Неизвестный Есенин

Да, Есенину было не по пути с пролеткультом. Он не мог любить рапповцев, этих «хулиганов и бандитов в душе», писавших по политическому заказу нечто, мало напоминающее поэзию. Показательно в этом отношении «Красное евангелие» Василия Князева:

Сердца единой верой сплавим.
Пускай нас мало — не беда!
Мы за собой идти заставим
к бичам привыкшие стада!
Чего жалеть рабов-солдат
С душой бескрылою и куцой.
Пусть гибнут сотнями, добрят
Поля грядущих революций.

Все пролетарские поэты, полные задора и энтузиазма, писали стихи и считали себя поэтами. Мол, не Пушкины, конечно, но, во всяком случае, не хуже Есенина. Теперь это сравнение наивно и смешно, но в 1920-е годы Есенин тоже считался просто подающим надежды крестьянским поэтом. Молодых рифмоплетов (не в укор будет сказано!) и собрали отовсюду под своды Пролеткульта, чтоб хоть как-то залатать образовавшуюся брешь в литературе. И Надежда Вольпин была убеждена, что она рифмует не хуже Есенина. И Вениамин Каверин тогда писал стихи, считал себя значительным поэтом и перестал рифмовать, лишь услышав суровый приговор Осипа Мандельштама: «От таких как вы, надо защищать русскую поэзию».

«Рапповцев не любил»… Думаю, что они его тоже не любили, за то, что таким заносчивым и высокомерным был с ними, почитая себя первым и единственным после Пушкина. Обижались пролет-культовцы на Есенина и за то, что он стоял в стороне от всяких организаций.

А разве не раздражал Есенин всех «безродных космополитов» постоянным напоминанием: «Ищи родину. Найдешь — пан». «Безродины нет поэта». «Чувство родины — основное в моем творчестве».

А разве не раздражал этот деревенский аристократ пролетарских поэтов своим внешним видом?!

Пролетарские поэты, пришедшие с фронтов гражданской войны, с оружием в руках устанавливали в стране советскую власть. И что получили от советской власти? Старой потрепанной шинелькой едва прикрывали свой «срам». А этот «первый дезертир» и «попутчик», примазавшийся к советской власти, должно быть, только и делает, что переодевается: то деревенским пастушком представится, то в крылатке и цилиндре вокруг памятника Пушкину щеголяет, то английские костюмы по нескольку раз на дню меняет. Нечего говорить, каким щеголем из-за границы вернулся и сколько привез барахла, купленного на деньги Дункан. Так ведь сказал не только лучший друг Мариенгоф. За примерами далеко ходить не надо:

«Но вот Королевич окончательно разодрался со своей Босоножкой и в один прекрасный день снова появился в Москве, «как денди лондонский одет», — это голос Валентина Катаева. А вот — Ивана Старцева: «Выглядел скверно. Производил какое-то рассеянное впечатление. Внешне был европейски вылощен, меняя по несколько костюмов в день».

Быть франтом и щеголем в двадцатые годы, когда дамы довольствовались платьями из стареньких гардин, а зимнюю одежду шили из стеганых ватных одеял, было просто неприлично. (Читайте воспоминания Лизы Стырской, жены Эмиля Кроткого.)

А вот, казалось бы, лучший из мемуаристов — Юрий Либединский. Доброжелательно и тактично повествует он о своем длительном знакомстве с поэтом, между прочим упоминая: «Взять хотя бы годы нашего знакомства — 1923, 1924, 1925» (…) Три года знакомства — срок немалый — дают полное основание читателю верить написанному. И что следует из написанного? Посудите сами:

«Едва ли не с начала моего знакомства с Есениным шли разговоры о том, что он женится на Софье Андреевне Толстой, внучке писателя Льва Толстого».

Как же так: «с начала моего знакомства», «женится на Софье Толстой»? Так это же было под самый есенинский занавес! Ведь познакомился Есенин с Софьей Толстой 5 марта 1925 года. (В дневнике Софья Андреевна отметила 9 марта).

Еще из воспоминаний Либединского: «Мы собрались на «мальчишник» у той нашей приятельницы, которая и познакомила меня с Есениным».

Тот из есенинских «друзей», кто заведомо лжет в воспоминаниях, как правило, не называет имен и не указывает, когда происходит действие: «Мы собрались у нашей приятельницы», на «мальчишник». Иначе говоря, пишут «вне времени и пространства». Попробуй, проверь их!