Неизвестный Филби

Мама до войны не работала, а во время войны плела сети из тонкого шпагата — ловушки для самолетов. Эти сети поднимали высоко в небо на аэростатах. В 1943 году ее мобилизовали на военный завод, где она стала сварщицей и проработала там до конца войны. Родители часто работали в ночную смену или возвращались домой глубокой ночью. Транспорт не работал, улицы не освещались, все окна были наглухо затемнены — полный мрак. Мама рассказывала, как добиралась до дому переулками и закоулками в кромешной тьме. Шла наощупь, вытянув перед собой руки. А путь был не близкий — окало палутора часов.

Чтобы подкормить семью, мама ездила в отдаленные от Москвы деревни, шла через поля и леса, обменивая там разные вещи на продукты. Удивительно, что в это тяжелое время мама ни разу не подверглась нападению ни в деревенской глуши, ни в ночной Москве. Зато после войны, в 1949 году, мы были ограблены в своем доме.

А за несколько лет до этого, во время войны, мне удалось победить грабителя. Это случилось, когда я покупала в магазине хлеб по карточкам. В очереди за мной стояла девочка. Она была старше меня, крупная и упитанная. Мы вместе вышли из магазина, и она под каким-то предлогом завела меня в подъезд своего дома. Как только мы очутились в темноте подъезда, девочка сказала:

— Отдай мне хлеб! — и стала вырывать мою сумку.

Но я вцепилась в сумку мертвой хваткой. Мы долго боролись. Наконец я выдернула свой хлеб и пулей понеслась домой. До сих пор помню лицо этой девочки с темной родинкой на щеке.

Мы не голодали в полном смысле этого слова, но лепешки из отрубей (они предназначались для выделки меха, и папа иногда приносил их с работы) запомнились как редкое лакомство. О недоедании я могу судить по тому сладостному ощущению, которое мне доставлял школьный завтрак — кусочек черного хлеба, слегка смазанный джемом. Учительница приносила в класс буханку хлеба, на наших глазах нарезала ее тонкими ломтиками и давала каждому из нас по половинке. К концу войны питание улучшилось настолько, что в школе вместо черного хлеба мы стали получать по бублику. Я проглатывала лакомство мгновенно, а моя соседка по парте резала его лезвием бритвы на маленькие кружочки и медленно поедала, растягивая удовольствие.

В начале 1946 года папу арестовали, нашу комнату обыскали. Не знаю, что именно послужило поводом для этого. Помню, он рассказывал, что ему показали донос, написанный его другом, с которым они вместе работали. Основное обвинение состояло в том, что папа женат на польке.

Папе повезло, его выпустили без суда всего через три месяца. Он вернулся из тюрьмы очень худым и сгорбленным. В свои 45 лет он выглядел глубоким стариком и казался сломленным. Не спал ночами, прислушиваясь, ожидая зловещего стука в дверь. Его характер изменился до неузнаваемости — он стал мрачным и замкнутым и таким запомнился мне.

В декабре 1946 года родился мой брат Костя, а в декабре 1948-го отец умер от рака легких. Как известно, беда не приходит одна, и всего через полгода, летом, пока мы были на даче, нас обокрали — начисто, не осталось даже постельного белья. Помню распахнутый пустой шкаф и висящие пояса от платьев — сами платья жулики унесли вместе с вешалками.

Осенью 1949 года я поступила в Редакционно-издательский техникум. Мама тяжело заболела, и маленький брат был всецело на моем попечении. Эти два года были особенно трудными для нашей семьи. Как только мне исполнилось 17 лет, я стала работать корректором в издательстве и продолжала учиться в вечернем техникуме. Перед работой отводила брата в детский сад и забирала его домой после работы.

Хотя здоровье мамы улучшилось и она стала работать, она все же часто болела и получала денег гораздо меньше меня. Таким образом, я оставалась главным кормильцем и несла большой груз семейных обязанностей. Годы «беспечной юности» для меня оказались самыми тяжелыми. Возможно, поэтому я долго не помышляла о замужестве. И все-таки нельзя сказать, что моя жизнь состояла из одних забот: каким-то образом я успевала ходить и на студенческие вечеринки, и на свидания с мальчиками.

После смерти папы мы переехали в другую квартиру, тоже коммунальную, с меньшими удобствами, но зато в центре Москвы. Дом был трехэтажный, очень старый и ветхий, поговаривали, что в нем когда-то размещались монастырские кельи. Наша комната (те же 12 квадратных метров) теперь была не узкой, но и не квадратной, а неправильной формы — как бы перекошенной трапеции. Здесь мы находили еще больше вариантов для перестановки мебели.

Бессмысленность этого занятия стала очевидной, когда наша семья увеличилась. К нам переехала бабушка (мамина мама), покинув своего второго мужа, с которым прожила около 20 лет. В нашу комнату вмещалось всего два спальных места — диван и кровать. Теперь нам пришлось делить их на четверых, и лучше не вспоминать, как мы готовились ко сну.