Неизвестный Байконур. Сборник воспоминаний ветеранов Байконура

Я в то время служил на комплексе внешнетраекторных измерений «Вега» и к проводимым телевизионным экспериментам, строго говоря, никакого отношения не имел. Однако вот уже несколько лет я исполнял на полигоне еще и нештатную должность местного Левитана (диктора, разумеется, а не художника), т е. во время посещения космодрома всякими высокими гостями я должен был во время пуска, сидя в бункере, хорошо поставленным голосом шпарить по заранее написанному и утвержденному в тысяче инстанций тексту: «Тридцатая секунда! Полет нормальный! Тангаж, рысканье, вращение в норме!», «Сороковая секунда! Давление в камерах двигательной установки устойчивое! Полет нормальный» и т. д. Эта информация передавалась на наблюдательный пункт, откуда высокие гости следили за полетом ракеты. Бывало и так, что я, не видя пуска, продолжал с металлом в голосе вещать: «Полет нормальный!», а ракета в это время уже дымила «за бугром». Поэтому наиболее ехидные из моих друзей называли меня еще и «наш Клеветан».

Но это так, к слову.

Так вот, я в очередной раз получил приказ вести репортаж. Корреспондентов телевидения на полигон тогда не пускали, но на этот раз сделали исключение для Юрия Александровича Летунова, работника Всесоюзного радио и телевидения. Через год стал приезжать Юрий Фокин из телевизионной «Эстафеты новостей». И пошло…

Но Летунов работал для радио, брал интервью у космонавтов, и мало ли какие у него могли быть творческие задачи, а вот главный репортаж «за красную стену», видимо, должен был быть строго утвержденным и не допускать никаких вольностей. Поэтому мне вручили секретный чемодан, в котором хранились три машинописные странички с соответствующим текстом и грифом, пистолет на ремне и я со всеми этими веригами, как каторжник с ядром, должен был ездить на все тренировки и репетиции. Как-то я, в очередной раз сдавая чемодан в секретную часть, робко заметил ее начальнику капитану В. Я. Гнилозубу:

— Виктор Яковлевич, а чего там секретного, в этом тексте? Ну — секунда полета, ну — полет нормальный. Все равно ведь репортаж по открытому каналу идет!

— Это где как? По эфиру! От старта по транслятору до кабеля на Москву. — Гнилозуб немного подумал. — Ты, Мальцев, не умничай! Раз засекретили, значит — надо! В эфире — там волны! Кто их разберет! А здесь — ясные слова! Информация! И точка!

Виктор Яковлевич вообще отличался не только тем, что форменные брюки у него по ширине были похожи на матросские клеши, а длиной напоминали удлиненные шорты. Он был известен еще и тем, что мог объяснить буквально все. По-своему, разумеется.

Начальник управления генерал Горин, когда я обратился к нему с тем же вопросом, усмехнулся:

— Ладно. Перепиши слова от руки и выучи наизусть. А шпаргалку мне потом лично отдашь после пуска.

Так я и сделал.

Но после пуска ни я, ни генерал так и не вспомнили про рукописные листочки, и они вот уже тридцать лет лежат в моем архиве.

Итак, 14 декабря утром я уже был на 31-й площадке. Пуск был назначен на середину дня. Позиция ленинградских телевизионщиков располагалась на обратном скате песчаного холма, на котором стояла стартовая система, но сами телевизионные камеры — на прямой видимости, примерно в четырехстах метрах от ракеты. Меня посадили в кабину какого-то автобуса, развернутого здесь же, лобовым стеклом на старт. Передо мной стоял маленький монитор, на котором я мог видеть все, что идет в линию, рядом — микрофон, на голове наушники циркуляра шлемофонной связи, а в руках телефонная трубка прямой связи с генералом Гориным, который сидел на центральном пульте первого измерительного пункта. Накануне он мне сказал:

— Текст, он, конечно, текст. Но что бы там ни произошло, слушай только меня. Скажу: «Молчи!» — значит — молчи!

Мороз был в этот день градусов двадцать, да еще с ветерком, так что в меховом костюме и в унтах я чувствовал себя в этой железной коробке, как полярный летчик после вынужденной посадки.

По двухчасовой готовности я влез в опутанную проводами кабину автобуса, прикрутил проволокой плохо прикрывающуюся дверь и приготовился «левитанить».

На старте началась заправка, оттуда тянуло керосинцем и тем особым, неповторимым, волнующим запахом изделия, который вспомнят многие, если представят, как пахнут монтажные платы любого старого пульта, если открыть его заднюю крышку.

Радиолиния от старта до городского телецентра, где был вход в телевизионный кабель на Москву, обеспечивалась тогда ретрансляторами «Левкой», работала со сбоями, и меня время от времени просили «почитать чего-нибудь для настройки», а телеоператоры соответственно «ползали» панорамами по ракете. Читать заготовленный текст было просто глупо, газет мы с собой не возили, и я озорства ради начал по памяти шпарить то, что я помню из своего, вроде «Баллады о “стреляющем'’»: