Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

Редакторши, у которых я пасся в тот год, увидев Блюма, стали молчаливо-торжественными. Они быстро затащили его в комнату, чтобы Блюма не увидели соседи, и стали просить, чтобы он рассказал им свою одиссею. Они теребили его, трогали за руки и смотрели на него влажными глазами. Блюм поначалу улыбался, лицо его стало жалким, а потом на скулах выступили красные пятна:

– Девочки, какая, к черту, одиссея, когда у вас тут эдакий цветничок!

И залился идиотским смехом, – похрюкивая и брызгая белой слюной. Редакторши недоуменно переглянулись. Тогда Блюм, юродствуя, перецеловал каждую, приговаривая:

– Ах, девочки, вы себе не представляете, какое это счастье – прикасаться к гибкому женскому стану!

Бедные редакторши стали поочередно выскакивать в коридор. У девушек вообще есть манера выскакивать в коридор, а особенно если их трое, а нас двое, да еще один из лагеря. Они там консультировались, как быть дальше. Одна из редакторш, Мика, вернулась первой, села возле Блюма и сказала:

– Вы, наверное, ужасно устали, милый…

– Почему? – удивился Блюм. – Я ничуть не устал, крошка, – и он положил ей ладонь на грудь.

– У вас в глазах столько горя. – Мика осторожно отодвинулась.

– Какое там горе, – хихикнул Блюм, подсаживаясь еще ближе к Мике. – Нет никакого горя, когда рядом такая крошка, как ты!

– Сейчас я принесу кофе, – сказала Мика и вышла.

– Сколько у них станков? – спросил меня Блюм. – Где мне с ней примоститься?

– Не гони картину, они ж не проститутки.

– Какая жалость. А долго надо с ними разводить матату?

– Ты что – забыл?

Блюм внимательно посмотрел на меня:

– Да. Потому что там мы онанировали не на разговоры, а на репродукции с Рембрандта, где были изображены толстые женщины. Нам было не до разговоров, надо было поскорей управиться и сразу спать, мы ж начинали валить лес в шесть…

Вошли редакторши. Они несли поднос. На подносе были две бутылки водки и маленькие бутербродики, сделанные на западный образец.

– Ого, – сказал Блюм, – пожрем, девочки!

И он начал запихививать в рот бутерброды, поправляя их указательными пальцами обеих рук.

– Кир! – возгласил он торжественно. – Да здравствует кир водяры!

Бедные редакторши старались на меня не смотреть. Блюм налил себе стакан водки и начал медленно пить, иногда, замирая, он полоскал горло, будто это вовсе не водка, а боржоми с молоком. Выцедив стакан, он, зажмурившись, рыгнул:

– Девочки, давайте музыку.

– Вы, наверное, там совсем не слышали музыки, – сказала Мика, включая магнитофон.

– Почему же? – обидчиво ответил Блюм. – Я там играл в джазе.

– Где?!

– В джазе. Контрабасистом.

– У вас был джаз?

– В каждом лагере был свой джаз.

– Вы там изголодались, – сказала Мика, – берите бутерброды, они сделаны специально для вас.

– Почему это я изголодался? Я воровал, я был сыт.

Я понял, что Блюм завелся. Наверное, он обиделся, когда редакторши крадучись вели нас по коридору, чтобы не слышали соседи. Не зря, видно, Блюм тогда громко заметил мне, что он реабилитированный, а не амнистант.

– У кого воровали? – допытывалась Мика.

– У большевиков, – усмехнулся Блюм, – они доверчивые…

– Что вы такое говорите, Блюм?! – ужаснулась Мика.

– Правду, – ответил он, – только правду и ничего, кроме правды!

– Но…

– Хватит, – сказал Блюм. – Мне надоело кудахтанье. Пора перейти к телу.

Редакторша Лиля сказала:

– Я должна поработать в фундаменталке.

– А я к Юткевичу, – поднялась редакторша Надя.

– Счастливо, – сказал Блюм. – Только возвращайтесь попозже, а то мы с Микой не управимся.

– Вы не умеете себя вести, – сказала Мика.

– А вы разве девица? – осведомился Блюм.

– Я не девица, а вы совсем не умеете себя вести.

Надя и Лиля вышли. Мика выключила магнитофон и встала к двери.

– Иди ко мне, цыпочка, – сказал Блюм, дожевывая бутерброды, – я сделаю тебе больно и хорошо.

– Уходите прочь, – сказала Мика. – Мне совестно за вас.

– Сейчас, – ответил Блюм, – минуточку.

Он выпил еще один стакан водки и потер лицо пятерней так, что появились красные полосы.

– Дура, – сказал он, поднявшись. – Ты хотела, чтобы я говорил о красивых страданиях? Страдания всегда уродливы, а я не клоун. Или плати мне, как проститутке, тогда я буду выдавать тебе сюжеты про муки интеллигентов в каторжных лагерях.

– Блюм, – тихо сказала Мика, и глаза ее засияли, – простите меня, Блюм.

– Я вам не Блюм, – ответил он. – В миру меня зовут Юрой.

– Сволочи, – говорил он, пока мы ехали в парк культуры, – им хотелось аттракциона: страдалец на файф-о-клоке. Хрен в сумку.

Он прижался лбом к стеклу, надолго замолчал, а потом выкрикнул:

– Хорошо по первопутку на санях барать якутку!

И снова в троллейбусе все, словно по команде, стали смотреть в разные стороны.

– Что с тобой? – спросил я.

– Ничего. Просто там я стал истериком. Оказалось, что это даже удобно – быть истериком. Я, когда орал и бился на земле, мог думать о чем хотел, а потом еще выцыганивал освобождение на день.