Неизвестный Горбачев. Князь тьмы

Подумалось: насколько же глубоко в генетический код въелся комплекс 37-го! Но ведь именно на него и рассчитывали те, которые, еще недавно будучи партократами, сами «давили» инакомыслящих. И садистски потешались, когда допрашиваемый терял человеческое достоинство и шел на все ради спасения своей шкуры.

Но, к счастью, не все пали ниц. Среди вопиющих о «России, вставшей с колен!» и в то же время по-демократически ползающих перед новыми хозяевами – островками вставали в полный рост человеческого достоинства те немногие, которые пошли против течения. Они-то и спасли честь и свою, и всего Верховного Совета: Сажи Умалатова, Александр Крайко, Николай Энгвер, Анатолий Денисов – «безумству храбрых поем мы песню!».

Но общая атмосфера была не то что тягостно-тоскливая, а какая-то нечистоплотно-разлагающаяся, вызывающая тошноту. Уже само присутствие в этой загрязненной ауре как бы приобщало и тебя к творящейся на глазах всего мира подлости.

* * *

Меня буквально физически удерживали от выступления. Одни рекомендовали повременить до съезда. Другие советовали воздержаться, поскольку в этом разгуле охоты на ведьм «высовываться» почти равнозначно угодить в списки «врагов демократии». Третьи намекали о личной безопасности.

Я, конечно, не причисляю себя к героям, но и среди трусов не бывал. Не лишен и умения идти на компромиссы, однако до той последней, красной черты, за которой начинается распад личности как таковой. У этой черты меня всегда удерживал, удерживает и будет удерживать (в моем возрасте уже поздно меняться) не страх перед общественным мнением (я знаю, как и кем оно зачастую создавалось и создается), а то состояние, когда я сам себя перестану уважать.

Но, возможно, я бы и повременил до съезда. Однако выступление народного депутата, редактора самарской газеты «Волжский комсомолец», подтолкнуло меня к той самой последней черте, за которой, отмолчавшись, я перестал бы сам себя уважать, после чего уже и «личная безопасность», и «общественное мнение» теряют для меня всякий смысл. Вот те слова, коими меня толкнул юный сталинец к последней черте:

«Третий вопрос, который мы обязаны включить в повестку дня, – об организации открытого судебного процесса над преступной государственной организацией – так называемой Коммунистической партией… Прецедент в истории есть: суд над национал-социалистической партией на Нюрнбергском процессе».

Я выступил где-то под вечер 26 августа. Конечно, Михаил Сергеевич, мои нынешние оценки событий и личностей идут от дня сегодняшнего, когда уже все или почти все ясно. И на мою однозначность в суждениях, как бы я ни пытался объективно проанализировать свое душевное состояние того периода, все же «давит» день сегодняшний.

Да, тогда и я, и многие другие еще только глухо подозревали Вашу причастность к печальным событиям. Въяве же нам страстно не хотелось верить этому. И потому, жалкий с позиций нынешнего дня, фарс с Вашим ночным возвращением «из Форосской темницы» тогда воспринимался с искренним состраданием: нам просто было жаль Вас как человека, попавшего в беду. Да еще с женой и внучкой. И это, понятно же, отразилось и на… выступлении (подаю выдержки из него). Думаю, что сие не лишне, ибо выступление (кроме эфира) организованно замолчала вся пресса без исключения.

* * *

Итак: «Уважаемые коллеги! Эти три роковых дня подтверждают стих Екклесиаста: «Время разбрасывать камни и время собирать камни, время обнимать и время уклоняться от объятий». Только безумцы могли рассчитывать на то, что народ, познавший свободу, пойдет в объятия тоталитаризма.

В этом трагическом и героическом контексте ЦК КПСС и часть его Секретариата продемонстрировали полную несостоятельность. Сожалею, Михаил Сергеевич, что на том злополучном Пленуме, когда в ответ на выпады некоторых его участников Вы решили подать в отставку, я был одним из тех, кто упрашивал Вас остаться на своем посту. Вы тогда сказали: с таким ЦК я не могу работать. События подтвердили, что с таким ЦК, который в тяжкие дни даже не удосужился узнать, где же и в каком состоянии Генсек, делать нечего.

Конечно, у многих могут найтись оправдательные причины. Лично я считаю искать таковые ниже своего достоинства. Как бы там ни было, я несу моральную ответственность за несостоятельность ЦК, который должен уйти с политической сцены, естественно вместе со мной, тем самым подтвердив и мое личное мнение о том, что в нашей партии с конца 20-х годов существовало две партии. Одна – в лице ее верхних эшелонов, самозвано присвоивших себе право вещать от имени партии. И другая – по существу, вся партия, добывающая хлеб насущный, уголь, металл и о которой вспоминали верхи, когда наступал час уплаты взносов, или когда составлялись поименные списки на расстрел в 1937 году, или когда надо было идти в смертельную атаку: «Коммунисты, три шага вперед!».

И снова же эти верхи подставили дважды расстрелянную партию под третий расстрел, пока что моральный. Когда же прекратится это издевательство?