Вышел. Подошел к пивному ларьку. Продавщица откупоривала пивную бочку – попросила помочь. Помог. Выпил кружку теплого пива. В голову полезли теплые, уютные пивные мысли.
Новые ботинки на снегу выглядят ужасно черными, Всю жизнь стеснялся ходить в новом – казалось, что все на меня смотрят и усмехаются.
Снег идет хороший, лохматый.
Вдруг вспомнили обо мне в Доме писателей – прислали приглашение на поэтический вечер.
Завидую оптимизму Гали Н.
– Я бы им показала кузькину мать! Они бы у меня побегали!
Лежит веселая – болеет. Рассказала, как не поняли Горбовского в Горном институте.
– Разве это студенты? Кретины!
Эта осень – юбилейная. 10 лет моей «литературной деятельности». Все началось в октябре пятьдесят четвертого. В конце пятьдесят седьмого у меня уже что-то вытанцовывалось.
Церковь на Сенной площади погибла. Пытались спасти. Писали письма. Но напрасно.
В ночь, когда ее взрывали, пришла депеша из Москвы – не взрывать! Конверт вскрыли только утром.
Красивая была церковь. В ней венчался Достоевский.
Одиночество тоже требует таланта. Редко кому удается быть по-настоящему одиноким, утонченно, изысканно одиноким.
Романсы Чайковского, Римского-Корсакова и Рахманинова вызывают во мне видения золотого века. Все чисто, возвышенно, светло. Даже грусть в них не печалит.
Фашизм был движением низов. Его идеология питалась звериными инстинктами толпы. Культ силы – это религия ничтожеств.
«Таракан, догадавшись, что ему не найти другого корма, начал кусать человека». И началась «эпоха воинствующей глупости».
Есть мрачный пессимизм и веселый оптимизм. Но есть веселый пессимизм и мрачный оптимизм.
Хочется писать наивные восторженные стихи о природе и о любви.
Самое смешное, что по натуре я отнюдь не созерцатель, я лишь хочу убедить себя в этом.
Читаю мемуары Эренбурга. Он ничего не принимал всерьез. Он жил. Как в театре. Часто шли страшные пьесы. Теперь он вспоминает об игре актеров.
Г. сказал мне: «Твои стихи – твое личное дело, а Вознесенский даже поэмой “Лонжюмо” утверждает добро».
Маниакальное желание заглянуть в замочную скважину той комнаты, где история хранит свои тайны.
Великий парадокс демократии: в ее утробе всегда есть эмбрион тирании. И так было во все времена.
Сон.
В храме Василия Блаженного все росписи заклеены обоями. Священник служит обедню, а перед ним на паркетном полу танцуют разные «бывшие» люди – царские офицеры, чиновники, аристократы, купцы. У всех усталый, потрепанный вид – погоны потускнели, фраки помяты и засалены, манишки грязные. Танцуют они с удовольствием. Танец какой-то старинный, мне неизвестный. Кто-то говорит: «Отводят душу! Каждую неделю тут собираются и вспоминают прошлое. Жалко их. Тоже ведь люди!»
А. М. представил мне иракского студента, который, не закончив первого курса, уехал на родину и вернулся через два года. Холеное лицо, черные тонкие усики, белоснежная нейлоновая рубашка, модный вязаный жилет, золотые запонки, золотая булавка в галстуке, золотой перстень на пальце.
Придя домой, я посмотрел на себя в зеркало.
Несвежая рубашка с потертым воротничком и с бахромой по краю манжет, плохо выбритая шея, мятые брюки с пузырями на коленях, старые, обтоптанные в автобусе туфли.
Где-нибудь в Багдаде на улице тот студент сунул бы мне мелочь в ладошку.
Говорят, что он ездил в Ирак расстреливать коммунистов.
Внешняя гладкость моего существования умилительна.
…
В первые месяцы войны коменданты колымских лагерей по собственной инициативе расстреливали заключенных. Этим они хотели доказать себе и прочим, что участвуют в общей битве.
А по фронтам метался на самолете военный трибунал, приговаривавший к расстрелу генералов, дивизии которых крошились под гусеницами немецких танков. Генералов перестреляли немало.
Пантомимы Марселя Марсо похожи на мои стихи. Те же истоки, та же природа эстетики.
От подчеркнуто частного, курьезного, к безграничным обобщениям. И конечно, символика.
Покупка фотоаппарата. Комплекс всяческих ощущений. Нетерпение. Предвкушение удовольствия. Разочарование (при неудачных поисках в магазинах). Радость находки. Опасение (вдруг неисправен!). И, наконец, радость обладания.
Аппарат красивый, блестящий. Его приятно держать в руках и поглаживать.
Опять человек с мокрыми красными губами. Позвал меня в деканат и сделал выговор:
– Вы демонстративно не являетесь, когда вас вызывают на партком! (В голосе его звенел металл.) Демонстративно!
Предпраздничная суета на улицах. Тащат елки. Тащат бутылки в сетках.
Сегодня хоронили студента, который упал в пролет лестницы с седьмого этажа (выпил и стал валять дурака). В институте аврал. Ректора ругают в обкоме. Ректор ругает своих подчиненных. А никто, собственно, не виноват. Просто несчастный случай.
1965
Зимний лес. Графика зимних пейзажей. Тишина и шорохи. В пять уже стемнело. Гуляли по лесу с фонариком. Небо светится каким-то внутренним светом (луна за облаками).
Вчера, слушая Д., я снова думал о своей промежуточности. Мне повезло.