Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости

Придя домой, Федя часа два сидел над письмом. Он рвал одно за другим. Все они казались ему напыщенными. Наконец, он написал совсем просто, изложил все, как было на самом деле, и написал, что он не может переписываться с человеком, которого он не знает, не видит: «Какое-то предчувствие мне говорит, что Вы составите в моей жизни событие, но простите меня, если я еще не могу открыться. Я жду Вашего ответа».

Утром он бросил письмо в ящик, а на следующий день он увидел на своем столе конверт с тонким небрежным почерком. От письма шел какой-то почти неуловимый, нежный запах. Письмо было очень короткое.

«Если Вы хотите иметь друга, приходите в субботу в пять часов в Летний сад. Мы узнаем друг друга по белой розе. Мне понятно Ваше горение. Я думаю, мы встретимся».

Федя окончательно уверился, что пишет девушка. Слова письма показались ему такими же нежными и тонкими, как запах, который шел от голубоватой бумаги. Но какая она? Федя силился представить себе ее глаза, ее шляпу, ее туфельки. Он был готов любить ее, какою бы она ни была…

Наступила суббота. Федя вышел в четыре часа, сходил в парикмахерскую, купил прекрасную белую розу, но спрятал ее под пиджак и поехал к Летнему саду. Он прошел всю главную аллею, но не заметил никого с розой.

– Может быть, она также спрятала розу и высматривает меня? Или, может быть, я иду вслед за ней и не вижу розы?

Федя решил присесть на скамейку. Был вечер. Красные, не греющие лучи сквозь прозрачные ветви пятнами ложились на траву и аллеи. Все дорожки были усыпаны желтыми, красными и коричневыми листьями, которые шуршали под ногами.

Вдруг Федя увидел, что по самой середине аллеи идет высокий юноша в черной бархатной куртке с криво надетым галстуком. В левой руке у него роза, и правой он в рассеянности срывает лепестки. Он идет торопливо, какой-то вихлявой походкой, и кажется, что на нем все болтается. Он рассеянно смотрит вперед, весь ушел в какие-то мысли, не смотрит по сторонам, и не похоже, чтобы он кого-нибудь ждал или искал.

В висках у Феди застучало. Неужели это он? Федя нащупал розу под своим пиджачком и решил до времени не показывать ее, а посмотреть, что будет дальше.

Высокий юноша прошел всю аллею и повернул обратно. Дойдя до скамейки, на которой сидел Федя, он вдруг круто повернул, и, не глядя на него, сел рядом с ним и стал постукивать розой о колено. Он смотрел вперед и, несомненно, о чем-то думал. Потом он снял шляпу, положил ее рядом с собой, прислонился к спинке и заложил ногу за ногу. Федя увидел его в профиль. Первое, что бросилось ему в глаза – мясистый нос, узкий сверху и широкий к ноздрям. Нос ему не понравился и создал секунду антипатии. Но маленькие, черные усики не скрывали очень мягких, почти детских губ. Над всем лицом как бы царил прекрасный высокий лоб, который собственно и создавал лицо, и это лицо было необыкновенно. Продолговатые глаза, черные и подернутые легкой поволокой, смотрели вдаль, и эти глаза тоже были необыкновенны. Вдруг он поднял руку к носу и запустил большой палец в ноздрю, покрутил его, потом отвел руку вперед и сделал пальцами такое движение, каким кормят кур. Федя в душе рассмеялся. Он смотрел на глаза с поволокой. О чем он думает? Федя потихоньку вынул розу и положил ее к себе на колени.

Через минуту его сосед повернул голову. Он как-то вздрогнул и поднял на Федю свои глаза, и засмеялся.

– Так это вы?

Федя тяжело дышал. Он протянул ему руку. Тот взял ее и крепко пожал. Его ощипанная роза упала на песок, но он этого не заметил.

– Да… а я, я ведь думал, что вы девушка!

– Неужели? Так мое письмо было такое нежное?

Сидя на скамейке и глядя друг на друга, они короткими вопросами и восклицаниями изучали друг друга.

Они отыскивали себя один в другом и не находили. Каждый находил в другом новое, и это новое делал своим.

– Так вас зовут Глебом? Значит, вы русский.

– Да, я очень люблю свое имя. А вы немец?

– Да, я немец, и не люблю своего имени и не люблю своей национальности.

Все движения Глеба были быстры и изящны. У него были слишком длинные руки, и внешне его можно было назвать неуклюжим. Федя никак не мог определить, в чем его грация. Но у него была грация, чего – Федя это знал – совершенно не было у него самого.

– Знаете что? Пройдемтесь, а потом пойдем прямо ко мне.

– Да, пройдемтесь.

– Вы любите Петербург?

Федя не любил Петербурга. Он жил на Песках[85]. Серое небо, фабричный дым, хмурые богачи и грязные бедняки – разве можно любить этот ад? Но когда Глеб спросил его, он увидел сад, облитый тончайшим воздухом, и ряды статуй на фоне почти черных стволов, которые жили той особой жизнью, какой могут жить только статуи в сумерках. Вдали уже виднелась бронзовая решетка с гранитными столбами и урнами с кольцами. Глеб, счастливый Глеб, все видел красивым, а он, Федя, все видел мутным, скучным, серым.

– Люблю ли я Петербург? Да. Теперь люблю. Но знаете, что я сейчас вспомнил: «Alles Lebendige bildet eine Atmosphäre um sich her»[86]. Я уже втянут в атмосферу, которой вы дышите.

– Когда мы придем, прочтем «Медного всадника».

– Да, прочтем.