Неизвестный Солженицын. Гений первого плевка

Тут такие шедевры, такие образцы творческой верности, что просто невозможно оторваться. Вот любуйтесь еще. Апостол пишет в «Архипелаге», что в далекие годы Гражданской войны в одесском зоопарке хищных зверей кормили живыми жирными белогвардейцами, взятыми в плен. Слышал, говорит, почему не поверить? В другом месте рассказывает, что на Колыме, где он не был, бригаду заключенных, не выполнивших дневной план, загнали в сарай и живьем сожгли. Был такой слух, говорит, почему не поверить! Да хоть подумал бы, а кто на другой день план выполнять будет. А вот Сараскина — уже о времени сравнительно недавнем и не где-то на Колыме, а в столице: когда, говорит, жена Солженицына родила, то главного врача роддома сняли с работы и исключили из партии. При этом на парткомиссии в райкоме сказали: «Раз вы дали родить жене Солженицына, значит, вы дали родиться ребенку врага народа, будущему политическому врагу. Вы совершили сознательное контрреволюционное преступление. Вы коммунист, вам партия и правительство доверили такой пост, а вы вон что вытворяете». Известно, что главных врачей в роддомах назначают не партия и правительство, но этот факт меркнет перед ужасом нарисованной картины. Несчастному врачу ничего не оставалось, как эмигрировать. Но у Солженицына трое детей и все они родились в Москве. Можно себе представить, какова была судьба еще двух главврачей. Не удивлюсь, если в новом издании книги Сараскиной мы прочитаем, что одного из них отдали в Московский зоопарк на съедение крокодилу, а другого зажарили на кухне ресторана ЦДЛ.

Но все же есть в книге Сараскиной кое-что очень свежее, ранее неизвестное. Например, она первая установила, что Солженицын пошел на фронт не с каким-то мешком или рюкзаком, не с чемоданчиком или сундучком, как все мы, а с портфельчиком, да не крокодиловой ли кожи, и в том портфельчике — университетский диплом и книга Энгельса «Крестьянская война в Германии». Ну, кто из миллионов призванных в армию догадался бы прихватить диплом! А он догадался: может пригодиться, может помочь. А книга Энгельса? Да как же! Раз иду на войну, буду под бомбами читать, что писали классики марксизма о войне. И диплом с отличием в самом деле очень пригодился для прорыва из обоза, откуда можно было угодить в пехоту, прямо в артучилище. Позже он раздобыл еще раскладной столик и стульчик, чтобы удобно было в снарядных воронках писать повести да романы, и даже велосипед.

Интересно у Сараскиной еще вот что. В «Архипелаге» автор живописует всякие ужасы и кошмары — о непосильном труде заключенных, о голоде, избиениях, о расстрелах и даже за невыполнение нормы выработки — о сожжении живьем. Но Сараскина, переписывая «своими словами» это у Н. Решетовской («А. Солженицын и читающая Россия». Дон № 1 и 2’90), называет множество читателей, откликнувшихся письмами на «Один день», которые сидели в лагерях, иные как раз вместе с ним, и вышли на свободу, и вот живы-здоровы, работают, иные весьма преуспевают… Таких имен около полусотни. Было даже коллективное письмо от «москвичей-экибастузцев». Землячество! Среди них оказались еще и прототипы произведений Солженицына: Бурковский (кавторанг Буйновский в «Одном дне»), Лев Гроссман (Цезарь Маркович там же) Лев Копелев (Рубин в «Круге») С. М. Ивашов-Мусатов (Кондрашев-Иванов там же), Д. М. Панин (Сологдин там же), С. Н. Никифоров (Родя там же), Георгий Тенно (в «Архипелаге»)… Да как же они уцелели, выжили? Ведь Солженицын уверял, что это немыслимо. Кроме того, в поздних изданиях «Архипелага» он сам назвал 227 бывших заключенных, которые прислали ему письма, воспоминания и снабдили кто байкой, кто правдой, кто диким враньем для написания этой книги. Как же их выпустили на свободу? Ведь он писал, что и это невозможно: большевики уничтожили 106 миллионов!.. А тут, кажется, все здоровехоньки, если читают журналы, книги, пишут воспоминания и шлют их писателю. А ведь, надо думать, гораздо больше недавних заключенных не читали повесть или прочитали, но не откликнулись. Что ж получается с картиной ужасающих кошмаров?