Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Секретарша подмазала губы, облизала помаду кончиком розового языка и спустилась в зал. Когда был перерыв, она зашла в комнату к оркестрантам и сказала Виоле – нарочно громко – женщина есть женщина – против природы не попрешь:

– Виолочка, к вам звонил какой-то Степан и просил вас дождаться его, он за вами приедет к концу программы.

– Какой Степан?

– Вам уж лучше знать…

Ударник сказал:

– Ви, Степан – это неэстетично.

– Нет, честное слово, это какой-то розыгрыш.

Трубач сказал:

– Тем более все равно мы сегодня кончим раньше – завтра надо быть на вокзале к одиннадцати, а после прощального пира не отоспишься за просто так. Верно я говорю, лабухи?

И оркестранты ответили хором:

– Верно, лабух!

Секретарша спросила:

– Теперь куда?

– Сибирь, Сибирь, какая ширь, – ответил трубач, – надо подкалымить к лету на великих стройках. Ви, а ты почему такая кислая?

Виола ответила:

– Я не кислая, Слава, я просто горькая.

И – засмеялась.

Николай Николаевич пропустил Иванова в кабинет первым. Кабинетишко был жалким, с обтертым столом, дерматиновым диваном и сейфом, который стоял на тряской трехногой подставке. За столом сидели три человека.

– Ну вот, знакомьтесь с новым директором, – сказал Николай Николаевич, – товарищ Иванов.

– Главный инженер Ненахов, – сказал высокий, жилистый, улыбчивый человек, поднимаясь со стула.

– Главбух Гуссо, – представился второй, атлетического вида человек, и Иванову показалось странным, что такой молодой, красивый и сильный человек занимает должность главбуха.

– Наш профсоюз, – представился третий, – Мефодьев.

– Что ж мы стоим, – сказал Николай Николаевич, – давайте присаживаться.

– Ждем приказа, – сказал Гуссо, – армия есть армия, командир есть командир, а мы все – солдаты.

И все, как-то облегченно переглянувшись, заулыбались друг другу.

Ненахов достал несколько больших папок и сказал:

– Ну что ж, начнем, как говорится, расхлебывать кашу. Нам тут одним-то трудно, спасу нет. С чего начнем?

Иванов как-то растерянно поглядел на Николая Николаевича. Взгляд этот точно увидели и Гуссо, и Ненахов, и Мефодьев. В глазах у них что-то быстро зажглось и так же быстро потухло.

– Видимо, с фондов, – сказал Николай Николаевич, – а потом пойдем по всем показателям, фонды их жмут – спасу нет. Завод плана не дает, рабочие без зарплаты сидят.

Возле гостиницы «Москва» остановился, резко тормознув, «москвич». За рулем сидел Гуссо.

– Спасибо, – крикнул ему Иванов, – до завтра.

– Подождать?

Но Иванов уже не слышал этого вопроса Гуссо, он стучался кулаками в дверь ресторана, а швейцар – новый, не тот, что был вчера, отрицательно качал головой и что-то говорил, видимо, мол, все уже кончилось.

– Да там меня певица ваша ждет, Виола! Виола меня там ждет! Швейцар снова покачал головой, и ушел в глубь мраморного вестибюля, и начал выключать свет.

Весь следующий день Иванов ходил по заводику, присматривался к тому, что делали люди, во время обеденного перерыва подсел к рабочим и, угостив всех «Казбеком», завел неторопливый разговор:

– Ну как тут у вас?

Рабочие переглянулись, один ответил:

– Работаем…

– Да это я вижу…

– Час за станком, пять часов – кури. Металла не дают.

– Оборона, куда попрешь. Там металл нужен.

– А заработки? – поинтересовался Иванов.

Рабочие молча переглянулись, ничего не ответили.

– А?

Один из пожилых поглядел на геройскую звездочку Иванова и ответил:

– Хорошие заработки, претензий никаких не имеем. Всем довольны.

Молодой парень буркнул:

– Довольны-то довольны, а расценки снова занизили.

Старик оборвал его:

– Значит, надо, если занизили.

И – снова все замолчали, поглядывая куда-то через голову нового директора.

Иванов обернулся: за его спиной стоял Ненахов и покуривал «Норд», глубоко затягиваясь, осторожно стряхивая пепел мизинцем.

В кабинете у Иванова он сказал:

– Степан Иванович, понимаешь, штука какая, если мы завтра фонд не выколотим – рабочий класс под аванс шиш получит. Банк есть банк, ему на рабочий класс с прибором болтить, а нам людям в глаза смотреть совестно: наши люди-то, советские.

– А где эти самые фонды выбьешь?

Ненахов поднял глаза к потолку и сказал, вздохнув:

– Только там.

И пока целый день с утра и до вечера Иванов ходил в большом сером здании от человека к человеку, из кабинета в кабинет, выпрашивая, где резолюции, где просто совета, где улыбаясь, а где покрикивая; в Томилино, на даче у Ненахова – большой, за забором, с колонночками и многочисленными верандочками, на втором этаже собрались в большой комнате, возле теплой, красиво сложенной изразцовой печки, трое: Гуссо, Мефодьев и Ненахов. Закусывали коньячок чем бог послал – огурчиками, своими помидорчиками, семужкой, икоркой и вареной картошечкой.

Ненахов, улыбаясь своей жалостливой, доброй улыбкой, продолжал говорить:

– Вишь, что хорошо, что он от нас – в кабак. Значит, живой человек, а не какая там мумия. Зря только, Гусь, ты уехал. Дождаться надо было. Посмотреть – чего он так торопился. Помог бы – ты у нас по кабакам главный человек.

– Зря навязываться – тоже не совсем резонно, Вася. Ну ладно, это ля-ля. Не в этом, как говорится, суть вопроса. Будем!

Все твое выпили, и Ненахов продолжал: