На фоне впечатляющего фасада культурной жизни «русского Парижа» нельзя не напомнить о реалиях, в которых эта жизнь гнездилась. В литературной среде при том, что все здесь считали себя «хранителями очага», кипели обычные для такого сообщества страсти: зависть, обиды, сплетни, скандалы и т.п. Участвовали в них и публицисты, и прозаики, и поэты.
Само присуждение Бунину Нобелевской премии в 1933 г. послужило не столько мировому признанию литературы русской эмиграции, сколько ее окончательному внутреннему размежеванию, почти полному исчезновению духа корпоративности и углублению творческой самоизоляции122
.Этот факт отметил, например, А.В. Амфитеатров в переписке с редакцией «Сегодня»:
...в Париже чествование было шумно, но менее единодушно, чем хотелось бы в такой высокоторжественный день. Отсутствовали многие, которым отсутствовать было просто неприлично. «Возрождение», по-видимому просто не потрудилось прислать своего представителя, (ни Б. Зайцев, ни Тэффи, — личные друзья Бунина, — конечно, не «Возрождение» представляли, а самих себя, равно как и Ходасевич). Все это не только грустно, но прямо-таки постыдно123
.Однако не «вопреки», а именно благодаря своей динамичности, часто проявлявшейся в самых резких и конфликтных формах, в «русском Париже» культурная жизнь эмиграции первой волны била ключом. И продолжалась она целых двадцать лет, вплоть до июня 1940-го, когда в город вошли немецкие войска, и политическая и культурная столица русского Зарубежья прекратила существовование. У Тэффи есть такие строки:
Когда умерла полоса жизни — кажется, что она могла бы еще как-то развернуться, тянуться и что конец ее неестественно сжат и оборван. Все события, заканчивающие такую полосу жизни, сбиваются, спутываются бестолково и неопределенно.
Именно таким вот и было поначалу падение «русского Парижа». А затем все накопленное эмигрантское культурное богатство рухнуло в тартарары: закрылись газеты, журналы, издательства, масонские ложи, прекратились литературные вечера и семинары... Четыре года нищеты, отчаянья, страха у потухшего очага русской духовности.
Возможно, что знакомство И.М. Троцкого с Буниным состоялось еще до революции. Бунин был одним из авторов газеты «Русское слово» и наверняка Илья Троцкий — молодой, амбициозный журналист, включенный в литературную жизнь, постарался быть представленным известному писателю. Однако личные отношения между ними установились к концу 1920-х и продолжались до последних дней жизни Бунина.
В дневниковой записи Веры Николаевны Муромцевой-Буниной от 26 декабря 1930 г. приведена выдержка из письма журналиста И. Троцкого своему коллеге и старому знакомому Соломону Полякову-Литовцеву о том, что пора начать кампанию номинирования Бунина на Нобелевскую премию по литературе. Заканчивается это письмо И. Троцкого призывом: «Друзья Бунина должны взяться за дело!»124
Этот призыв, адресованный к особой
Будучи знаком с Буниным и его женой Верой Николаевной Муромцевой-Буниной более 30 лет, И.М. Троцкий, тем не менее, никогда не входил в их ближайшее окружение, как, например, их общий друг Марк Алданов. Он просто был «верным другом», всегда готовым откликнуться на просьбу о помощи, горячим поклонником писательского таланта Ивана Бунина. Весьма показательны в этом отношении слова самих И.А. и В.Н. Буниных (см. их переписку с И. Троцким в
Рассказ о взаимоотношениях Ильи Троцкого с Буниным, естественно, не может не содержать интимно-личностных интонаций. Поэтому здесь важно очертить психологический портрет знаменитого писателя.
Многим современникам Бунин представлялся надменным, вспыльчивым и язвительным мизантропом, сосредоточенным лишь на собственных ощущениях, переживаниях, интересах. Горький, с которым Бунин был весьма близок до революции, превознося его писательский талант, одновременно утверждал: