Неизвестный Бунин

Противопоставление двух блоков рассказа идет и еще по одной линии: буддийский мир здесь, на прародине человечества – в утраченном Эдеме – это мир, признающий личность и личное существование величайшей бедой и источником всех страданий, мир англичанина – это мир, утративший связь с сутью бытия и цепляющийся лишь за его пустую форму, за бессмысленное само по себе, но объявленное самодовлеющим и самодостаточным, мимолетное существование индивидуальности. «Будда, как все великие религиозные учители, понял, что значит жизнь Личности, этой преходящей формы <…> – и ужаснулся священным ужасом. Мы же возносим нашу Личность превыше небес, мы хотим сосредоточить в ней весь мир…» (Пг. VI. 220).

Эта ничтожность и иллюзорность индивидуального бытия в рассказе подчеркивается обычной для Бунина, как мы уже говорили, надиндивидуальностью психики. Ни один из героев рассказа не имеет имени: это просто «рикша», «англичанин», «капитан». Не индивидуумы, а представители «вида». Описание переживаний рикши Бунин предваряет такой фразой: «Тела наши, Господин, различны, но сердце, конечно, одно», – сказал Ананда Возвышенному, и, значит, можно представить себе, что должен думать или чувствовать юноша…» (Пг. VI. 206). И снова подчеркивается преобладание несознательных процессов во внутренней жизни человека: «А рикша, что-то думая или только чувствуя, ярко переглядывался с другими рикшами…» (Пг. VI. 206).

Отметим эту стилистическую экстравагантность: «ярко переглядывался». Весь облик рикши вообще ярок: «легконогий юноша <…>. И Шива позавидовал бы красоте его торса цвета темной корицы. Блестели при огне его черно-синие конские волосы, гладко натянутые и собранные на макушке, блестели глаза из-под длинных ресниц, и блеск их был подобен блеску кокса против горна <…>. Раздувая тонкие ноздри, юноша надел бляху на свою, круглую и теплую руку». (Пг. VI. 201–202). Англичанин же – «с оливковым цветом лица, на котором тропическое солнце и болезнь печени уже оставили свой смуглый след <…>, глаза как-то странно, будто ничего не видя, глядели <…> сквозь блестящие стекла <…>. Деревянный голос его был тверд <…>. Сказал своим мертвым голосом <…>. Глаза за блестящими очками стоячие, как будто ничего не видящие» (Пг. VI. 203, 215, 217). Контраст яркости, живости и мертвенности, неподвижности, безжизненности подчеркивается также динамическим контрастом двух частей: первая, где герой-рикша, вся – движение и пестрота, вторая – застой и неподвижность.

И всё же, хотя может показаться, что Бунин здесь целиком принимает буддийский пессимизм, его подлинное мироощущение иное. Буддизм несомненно пленял его (в разговоре с И. Одоевцевой он даже сказал однажды, что чуть не стал буддистом⁴⁰⁶). Он проникался его возвышенной безмятежностью, радостью собственного исчезновения и слияния со Всеединым, но это было лишь преходящее настроение, подобное тому, которое так великолепно описано Томасом Манном в «Будденброках», где Томас Будденброк при чтении Шопенгауэра испытывает чувство небывалого расширения собственной души и ощущение, будто упала какая-то завеса и перед ним вдруг открылась глубина бесконечной дали, где отменены обманные формы пространства и времени. Это чувство вспыхивает в нем снова ночью при внезапном пробуждении, но совершенно исчезает утром и рассеивается навсегда дневным светом. Так и у Бунина. Он говорит Одоевцевой: «Если бы я опять мог, как тогда, проникнуться всем этим, не так тяжело было бы, мне кажется»⁴⁰⁷.

Буддийская мысль о преобладании страдания в нашей жизни Бунину, конечно, близка. Даже в своей нобелевской речи он говорит об этом: «Справедливо сказал великий философ, что чувства радости, даже самые резкие, почти ничего не значат по сравнению с таковыми же чувствами печали» (М. IX. 330). Тут бунинская мысль как бы смыкается с теми теориями начала века, которые пытались «научно» обосновать пессимизм: М. Ковалевский статистически доказывал количественное преобладание (70 %) в нашей жизни неприятных ощущений над приятными, а Э. фон Гартман доказывал интенсивное преобладание страдания над удовольствием⁴⁰⁸.

И буддийское ощущение ничтожества и бренности человеческого бытия, даже его ненужности, тоже было знакомо Бунину. Из его дневника мы узнаем, что им был задуман рассказ о девушке, побывавшей в летаргии (почти в могиле) и безучастной ко всему в жизни⁴⁰⁹, – кто хоть на миг уже освободился от жизни, тому уже трудно снова привыкнуть к этому бремени (вспомним снова фразу из юношеского письма Бунина: «Не могу привыкнуть к жизни»).