Неизвестный Шекспир. Кто, если не он

Вывести национального героя в такой плохой компании и лишить его вместе с тем этих благородных намерений было крайне неудобно. Но если бы принц стремился прямо и сознательно к этой цели, он был бы просто шарлатаном в грандиозном стиле. Но здесь не следует забывать, как в том месте, где Ричард III называет себя так антипсихологически подлецом, взгляды Шекспира на монолог. Он видит в нем иногда не столько средство разоблачить душу говорящего, сколько удобный случаи дать зрителям точку отправления или несколько сведений, в которых они нуждаются. Актер, исполняющий роль принца, должен поэтому произнести упомянутый монолог в тоне слегка софистической самозащиты. В этом монологе сквозит, наконец, желание Шекспира, выраженное, правда, в очень грубой форме, исправить нелепую психологию хроники, по которой принц перерождается сразу, как бы под влиянием чуда. Этот монолог должен спасти внутреннее единство в характере принца, чтобы переворот, происшедший в его душе, не казался бы зрителю чисто внешним театральным эффектом, лишенным психологической правды. Шекспиру доставляло особенное удовольствие рисовать этот душевный перелом. Он увлекался, конечно, сам той картиной веселой, бессмысленной жизни, протестующей против общепринятых принципов морали, которую он развертывал перед глазами зрителей. Но когда он достиг зрелого возраста, он находил больше наслаждения в изображении той морали, которая заключается в добровольной переработке собственного существа и в умении владеть собой, той морали, без которой невозможны душевное спокойствие и целесообразная деятельность. Вновь венчанный король Генрих не желает больше узнавать Фальстафа, отталкивает его от себя словами:

Я не знаю тебя, старик. Займись молитвами, белые волосы не идут шуту и забавнику! Мне долго снился такой же человек, так же распухший от распутства, так же старый и так же бесчинный; я проснулся и гнушаюсь моим сном.

Эти слова вылились прямо из души Шекспира. В них кипит совершенно новый, подавленный и далеко не пламенный гнев. В них явственно чувствуется спокойное, серьезное, чисто английское чувство справедливости и законности. Король дает Фальстафу пожизненную пенсию и прогоняет его от себя. Герой Шекспира проникнут здесь насквозь чувством ответственности, являющимся в глазах поэта, которому один из его величайших и талантливейших поклонников, Тэн, отказал в нравственном инстинкте, непременным условием истинно великих нравственных подвигов.

Глава 22. Вторая часть «Генриха IV». — Старое и новое. — «Генрих V» как национальная драма. — Любовь к отчизне и шовинизм. — Мечты о Великобритании

Вторая часть «Генриха IV» написана, вероятно, в 1598 г., потому что судья Сайленс упоминается уже в 1599 г. в комедии Бена Джонсона «У каждого человека свои причуды». Хотя это скорее драматизированная хроника, чем драма, но она отличается той же богатой, поэтической силой, как первая часть. В серьезных местах поэт придерживался здесь ближе истории и, конечно, не его вина, если серьезные герои вышли менее интересными. В комических эпизодах, занимающих довольно обширное место, Шекспиру удался художественный фокус — вывести снова Фальстафа таким же интересным и забавным. Он одинаково достоен удивления в своих отношениях к верховному судье и к трактирщицам; он так же величественен в качестве вербовщика, как и в качестве гостя у мирового судьи Шеллоу в деревне. Шекспир присоединил к нему, отчасти в виде товарищей, отчасти ради контраста, обоих жалких провинциальных судей, Шеллоу и Сайленса. Фигура первого — настоящее чудо искусства. Он весь соткан из глупости, тупости, щегольства, беспутства и старческого слабоумия. Однако в сравнении с бесподобным Сайленсом он кажется гением. По-видимому, Шекспир срисовывал здесь, как в первой части, с современных моделей. Другой новой забавной фигурой, нашедшей тотчас, подобно Фальстафу, целый ряд подражателей среди второстепенных драматургов того времени, является хвастливый Пистоль, швыряющий направо и налево выспренными цитатами. Его шутовская аффектация в высшей степени комична. Шекспир осмеивает в его цитатах патетический стиль прежних трагиков, возбуждавший его отвращение. Если Пистоль восклицает: «Вьючные лошади и тощие, изнеженные азиатские клячи, которые не пройдут более тридцати миль в день, будут равняться с Цезарями и с Ганнибалами», то Шекспир пародирует здесь трагедию Марло «Тамерлан», где говорится: «Эй вы, откормленные азиатские клячи, разве вы можете в день пробежать больше 20 миль?»

Пиля пародируют слова Пистоля, обращенные к трактирщице: «Так ешь же и толстей, моя прекрасная Каллиполис».