Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Инженер берет с тележки еще несколько деталей, проверяет их одну за другой, кидает на пол, хватает следующие, тоже бросает их на пол и что-то шепчет на ухо офицеру. Тот поднимается на носки, шея у него наливается кровью, и он кричит:

– Если не выйдет тот, кто сделал эти детали, – все будут сегодня же повешены!

Я чувствую, что Приходько сейчас, через мгновение, сделает шаг вперед. Я чувствую это кожей, сердцем, умом – я не могу ошибиться в нем, в нашем золотом умельце, честном и добром Приходько…

– Это мои детали, – слышу я голос Емельянова, – у меня что-то случилось с резцом, я не успел сказать мастеру…

Инженер подскакивает к Емельянову, выворачивает резец, рассматривает его, а потом, не говоря ни слова, бьет Емельянова по лицу – наотмашь, кулаком, в котором был зажат резец.

Вечером в наш малый лагерь привезли бревна и заставили плотников сколотить виселицу. Нас продержали на вечернем аппеле до трех часов ночи. В три часа были включены прожекторы. Они осветили виселицу синим, мертвенным светом.

Емельянова вывели в половине четвертого. Лицо его было черным от кровоподтеков. Эсэсовцы придерживали его под руки, потому что иначе он бы упал. Его подвели к виселице, поставили на ящик, накинули на голову петлю, и офицер СС, отбежав в сторону – поближе к нашей шеренге, крикнул:

– За саботаж и диверсию он будет повешен! Так будет с каждым саботажником!

Прощай, товарищ, спасший нашу организацию! Прости меня, дорогой товарищ Емельянов, прости, если только можешь! Слышишь, товарищ Емельянов, слышишь меня, товарищ «враг народа», пожалуйста, прости меня – за всех нас прости!

С Линдером в цеху через пять часов после казни Емельянова случилась истерика. Он валялся по чистому кафельному полу, кусал пальцы и выл, как будто его пытали. Мы включили станки на полную мощность, но все равно его вой был слышен. Когда Линдера привели в себя, он стал тихо и жалобно лаять: это он так плакал. Его била мелкая дрожь, и он никак не мог установить деталь в станке. Подошел Приходько, помог ему и сказал:

– Замолчи, Линдер, а то ведь я тоже не могу, а все равно – могу! Понял меня, Линдер?!

– Понял, – ответил тот, но все равно продолжал лаять по-собачьи…

Через две недели в цех пришел Коля Лучников. Он обнял меня и во время перерыва отвел в сторону:

– Рассказывай, как дела?

Я рассказал ему про положение в цехе. Больше всего я рассказывал ему про Емельянова. Коля, слушая, морщился. Потом оборвал меня:

– Хватит!

– Я же не все рассказал.

– Ну и не надо больше. Если нам о погибших каждый день говорить – что с живыми станет? Вел ты себя правильно. Я б себя тоже так же вел, хотя моего батька – честного коммуниста – в тридцать седьмом году к стенке поставили. С этим мы после войны разберемся и виноватым головы поснимаем. Но – после войны. Ясно? Теперь к делу давай. А дело вот какое: мы решили тебя перебросить в эсэсовскую мастерскую по оружию. Организации нужно оружие. Понимаешь, куда дело идет?

– Восстание?

– Да.

– Когда?

– Умнее ничего спросить не мог?

– Пожалуй – мог.

– Люблю тебя за самокритику. В местком после освобождения выберем, там критику сильно уважают.

– Местком концлагеря? Звучит довольно весело.

– Куда веселее. Завтра тебе ожог устрою, а то иначе в лазарет не выберешься.

– Зачем в лазарет?

– А как же в оружейные попадешь? Что, по собственному желанию, думаешь, переведут? С сохранением содержания?

Вечером Коля Лучников сделал мне «операцию»: с помощью тщательно продезинфицированной бритвы он взрезал мне руку, так чтобы не повредить больших кровеносных сосудов. Но крови все равно вышло много. Коля подождал, пока вышло побольше крови, а потом размазал ее по руке и по лицу и еще вдобавок наложил целый слой «грима» – отработанного машинного масла. Рука у меня выглядела после этого камуфляжа довольно зловеще.

Линдер побежал к дежурному инженеру и сообщил, что заключенный 42777 – это мой номер – поранил себе руку при исполнении долга, налаживая отказавший станок. Инженер пришел в наш цех. Он посмотрел на мою руку, скривил лицо и покачал головой. Вечером я был переведен в госпиталь центрального лагеря.

Я лежу в госпитале рядом с Валерием Петровичем. Он здесь уже пятый день. Старик меня сразу же вспомнил.

– Я был с вами груб тогда, но право же: Маяковский моя любовь, и слабость, а его у нас на родине затаскали и нарядили в чужие одежды. Ну вот – так я и здесь это весьма болезненно воспринимаю…

Валерий Петрович рассказывает мне о лагерном враче.

– Умница, мягкий и добрый человек, член пятнадцати академий мира. Я вас обязательно заставлю с ним подружиться…

«Член пятнадцати академий мира» ворвался в палату и заорал, как настоящий эсэсовец:

– Встать, свиньи!

Встаем только мы: Валерий Петрович и я. Остальные – без сознания.

– Симулянты, негодяи! – орет врач по-немецки, подходя вплотную ко мне. – Руку!

Я протягиваю ему руку, он быстро осматривает ее и выкрикивает:

– Сам резал?!

– Нет…

– А я говорю – «да»! Держи крепче!