Неизвестный Кропоткин

Еще одно событие оказалось по своим последствиям очень значительным - петербургские пожары в холодном мае 1862 года. Они начались в нескольких районах на Большой и Малой Охте, потом на Лиговском проспекте, достигнув апогея 20 мая грандиозным пожаром в центре города: загорелся Апраксин двор, занимавший с примыкающим к нему рынком обширное пространство между капитальными зданиями министерства внутренних дел, государственного банка, Публичной библиотеки и Пажеским корпусом. Огонь бушевал, грозя перекинуться на Публичную библиотеку и уничтожить пол-Невского проспекта. На счастье, не было ветра, а не то все здания, к которым примыкал рынок, были бы уничтожены. После того, как удалось отвести опасность от банка, центром борьбы с огнем стал Пажеский корпуС. Пажи приняли участие в тушении пожара. Петр был едва ли не самым активным из них. Всю ночь, до четырех часов утра, полыхал огонь. А на другой день фельдфебель Кропоткин провожал великого князя Михаила, приехавшего с обходом корпуса. Узнав о том, как юноша вел себя на пожаре, Михаил решил поддержать странный его выбор - «выход на Амур», пообещав снабдить высочайшей протекцией: «Я напишу о тебе генерал-губернатору и попрошу оставить тебя при штабе». Это покровительство снимало возражения отца. Теперь с ним можно было не считаться и ехать, даже вопреки ему.

Пожары были, несомненно, «на руку» правительству, рассчитывавшему значительную часть общества настроить против тех, кто ожидал более решительных действий на пути демократизации.

Сразу же по городу поползли слухи о поджигателях. Ими в правительственных кругах называли распространителей прокламаций. Полиция организовала усиленные поиски, которые ни к чему не привели: арестованных пришлось выпустить за отсутствием доказательств. В кругах же либеральной интеллигенции складывалось мнение о том, что поджоги организованы властями, чтобы иметь повод для усиления репрессий. И действительно, это усиление произошло.

П. А. Кропоткин

Из «Записок революционера» 1

1 Записки, С. 9-103.

Жизнь текла тихо и спокойно, по крайней мере на посторонний взгляд, в этом Сен-Жерменском предместье Москвы. Утром никого нельзя было встретить на улицах. В полдень появлялись дети, отправлявшиеся под надзором гувернеров-французов или нянек-немок на прогулку по занесенным снегом бульварам. Попозже можно было видеть барынь в парных санях с лакеем на запятках, а то в старомодных - громадных и просторных, на высоких, висячих рессорах - каретах, запряженных четверкой, с форейтором впереди и двумя лакеями на запятках. Вечером большинство домов было ярко освещено; а так как ставни не запирались, то прохожие могли любоваться играющими в карты или же танцующими. В те дни «идеи» еще не были в ходу; еще не пришла та пора, когда в каждом из этих домов началась борьба между «отцами и детьми», борьба, которая заканчивалась или семейной драмой, или ночным посещением жандармов. Пятьдесят лет назад никто не думал ни о чем подобном. Все было тихо и спокойно, по крайней мере, на поверхности.

В этой Старой Конюшенной родился я в 1842 году; здесь прошли первые пятнадцать лет моей жизни. Отец продал дом, в котором родился я и где умерла наша мать, и купил другой; потом продал и этот, и мы несколько зим прожили в наемных домах, покуда отец не нашел третий, по своему вкусу, в нескольких шагах от той самой церкви, в которой его крестили и отпевали его мать. И все это было в Старой Конюшенной. Мы оставляли ее только, чтобы проводить лето в нашей деревне.

Первые смутные воспоминания. Наша мать умерла от чахотки. Ей было всего тридцать пять лет. Прежде чем покинуть нас навсегда, она пожелала видеть нас возле себя, ласкать нас, быть на мгновение счастливой нашими радостями; она придумала маленькое угощение у своей постели, с которой уже не могла более подняться. Я припоминаю ее бледное, исхудалое лицо, ее большие, темно-карие глаза. Она глядит на нас и ласково, любовно приглашает нас сесть, предлагает взобраться на постель, затем вдруг заливается слезами и начинает кашлять… Нас уводят.

Я хорошо помню Крымскую войну… Обычный ход общественной жизни в Москве не был нарушен происходившей тогда великой борьбой. В деревне же, напротив, война вызвала очень подавленное настроение. Рекрутские наборы следовали один за другим. Мы постоянно слышали причитания крестьянок. Народ смотрел на войну, как на божью кару, и поэтому отнесся к ней с серьезностью, составлявшей резкий контраст с легкомыслием, которое я видел впоследствии в военное время в Западной Европе.

…Н. П. Смирнов, в то время уже окончивший университет (вторым кандидатом, первым был Б. Н. Чичерин, известный впоследствии профессор Московского университета), поступил в Гражданскую палату писцом на семь рублей в месяц. Возвращаясь из палаты, он часто покупал мне у Александровского сада, у букиниста, брошюрки о войне, и из этих брошюрок, которые я берег как «библиотеку», я узнавал о подвигах севастопольских героев.