Неизвестный Ленин

Теперь колеблющееся состояние власти, отмечает Ленин, прекратилось. И не только потому, что обессилели Советы, но и потому, что в противоборствующем стане «буржуазия об руку с монархистами и черной сотней», консолидировавшись, отдали фактическую государственную власть в решающем месте, в столице, в руки военной клики, опирающейся «на привезенные в Питер реакционные войска, на кадетов и на монархистов». И взять эту власть мирно сейчас уже нельзя¹¹. То, что в Кыштыме или Кунгуре, или даже в Иваново-Вознесенске или Кронштадте, большинство в Советах шло за большевиками, проблему власти в стране не решало. Когда в июльские дни в Нижнем Новгороде, Твери, Владимире, Липецке некоторые воинские части попытались выступить, Керенский направил в Нижний карательную экспедицию во главе с командующим Московским военным округом полковником Верховским, который 7 июля силой — тоже, между прочим, с согласия Советов — принудил «смутьянов» разоружиться.

Не правы были те участники совещания ЦК, которые считали, что отношение Ленина к Советам связано с их соучастием в «травле большевиков». Предполагать, замечает Владимир Ильич, что из чувства «мести» партия не станет поддерживать Советы против попыток их разгона, означало бы перенесение «мещанских понятий о морали» на политику рабочего класса. Против контрреволюции, «для пользы дела», большевики поддержат и эти эсеро-меньшевистские Советы. Но сам факт того, что лидеры ЦИК жалуются на угрозу разгона, а тот же Федор Дан патетически призывал «вырвать штык из рук военной диктатуры», лишний раз показывает, пишет Ленин, что «они — ноли; они марионетки, что реальная власть не у них… В данную минуту эти Советы похожи на баранов, которые приведены на бойню, поставлены под топор и жалобно мычат. Советы теперь бессильны и беспомощны перед победившей и побеждающей контрреволюцией». И полагать, что можно «подтолкнуть» их, заставить «исправить ошибку» и вернуть утраченную власть, было бы наивным ребячеством.

Это в детской игре, напишет позднее Владимир Ильич, вполне возможна ситуация, когда Катя «по собственному желанию» уступает мячик Маше. И поскольку это игра, то возможно, что Маша «вполне легко» вернет мячик Кате. «Но на политику, на классовую борьбу, переносить эти понятия кроме российского интеллигента не многие решатся»¹².

Пройдет всего несколько дней и 21 июля, настаивая на вхождение кадетов в состав нового правительства, Керенский заявит об отставке. «Принять отказ Керенского, — пишет Милюков, — ввиду его тогдашней репутации в стране было невозможно; а разыгрывать сцену из Бориса Годунова тоже не хотелось…». И вот на ночном заседании в Малахитовом зале Зимнего дворца начался торг. Кадеты настаивали на полном отстранении Советов от власти. Чхеидзе отчаянно сопротивлялся. Вдруг, в разгар прений, Максим Винавер сорвался: «Так возьмите всю власть себе, — адресовался он к Чхеидзе, — мы вам ее отдаем; вместо того, чтобы критиковать власть, несите за нее и ответственность". Смущенный вид Чхеидзе, — замечает Милюков, — и его несвязный ответ, конечно, сразу показал, что предложение попало в самую точку… Из прений было вынуто жало, и тон их сразу упал. Оставалось придумать приличную формулу, чтобы без обиды для партийных самолюбий преподнести Керенскому диктатуру»¹³.

Об этих торгах Ленин не знал. Но продолжая рассуждать о «детских играх» Кати и Маши, он написал: «В политике добровольная уступка "влияния" доказывает такое бессилие уступающего, такую дряблость, такую бесхарактерность, такую тряпичность, что "выводить" отсюда, вообще говоря, можно лишь одно: кто добровольно уступит влияние, тот "достоин", чтобы у него отняли не только влияние, но и право на существование». Политика — это не детская игра. Власть не «дают», а тем более не «отдают». Поэтому лозунг перехода власти к Советам, оставленный совещанием ЦК 14 июля, пишет Ленин, может быть истолкован как требование передачи власти этим Советам. Он «звучал бы теперь как донкихотство или как насмешка. Этот лозунг, объективно, был бы обманом народа…» Он лишь укрепляет иллюзию, «будто можно бывшее сделать небывшим»¹⁴