Неизвестный Бунин

В октябре 1909 года Бунину была присуждена еще одна Пушкинская премия (за стихи и переводы Лонгфелло, Теннисона и Байрона), а первого ноября, всего лишь несколько дней спустя, он был избран почетным академиком. В 1911 году Бунин награжден золотой медалью им. Пушкина, в 1915 году ему присуждена третья Пушкинская премия.

Вся критика того времени отмечала, что Бунин удостоен высокого почетного звания академика за свои стихи. Но именно в эти дни Бунин читал на вечере у Телешова только что законченную им первую часть повести «Деревня». Несколько месяцев спустя имя Бунина-прозаика затмило его славу поэта, и уже до конца дней он будет в глазах всех прежде всего прозаиком. До «Деревни» рассказы Бунина читались и ценились лишь наиболее тонкими знатоками литературы, после «Деревни» о них спорили все, даже те, кто, как правило, «беллетристики» вообще не читали.

«Деревня» вызвала сенсацию своей беспощадностью, необычной остротой анализа и глубиной житейского опыта, своей смелостью и вызовом общепринятому мнению, но и, конечно же, своей ошеломляющей выразительностью, или, точнее, именно ее удивительная выразительность породила и прочие эффекты.

В самом деле, после революции 1905–1906 годов такого рода произведения в русской литературе были не новость.

Появилось множество книг, рисующих темноту народа, его жестокость и звероподобность (Муйжель, Н. Олигер и др.). Например, нашумевшая повесть И. Родионова «Наше преступление» имела подзаголовок: «Не бред, а быль» (впрочем, еще раньше резкие картинки крестьянского быта можно было встретить у Левитова, Василия Слепцова, Г. Успенского). Особо выделяются на этом фоне вышедшие почти одновременно с «Деревней» Бунина, но отмеченные только немногими ценителями, замечательные произведения Андрея Белого – его сборник стихов «Пепел», в котором русская деревня обрисована с бунинской беспощадностью и резкостью, и роман «Серебряный голубь», рисующий звериную, темную Русь религиозных сект и бунтов. Немало было и книжек иного рода – Д. Айзман, А. Серафимович, И. Журавский, А. Полтавцев, В. Дмитриева, М. Френкель, С. Савченко, Л. Семенов и другие, напротив, всячески оправдывали народ и в революции видели лишь жестокость правительства, зверства казаков и солдат, усмирявших революцию (и всё это тогда свободно печаталось!).

Много жестокого натурализма мы находим и в рассказах писателей из крестьян, знавших жизнь народа, как и Бунин, по-настоящему, а не из книжек, и даже как бы бравировавших этим знанием, умышленно сгущая краски – у С. Подъячева, у И. Вольнова. Этот последний испытывал страстную любовь-ненависть к Бунину: восхищался яркой образностью Бунина, завидовал его точному языку и ненавидел его как «чужака», дворянина.

У Бунина нет этого нарочитого натуралистического ужаса, он даже намеренно избегал всего чрезмерно бьющего на эффект. Его дневники предшествующих лет, в которых мы находим очень многое из того, что вошло затем в «Деревню» и другие рассказы, свидетельствуют о том, сколь тщательно он проводил отбор фактов и деталей, самые страшные или отталкивающие остались лишь в дневнике и не вошли в его художественные произведения²⁹².

И тем не менее, именно сила таланта Бунина и глубина его взгляда сделали так, что его «Деревня», а не книжки упоминавшихся писателей, произвела эффект разорвавшейся бомбы. Интересно свидетельство К. Зайцева: «Я сам помню, как я читал "Деревню” в момент ее появления, я испытал нечто подобное тому, что психологи называют душевной травмой. Это был подлинный удар по психике <…>. Потрясло в "Деревне" русского читателя не изображение материального, культурного, правового убожества – к этому был уже привычен русский читатель <…>, потрясло сознание именно духовного убожества русской крестьянской действительности и, более того, сознание безысходности этого убожества. Вместо чуть не святого лика русского крестьянина, у которого нужно учиться житейской мудрости, со страниц бунинской "Деревни" на читателя взглянуло существо жалкое и дикое, неспособное преодолеть свою дикость»²⁹³.

Но самое удивительное это, пожалуй, то, что сегодня чтение бунинской «Деревни» производит такое же ошеломляющее впечатление, как и при ее первом появлении, и что актуальность этого произведения не только не уменьшилась, а напротив, возросла. Ошеломляет, во-первых, гениальное пророчество, увы, сбывшееся затем со всей предсказанной катастрофичностью. И в сегодняшних горячих дебатах о причинах происшедших с Россией ужасов Бунин может нам многое прояснить.

А во-вторых, кажутся площе сегодняшние «деревенщики», когда их перечитываешь в свете бунинской прозы. Ведь некоторые их книги – это лишь запоздалые перепевы бунинских тем и ситуаций, решаемых к тому же на более низком уровне и художественного и философского мышления. Например, «Последний срок» Распутина – это парафраза бунинского «Веселого двора», с той лишь разницей, что для Бунина более полувека назад казалось анахронизмом, безвозвратно уходящим в прошлое, то – что Распутин пытается утвердить сегодня как единственный выход из советского тупика.