложили статью в конверт и без всякой протекции послали в «Звезду». Там сразу приняли. Напечатали. Отлично понимая, что им тоже может влететь от разгневанных академиков и оравы метеоритчиков и антиметеоритчиков, привыкших десятилетиями доить Тунгусскую проблему.

Ефремов напечатал в «Неве» экспериментальную вещь. В толстых журналах печатались Гор и Лагин. Мы тоже печатались. Казанцев печатался. Убежден, что вас напечатали бы. Не все ваши вещи (как и у нас) подходят для толстых журналов. Но многое подходит. Неужели все дело в том, что толстые журналы не берут Емцева-Парнова, Гансовского, Громову?..

Вчера получил письмо от Брандиса: в № 5 «Москвы» есть статья о фантастике «какого-то начинающего критика». Обратите внимание: начинающего! Двери открыты. Ну, хотите, поставим опыт: я напишу статью для толстого журнала. Убедит ли вас ее опубликование в том, что толстые журналы «не чураются»?

6. «Хорошая литература», как правило, вырастает из средней. А средняя из плохой. Поэтому надо особо внимательно относиться к очень плохой литературе, из коей вырастает плохая, из коей — в свою очередь — произрастает средняя, дающая хорошую… Это — шутка. Но и ваше утверждение — сплошной юмор.

В том номере «Литгазеты», где была моя статья, есть большая статья Бондарчука. Вы ее, конечно, не читали. Иначе в своем ответе вы бы не сказали о «Двенадцати» Блока. Вот, что пишет Бондарчук:

«Появилась даже теория, правда, негласная, о том, что плохие фильмы вовсе и не зло, а явление естественное, что они даже способствуют появлению фильмов настоящих, так сказать, знаменуют собой переход количественного состояния в качественное. И как неоспоримый аргумент приводится некий „закон“ мирового кинематографа, согласно которому на подавляющий процент макулатуры приходится всего несколько выдающихся фильмов. Сторонники этой „теории“ фарисейски поджимают губы. „Не всем же быть Чаплинами и Эйзенштейнами, кому-то надо делать и рядовые фильмы“. Но если нет в твоем сердце эйзенштейновского или довженковского горения, то зачем ты пришел в кинематограф?

Нет! Сто фильмов надо не просто делать. Надо их уметь делать! Создание подлинного произведения, каждого из ста, требует и подлинных длительных, порой мучительных исканий. Я не открываю никакой истины. Она непреложна и извечна, как само существование искусства. Но искания в свою очередь требуют времени. Истинные художники всех времен и народов, чьи минуты были драгоценны, не считали часы, месяцы, годы, уходящие на титаническую работу. Почему же мы, безмерно жаждущие совершенства, надеемся его легко достигнуть».

В том же номере газеты — статья Сельвинского. Смысл тот же: лепить «среднее» могут все, печатать надо хорошее и отличное. «Среднее», по самой своей природе, расползается, растет, преграждает дорогу хорошему.

«Литгазета» не подбирала специальный номер. Просто во всех отраслях искусства и литературы неуклонно крепнет антихалтурное движение.

Два года я высиживаю свой второй детгизовский сборник. Дважды мне продлевали срок. 5–8 листов. Я мог бы за месяц сколотить сборник из рассказов типа «Полигона». Стыдно. Полуподохну, но пойду дальше. И вот в паузе на этом полуподыхательном пути мне выдают радужные разговоры о Громовой, Войскунском и др. Юмор. Чтобы эти люди выдали что-то хорошее, им надо — прежде всего! — годика на три заткнуть свой фонтан. Думать, искать. Некоторые придут к горькой, но правильной мысли, что они не писатели. Некоторые дойдут до каких-то мыслей. Помните Бабеля? Если не ошибаюсь, он лет восемь не писал, думал, учился. Возьмем, скажем, Лукодьянова. Он приятный человек. Но при всех достоинствах у него в груди нет пепла Клааса. А еще никому за всю длинную историю литературы не удавалось написать хорошее, не имея означенного пепла или его высококачественного заменителя. Поэтому радужные надежды почвы не имеют. С таким же основанием можно надеяться, что у Немцова вдруг появится чудесное меццо-сопрано.