Неизвестный Бондарчук. Планета гения

Хотя режиссёр на площадке обязан быть лидером, но форма этого лидерства другая – творческая. Требователен к себе Сергей Фёдорович был бесконечно. Кинематограф был драгоценной сутью его жизни. К съёмочной смене всегда подготовлен стопроцентно, всегда во всеоружии. Никогда не предлагал раскадровать предстоящий эпизод вместе, всё делал сам. Протянет мне свою раскадровку, а дальше я могу интерпретировать её по-своему. Он не требовал неукоснительного исполнении его решения, своей раскадровкой он объяснял своё видение. Я мог в его придумках что-то поменять, но это было надо аргументированно объяснить. Конечно, случались трения, но я не видел в нём ни упрямства, ни занудливой дотошности, только в твёрдости его характера убеждался…

По-особому строг к себе он был в актёрской работе. Со стороны на себя не взглянешь, вижу его только я. Конечно, он доверял мне, но в какой степени? Что я мог высказать актёру такого таланта, как Бондарчук? По его состоянию в кадре – ничего. Мог только поправить его по композиции кадра: «чуть левее – чуть правее». На «Они сражались…» я старался, чтобы он даже не видел мои глаза, мою реакцию. Я считаю, что оператор вообще не должен показывать актёру своего участия в работе, чтоб случайно не растревожить процесс актёрского творчества.

На «Борисе Годунове» у нас была система визуального контроля. Я систему воспроизведения через монитор не люблю, потому что она неполноценная. Хотя понимаю желание режиссёров как можно быстрее увидеть будущий кадр. Для меня же на «Годунове» этот видеоконтроль был мучением. Снимаем сцену смерти Бориса. Бондарчук в царском костюме подходит к монитору, смотрит материал, недоволен. Понимаю, недоволен прежде всего собой.

– Давай, Вадим, дубль.

Снимаем. Сцена сложная. Снова смотрит.

– Давай ещё.

– Сергей Фёдорович, – не сдержался я, – у вас получилось хорошо, не верьте монитору, на экране ваш монолог будет выглядеть иначе. Зачем вы себя изводите?

Суровый, горящий взгляд. Он боялся ошибиться, потому что Борис Годунов был для него всю жизнь заветным образом, как и Тарас Бульба, которого ему власть не позволила сделать.

И «Борис Годунов», и «Они сражались за Родину» – для него были сокровенны. Забыть, изменить хоть слово у Пушкина или Шолохова – не дай Боже! Правда, однажды он позволил вольность в шолоховском тексте, и только одному актёру – конечно же, Шукшину. Василий Макарович объяснял, почему хочет изменить несколько реплик у Лопахина, предлагал свою речь, какая ему ближе по душе. Надо было видеть, как он слушал Васю… Есть такое понятие: «слушать сердцем», я это наблюдал воочию: именно сердцем слушал Бондарчук Шукшина, да и все, кто был рядом на площадке, – тоже.

Только у двух режиссёров я видел в работе единодушие всего коллектива – у Тарковского и у Бондарчука. Тарковский и Бондарчук. Эти два художника для меня близки. Обоих я люблю. Но разницу между ними знаю. Андрей – человек эгоцентричный, ранимый, зачастую несправедливый в своих оценках. Бондарчук не мог нести в себе идею уничижения человека, если этот человек его когда-то обидел, он в этом отношении – мудрец и добряк: он прощает. Андрей тоже не злопамятен. Но он – мятущаяся душа – таил в себе обиду до конца, хотя обида эта порой оказывалась надуманной, навязывалась или окружением, или аберрацией его сознания. Яркий тому пример – ситуация с призом Международного кинофестиваля в Каннах 1983 года, членом жюри которого был и Сергей Фёдорович. Тогда за фильм «Ностальгия» Тарковский получил главный приз жюри[11]. Но это не «Гран-при» фестиваля. Самый главный и почётный приз в Каннах – «Золотая пальмовая ветвь». И среди «доброжелателей» Андрея пошли пересуды, что против присуждения ему «Пальмовой ветви» голосовал Бондарчук.

В следующем, 1984 году членом жюри Каннского кинофестиваля был и я, поэтому знаю всю систему присуждения наград этого самого престижного мирового киносмотра изнутри. Там невозможно выступать против кого-то бездоказательно, по настроению или исходя из личных антипатий. Разумеется, Бондарчук не мог высказаться против своего соотечественника. А главное – он не мог так поступить со своих мужских позиций. Я это знал всегда, а позже мне представился случай в этом удостовериться. Во время работы над фильмом «Красные колокола» мы ехали с Сергеем Фёдоровичем и Ириной Константиновной на машине из Флоренции в Рим. Дорога длинная, машина хорошая, шоссе в отличном состоянии, у нас доверительные отношения… Я уже московскую молву знал и напрямую спросил:

– Сергей Фёдорович, вы действительно проголосовали против «Пальмовой ветви» для «Ностальгии»?

– Вадим, картина тягучая, я такую манеру киноповествования не жалую. Тяжело мне было смотреть поначалу «Ностальгию», но когда дошло до сцены со свечой, внутри всё перевернулось. В итоге фильм мне понравился.