Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Нас тогда на Спасо-Наливковском осталось трое: Витек, Талька и я. (Раньше с нами всегда был Юрка Блюм, но после того, как забрали его отца, он переехал куда-то на Можайское шоссе.) По утрам мы собирались возле шестого подъезда, читали по складам «Пионерку», играли в классики или «штандер», а потом ходили по этажам – смотреть опечатанные квартиры. Каждую ночь в нашем доме опечатывали несколько квартир. Иногда их опечатывали сургучом, и тогда мы уходили ни с чем, но если сургуча не хватало, опечатывали воском или пластилином; мы осторожно соскабливали его, лепили солдатиков, опускали их в лужи, и они становились совсем как оловянные.

– Говорят, вчера маршала Буденного арестовали, – сказал я, – за то, что у него на даче жила японская балерина.

– Откуда знаешь? – сердито спросил Талька; он не любил, когда кто-нибудь из нас первым сообщал наиболее важные новости.

– Люди говорили, – ответил я уклончиво, потому что мама настрого запретила рассказывать про то, что я слышал дома. «Ты уже взрослый мальчик, – сказала она, – ты должен понять, что сейчас надо молчать». «Почему?» – спросил я. А она стала рассказывать про врагов народа, которые теперь, благодаря нашим успехам, со всех сторон окружают Родину, – будто я сам не читал об этом в «Пионерке». Родители вообще стали какие-то странные с тех пор, как отец начал меня брать с собой днем. Раньше-то он уезжал на машине к себе в редакцию, где у него были две красивейшие секретарши, которые давали мне печатать на машинке. Одна, тетя Роза, была дьявольски хороша, и я по ночам мечтал, чтобы она стала моей матерью. Я всегда мечтал о красивой матери, но свою я тоже любил. Раньше я редко видел отца, а теперь мы ходили с ним по улицам, и он расклеивал театральные афиши. А раз я крепко струхнул. Я в последнее время часто слышал, как он по ночам тихо говорил матери:

– Краснощекова забрали, а Курочкина поставили к стенке.

Я сначала не понимал, что значит «ставить к стенке». Мы, когда играли в «штандер», тоже ставили к стенке, чтобы удобнее было целиться теннисным мячом в того, кто проиграл. А когда отец сказал про дядю Сашу, что его тоже «поставили к стенке», мать охнула и тихо спросила:

– Неужели Сашу тоже расстреляли?

Стало быть, «расстреливать» и «ставить к стенке» – одно и то же, понял я. Так вот, в воскресенье мы поехали с отцом в Парк культуры. А в вагоне метро ехал один пьяный в лыжных брюках с коричневыми штрипочками, на которые он то и дело наступал каблуками. Когда мы вышли из вагона на станции «Коминтерн», пьяный ударил отца по голове. Отец закричал:

– Перестаньте хулиганить! Я вызову милицию! Образовалась толпа.

Подошел милиционер и сказал отцу:

– Гражданин, не мешайте проходу, станьте к стенке.

Я заревел со страху, решив, что отца сейчас будут расстреливать. Я стал хватать его за руку и тащить вверх, на улицу, где было солнечно, и гудели машины, и не было этого страшного кафельного полумрака. Пальцы у отца сделались холодными, а еще я увидел, как у него затряслось колено, когда милиционер стал требовать паспорт. На улице отец взял меня на руки и прижал к себе, как будто я маленький. Я обнял его за шею, а она у него тряслась, и мне стало стыдно, и я испугался, как бы все не заметили, что он дрожит.

…Витек начертил на асфальте новые классики с большим «огнем» и начал скакать первым. Он великолепно скакал – и «квадратиком», и «змейкой», и «через раз», и «вслепую». Он лучше всех играл в «штандер» и никогда не мазал мячом, если целился в проигравшего. Он был единственный из нас, кто не обижал девчонок и не скрывал, что влюблен в Алку Блат. Вообще, Алка была не по годам серьезным человеком и знала всю правду о семейной жизни. Когда я сказал ей, что у вождей нет пиписек, она хохотала до слез.

– Вот что, – шепнула она, подойдя к нам. – Но дайте честное октябрятское, что никому не скажете.

Мы дали честное октябрятское.

– Мне стало известно, – сказала она, – откуда берутся дети. Они рождаются.

– Это понятно, – сказал Витек. – А как?

– Очень просто, – ответила Алка Блат. – Для этого надо очень крепко обнять друг друга и поцеловаться.

Мы с Талькой начали презрительно смеяться, а Витек подошел к Алке и сказал:

– Я хочу, чтобы ты родила мне ребенка!

– Ну, пожалуйста, – ответила Алка Блат.

Витька обнял ее и поцеловал. Мы с Талькой стояли потрясенные. Потом Талька покашлял в кулак, полистал «Пионерку» и сказал:

– Я тоже хочу ребенка.

Алка вопросительно посмотрела на Витька. Тот сосредоточенно скакал в классиках и ни на кого не глядел.

– Он мне друг, – убежденно сказал Талька, – он разрешит.

– Давайте, – вздохнул Витек, – только побыстрей.

Но только наш Талик обнял Аллу Блат и начал примериваться, как бы ее поцеловать, Витек пустил камень, который гонял по классикам, прямо в Талькину ногу. Талька завыл, потому что камень попал в косточку, а она электрическая, в глазах темнеет от боли. Талька скакал на одной ноге и плакал. Алка смеялась и, уперев руки в бедра, говорила, как ее бабушка:

– Какой же ты мужчина, если плачешь?! Нет, только мы, женщины, умеем переносить боль!