Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу

– Идем ко мне досыпать?

Она устало и безразлично согласилась. Шли рядом – она в стареньком, но милом платьице – хрупкая и стройная, и он – здоровый, массивный, в модном светлом костюме. Внешне – контрастно. А если внимательно вглядеться в них, то можно было увидать внутреннее какое-то сходство. И он – давно небритый, с заплывшими глазами, и она – маленькая и грустная – были частью чего-то одного, большого и гнетущего. Степан обнял ее за шею – как маленького ребенка, и они медленно шли наверх, к Арбату. То ли сказывалась усталость последних дней, то ли он чувствовал в ней такое же задерганное и усталое существо, как и он сам, но Степан совсем не думал о ней как о женщине.

Взяли какое-то шальное такси и поехали к нему домой. В комнате у Степана было не прибрано – кровать он не убирал дней пять, на столе и шкафах гуталинным слоем лежала пыль. Она мягким женским чутьем поняла все – и что он одинок, и что очень устал, и вообще ему плохо. Присела на маленький столик, оставшийся еще от Степановых детских атрибутов, и ласково посмотрела на него.

– Что смотришь?

– Да так…

– Выпить хочешь?

– Ага.

Степан сходил на кухню и принес бутылку какой-то дагвиновской дряни.

– Знаешь, у меня только закусить нечего.

– Ничего.

Выпили из любимых его чашечек – хитрые японки щурили азиатско-умные глаза и обмахивались веерами, но – судя по рисунку – им не было жарко.

В комнате было сумрачно, а солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь шторы, вили на ковре рисунок – по-импрессионистски яркий… Степан, выпив вина, опьянел – до этого было слишком много принято. Она поняла и сказала:

– Может, хватит тебе?

– Глупая. Спать хочешь?

– Что, надо?

Он закрыл глаза и кивнул.

– Ты спишь?

– Нет.

Она поднялась на локте, вглядываясь в его лицо.

– Ты думаешь, я всегда такая?

– Давай спать…

Она повернулась спиной к нему и, спрятав голову под подушку, заплакала.

– Ты что?

– Да отойди.

– Куда отойти?

– К черту, – зло и тихо сказала она и повернула к нему заплаканное лицо. – Думаешь, шлюху подобрал? Ведь вижу я, плохо тебе… как и мне… ну и пошла с тобой, думаешь я со всеми так… Эх, ты…

Говорила и глотала горошины-слезы.

Степан взял ее голову в руки и стал целовать глаза. Потом положил себе на грудь и начал гладить лохматую, кудрявую беспутно-добрую головенку.

– Спи, глупышка, а если обидел – прости…

Так говорил он простые слова, которых так недостает в жизни…

Она уснула у него на груди, согретая простотой человеческой ласки.

А Степан не мог спать. Вот – еще одна трагедия человеческая, а сколько их…

На ковре играли безалаберно веселые и яркие лучи солнца.

4

Двор дома был большой и серый. Маленькие деревья, посаженные год назад, тоже казались серыми, из-за того, что листья их были покрыты сухой пылью. На скамейке около фонтана, из которого никогда не била вода, сидел Леша Панков и пускал в воздух кольца дыма. Увидев Степана, он поднялся и пошел навстречу:

– Здорово, Степан!

– Привет. Все пишешь?

– А как же!

– О чем?

– О счастье.

– Дак счастья нет… Ладно, будь здоров…

– Подожди, разговор есть.

– Я занят.

Степан поднялся на пятый этаж, открыл дверь. В большой квартире тихо, сумрачно. На столике у телефона лежало письмо. Степан включил свет, взял конверт. На сложенном угольником конверте чужим, неровным почерком был напитан адрес Степана и обратный – п/я 98…

Степан тяжело опустился на стул, сглотнул комок.

Страшным почерком отец писал о том, что он находится сейчас на пересыльном пункте в Ярославле, что в Москве у него парализовались ноги, но в общем все хорошо и волноваться не следует.

Степан прочел письмо и закрыл глаза рукой.

Ночью Степан собрал для отца вещи (когда Грилля арестовали, он был в легоньком пыльнике, без джемпера, в и легоньких туфлях), а наутро поехал на вокзал.

В вагоне было пусто, он притулился головой к стеклу и уснул.

Когда Степан открыл глаза, за стеклом моросил дождь, леса стояли понурые и озябшие.

В Ярославле, на вокзальной площади, среди шума и криков, Степан подошел к стоянке машин:

– Кто до пересылки едет?

– Садись. – предложил молоденький шофер разболтанного трофейного «опеля» и открыл Степану дверцу. Они доехали до огромного деревянного забора, там шофер затормозил и, вздохнув, сказал:

– Здесь.

Степан протянул ему десятку, и шофер начал было отказываться, но, решив, что десятка – деньги небольшие, взял мятую бумажку и сунул ее в карман.

– Счастливо, браток! – крикнул он, разворачиваясь.

У деревянных ворот стояла очередь: в тюрьму несли передачи, крайней оказалась молодая женщина, которая ласково, по-волжски окая, сообщила Степану все тюремные распорядки и даже пригласила его пить чай вечерком…

Вошли в приемную камеру. Хотя Степан и в Москве носил отцу передачи, но каждый раз, входя в тюремное помещение, он испытывал что-то вроде страха. В тюремной приемной камере все не так, как на воле: люди говорят шепотом, но по-летнему жухлый свет пробивается сквозь грязное решетчатое окно, и забывается, что рядом, на улице, люди смеются, смотрят на солнце, ездят в трамваях, пьют газированную воду, именно газированную, и вечерами гуляют по набережной.