Неизвестный Гитлер

«Первые слова негромко, как бы ища опоры, падали в бездыханную тишину, часто им предшествовала минутная пауза, нужная ему для концентрации и делавшая ожидание слушателей невыносимым…

Какой-нибудь выкрик из зала мог его внезапно вдохновить на ответ или острое замечание, и тогда вспыхивали долгожданные первые аплодисменты. Они давали ему чувство контакта, ощущение восторга, и четверть часа спустя, замечал один из современников, «наступает то, что можно описать только… старинной формулой: «в него вселяется дух». Тогда Гитлер, беспорядочно, импульсивно жестикулируя, поднимая голос, приобретающий металлический тембр, до немыслимых нот, извергал из себя слова» [46]. Его чуткость относительно настроения в зале была поразительна. «Второе Я» Гитлера слышало каждую реплику, срывавшуюся с губ любого слушателя.

Удивительно! Еще недавно совсем бескровный, с пустым лицом, он моментально наполнялся энергией. В конце речи Гитлер начинал просто кричать. Казалось, неистовые звуки его горлового голоса усиливали смысловое начало. Самые обычные слова, самые банальные мысли, самые завиральные обещания превращались в пророчества.

«Станем единой нацией и двинемся вперед единой колонной…» О стремлении двигаться куда-то колонной он говорит постоянно. Куда двигаться – непонятно. Его речи выдвигали очень зыбкие цели. Но – пронимало! Национал-социализм, несомненно, был не идеологическим, а сугубо харизматическим движением.

Двинемся единой колонной – говорил людям вождь… И они – двинулись. Но вот что странно: «Будучи одним из величайших ораторов в истории, он не оставил ни одного запоминающегося крылатого выражения, точно так же нет и ни одного яркого исторического анекдота о нем…» [47]. Зияющая пустота была за всей этой внешней силой.

В «Майн кампф» Гитлер осмыслил реакции публики: «Подобно женщине, душевное восприятие которой определяется не столько доводами абстрактного разума, сколько доводами непреодолимой, эмоциональной тоски по недостающей силе, и которая поэтому предпочитает подчиняться сильному, нежели повелевать слабым, так и массы больше любят повелителя, чем просителя…»

Гитлер называл толпу воплощением женского начала и даже – однажды – «своей единственной невестой».

«Сексуальность, направленная в пустоту» вызывала визгливые крики наслаждения. В свою очередь, эти реакции стимулировали все новые и новые словоизвержения этого одинокого, лишенного любви человека.

Для Гитлера сюжеты и идеи Вагнера были чем-то указующим. Возможно, выбор гнома Альбериха, который отказался от любви и взамен приобрел власть, оказался приемлемым и для фюрера. Он не любил никого. Зато его обожали миллионы. Пришедшая к нему власть была основана не столько на грубом насилии, сколько на зыбком ощущении любви. Толпа обожала его, как обожают кинозвезду. Этот инфернальный подарок дается, однако, ненадолго.

«Магнитофонные записи того времени ясно передают своеобразную атмосферу непристойного массового совокупления, царившую на тех мероприятиях – затаенное дыхание в начале речи, резкие короткие вскрики, нарастающее напряжение и первые освобождающие вздохи удовлетворения, наконец, опьянение, новый подъем, а затем экстатический восторг как следствие наконец-то наступившего речевого оргазма…» [46]. Современники описывали это «сексуальное буйство», эти рыдания женского счастья в выражениях, подходящих больше для Вальпургиевой ночи на горе Брокен.

Оратор сходил с трибуны, потеряв в весе два-три килограмма. Пропитанная потом гимнастерка – униформа его первого политического периода – окрашивала белье в синий цвет.

И в этот момент Гитлер вновь превращался из «мессии» в очевидную заурядность.

Словам Гитлера верили. Что же происходило? Словно какая-то сила входила в него. Атеистическая советская пропаганда называла его «бесноватым фюрером». И, кажется, в этом случае была удивительно точна [11] .

Со временем выступления Гитлера стали относительно более сдержанными. Однако ликование и овации стали уже то ли ритуалом, то ли условным рефлексом немецкого народа. Фюрер продолжал вызывать бешеные аплодисменты.