Неизвестный Есенин. В плену у Бениславской

Все равно. Забуду, буду только твоей, и вдруг Есенин подойдет, позовет, и что бы ни было, чем бы это ни грозило, все равно я как загипнотизированная пойду за ним. А ты хоть и апаш, но с этим не помиришься. Значит, я должна, именно должна, уйти. Давно, давно я писала о Есенине: «…и все же куда бы я ни пошла, от него мне не уйти… жить всегда готовой по первому его желанию, по первому зову перечеркнуть все прожитое и чаемое впереди, перечеркнуть одним размахом, без колебания, без сожаления». И я тогда была права. Сейчас я это ясно поняла. Когда я говорила, что все прошло, я обманывала только себя. Я искренне верила этому, и даже не подозревала, что это обман. И этот обман может повториться.

Понимаешь. Есенин может меня бросить через день-два (я вообще этого никогда не боялась не только в отношении Есенина, в этом смысле во мне нет такой вот женской предусмотрительности и осторожности: «Ну, что же, свое я взяла, а вечного нет ничего») и бросит, конечно. Но все же я могу разрушить даже ради этих двух дней. Я не знаю, кто и что обрекло меня на это, быть может, я сама, может это самогипноз, но так это сложилось во мне, не переделаешь (…).

Не ругай, не сердись. Я не знала, верней, забыла, что я не такая, когда была с тобой. Я искренне думала, что я твоя, вернее, мне очень этого хотелось, и я поверила себе…

Ведь ты единственный, кто может всякую боль, всякую тоску отнять во мне, когда я с тобой. Правда, раньше, пока я не поняла, как легко Есенину так вот «свистнуть» меня и повести за собой, когда еще можно было увести меня от него, так чтобы «свист» дошел до меня. Теперь уже нет. И опять — не важно, была ли, буду ли я его — важно, что это всегда возможно и теперь меня не убережешь. Это ты должен запомнить.

Теперь конкретно. Если можешь, будь около меня, не уходи, не отворачивайся. Если есть на это желание, быть может, силы.

Если трудно — сразу же брось меня, сделай все, чтобы не думать, не вспоминать, не жалеть. Мне будет очень больно, но должна же я отвечать за свои поступки.

Мне только очень хочется, чтобы ты понял — вся моя ласка к тебе в эти дни совсем не милосердие, не желание что-то загладить. Мне просто грустно и трудно уйти от тебя, и, уходя, я возвращалась к тебе, меня все же тянуло к тебе и как тянуло. Могло бы случиться — потом Есенин бросит, я буду твоей, но ведь это будет тревожно тебе, ведь всегда может повториться то, что сейчас. Ты этого не захочешь.

Вот. То, что я была такой с тобой, это скорее всего милосердие к самой себе. (…)

Ну, так. А плохого ты ничего не делай, этим ты ни отчего не удержишь меня, не остановишь. Может быть, сделаешь плохо мне только. Даже не разозлишь меня. А мстить мне, право, не за что. Совсем от души говорю — я не виновата. «Такова жизнь» (как ты говоришь), и «такова натура» (сказала бы я).

Раньше когда-то я говорила, что когда уйду от тебя — даже вспоминать не буду. Это не так. Какой бы я внешне с тобой ни была, злой ли, безразличной, задорной — все равно это не так. Помнить буду. Знаешь, у Блока есть хорошее, очень хорошее (только длинное, если не хочешь, не читай)!

Зимний ветер играет терновником,

Задувает в окне свечу.

Ты ушла на свиданье с любовником.

Я один. Я прощу. Я молчу.

Ты не знаешь, кому ты молишься,

Он играет и шутит с тобой.

О терновник холодный уколешься,

Возвращаяся ночью домой.

Но давно прислушавшись к счастию,

У окна я тебя подожду.

Ты ему отдаешься со страстью —

Все равно. Я тайну блюду.

Все, что в сердце твоем туманится,

Станет ясно в моей тишине.

И когда он с тобой расстанется,

Ты признаешься только мне».

Письмо Сергей Покровский получил и тут же, 15 сентября, написал ответ:

«Ты совсем пришибла меня своим письмом (…) могу жить лишь тобой». Он выразил в письме так нежно свои чувства к Галине, что она не удержалась и вновь отправила ему письмо, пытаясь его успокоить и лишить всех надежд на дальнейшее единение:

«…Надо овладеть собой. Все равно, Есенин «свистнет», и я пойду за ним; из-за него я могу сделать то, что никто меня бы не заставил — себя забыть совсем И обо всем, что я могу потерять из-за этого, я сумею не жалеть. Этого, я знаю, ты не понимаешь и не поймешь. И при всем том мне от него абсолютно ничего не надо, вот так, специально для меня. А люблю я его очень. Говорят, женщина больше всего в мире любит своего ребенка — я бы ребенка не могла бы так любить, как его. И все-таки ты не прав в своей непримиримости — ни он у тебя, ни ты у него ничего никто не может отнять. (…) Я знаю, меня так, как ты, никто не сможет полюбить…».