Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Аблаихан снова долго посмотрел на Чарышева, чуть сощурился, будто приценяясь, а потом встал, бросил чайханщику деньги и, пропустив Чарышева вперед, пошел из темноты – на улицу, всю в капели и звоне. Ночью прошла шальная ростепель, и густо запахло весной, а была еще зима.

Как и всякий человек, совершивший много преступлений, Дулов мучительно боялся людей. Когда ветер развевал портьеру, Дулов вздрагивал и хватался за кобуру. Когда к нему входил с докладом офицер, Дулов впивался ногтями в ладонь – так ему хотелось похлопать того по заднему карману брюк: нет ли там браунинга с разрывным патроном в стволе.

Чтобы оправдать свой страх подвижничеством, он наизусть читал «Годунова», и все больше то место, где «мальчики кровавые в глазах». Страх в нем накапливался постепенно, с каждым новым убийством, с каждым новым преступлением.

И пропорционально этому страху росла его личная охрана. В городе Суйран он занимал внутреннюю крепость. В воротах стояли часовые. В его доме стоял часовой у двери – раз, в приемной – два, всегда рядом с ним адъютант – три, а в маленькой комнатке при кабинете – еще шесть казаков.

Где стояли казаки, какая дверь куда и как открывалась, сфотографировала память Чарышева.

…Дулов так открыто, как Иона и Аблаихан, в глаза не глядел – поздоровался сдержанно, кивнул, глядя исподлобья, быстро и тихо сказал Аблаихану:

– Спасибо тебе, князь. Иди.

Аблаихан вышел. Дулов прошелся по мягкому цветастому ковру, остановился у окна – спиной к Чарышеву. Широко расставив руки, уперся ладонями в раму.

Стоял у окна мгновение, потом – рывком – обернулся и заговорил:

– Я – человек добрый, Касемхан, у меня по ночам сердце болит, будто камень давит его. А что давит сердце, как не жалость и не скорбь? Знаю – говорят про меня разное. Бог с ними, не о себе думаю, крест – он тяжел, он спину гнет, он – как вериги, на мучительство дан. Могу я без него-то? Ты смотри – молод я, красив, меня бабы любят. Могу и без него! А – не могу. Понимаешь меня, Касемхан?

– Да, атаман.

– Кто меня понял, тот со мной пойдет. Кто не понял – бог с ним. Но кто понял и предал – на дне моря найду, сам казню. Прости, Господь, прегрешения мои! Понимаешь меня?

– Да, атаман.

– Ну, со мной ты? Откажись – слова не скажу, бери коня, уходи, в спину стрелять не стану. Так со мной?

– Я с собой, а не с тобой, но мне с тобой – по пути с собой.

– Хитришь?

– Я сам пришел.

– Тоже хитришь!

– Тогда уйду.

– Стой! Сядь. Деньги нужны?

– Здесь – да. А там – зачем они? Сейчас они там не в ходу.

– Значит – пойдешь?

– Пока пойду – дальше посмотрим. Мусульманин я.

– В Москву веду. Колокола малиновым звоном запоют.

– Москва твоя, Джеркут мой. Синица в кулаке…

– Хитер. Не хитришь – вижу, бери руку, друг я тебе. А теперь слушай…

«…Сказав, что сразу по получении от меня первой же информации вышлет ко мне на связь своего человека, который будет вместе со мной готовить вооруженное восстание против ненавистного большевистского режима. Этой же ночью, то есть сегодня, я перешел белую границу и вернулся в Джеркут. К. Чарышев».

Суворин вместе с прибывшим из РВС Туркфронта чекистом Даниловым составил подробный «план» расположения красных частей, дал «тщательный» анализ численности войск и отправил эти «точные» данные атаману.

А повез первую информацию молодой чекист Махмуд Ходжаров. Он должен был передать бумагу в руки атаману – с паролем по отзыву – и никому больше: так у Чарышева было договорено с Дуловым.

За неделю Ходжаров ездил к Дулову еще два раза. Рассказывал – солдаты подтягиваются к Суйрану, артиллерию видел, караваны с пулеметами из Китая идут. Пулеметы новенькие, в масле, с длинными стволами, невиданной формы.

2 декабря 1920 года Чарышев одним пальцем отстучал на ундервуде приказ по угрозыску о зачислении писарем и канцелярским секретарем гражданина А.Б. Нехорошко. А был этот «гражданин» личным посланником атамана Дулова.

Когда он ночью постучался в окно к Чарышеву, тот принял его как родного, дал кожаную куртку, галифе с сапогами, снятыми на прошлой неделе с арестованного бандита, и тонкого шелка рубашку с графским вензелем под воротничком.

Утром велел личному эмиссару атамана побриться, почистить как следует сапоги и отвел его в милицию. Посадил за стол у входа в свой кабинет. Первые часы Нехорошко особенно нервничал: ронял на пол бумаги, вздрагивал, как только входили в приемную посторонние люди, часто утирал лоб, покрывавшийся у висков холодной испариной.

Под вечер, когда во дворе милиционеры занимались строевой подготовкой, Чарышев вызвал к себе Нехорошко злым, начальническим голосом – для тех, кто дожидался в приемной; затворил дверь кабинета и сказал уже иначе – добрым голосом единомышленника и друга:

– Вот извольте-ка посмотреть на моих людей.

Милиционеры во дворе кололи несуществующего врага и делали короткие перебежки.

– А пулеметов у нас нет, – вздохнул Чарышев, – а какая сейчас война без пулеметов? Так – шутки-с.