Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости

Яблони цвели. Сад жужжал от пчел. В одном углу сада росли вишни. Вишни еще не распустили листьев, но голые красно-бурые прутики обвисали пушистыми, розовыми гроздьями, которые осыпались на плечи, на руки. Вся земля, будто снегом, была усыпана душистыми мягкими лепестками с тонкими жилками. Молодые яблони цвели не так густо, пучки цветов высматривали из сочной, темной зелени.

За садом была степь и перелески. Вся степь была покрыта крокусами, они пятнистым ковром покрывали холмы. Были розовые, лиловые, желтые. Некоторые холмы сплошь были покрыты лиловыми (их было больше всех), другие – желтыми, кое-где лежали розоватые пятна. Они росли тысячами, нежные, хрупкие, на низких стебельках, покрытых серебристым пухом.

Федя любил смотреть, как Марта, Эмма и Грета работают в огороде.

У Марты было тонкое, грустное лицо, и она выглядела как барышня. Дома, в Польше, она не работала. Теперь она для работы надевала перчатки, у нее была нежная кожа, и ей было тяжело работать. У всех в лицах было что-то убитое, остановившееся.

Но по воскресеньям они одевались в светлое, накидывали белые платочки, брали под мышку молитвенники и уходили в деревню, в церковь.

15 апреля был день рождения Феди. Когда он утром вышел на балкон, он увидел огромный крендель, с миндалинами и изюмом и посыпанный сахарной пудрой. Стол был выложен зелеными листьями и ветками, и на столе стояли цветы. Марта, Эмма и Грета были одеты в праздничное и улыбались ему сквозь свое постоянное горе.

Откуда они узнали? Федя сам едва помнил этот день и никогда не дорожил им. Но девушки объяснили, что у них так делается, что крендель испечен по-польски.

Какие они милые! А Федя – разве он хоть раз вспомнил о них? Кто они для него? Служанки, поденщицы, больше ничего. Но у них есть культура, а у него, Феди, ее нет. Культура есть разновидность любви.

Теперь, бродя по саду, Федя вспоминал свою жизнь. Ему все казалось, что надо только принять какое-то решение, и тогда все будет иначе, все будет хорошо. Умел ли он принимать решение? Он вспомнил, как когда-то он лез на елку с опасностью для жизни. Это решение ему ничего не стоило – манили красные шишки, для которых он готов был умереть, только бы держать их в руках. Это было затмение, это была одержимость. Да, одержимость – вот единственное в жизни счастье, единственное, что создает в мире великое. Не ты берешь – тебя берут, а тебе кажется, что это ты. Все великие ученые, все художники, музыканты, которые в бедности, в нищенстве, в самых ужасных условиях творят свое, все они одержимы.

Начиналось нетерпение, хотелось в город. Решение созревало. Это решение раскладывалось на тысячи других. Учиться – вот первое. Быть ровным – второе. И отсюда те тысячи мелочей, которые делают человека счастливым или несчастливым. Рано вставать – счастье. Просыпать – несчастье. Помыться, побриться как следует – счастлив весь день, не побреешься – и все что-то неладно. Скажешь грубое слово, не сметешь пыль со стола, опоздаешь куда-нибудь – и ты уже выбит из колеи, все не клеится, не ладится.

Федя воображал себя джентльменом на английский лад, безукоризненным в одежде, в манерах, во всех своих поступках, деятельным, энергичным – полной противоположностью того, <кем> он был на самом деле.

Но все это было бы ничего, если бы не было той пасхальной ночи и того человека, который тогда своими тонкими пальцами протягивал ему грошовую свечку.

Федя тонул в этих яблонях, в прохладном, чистом воздухе, в этом цветущем царстве, корни которого уходили в пряную землю. Это была Пасха, это была земля. Каждый цвет был такой свечкой.

Это было такое большое, что Федя спрашивал себя: как вынести это?

Как выносят это другие?

Федя сравнивал себя с другими. Вот Боба. Он ничего бы не понял из того, что с ним происходит. Но ему и не нужно понимать. Но Боба не только не хуже, чем он, он, несомненно, в тысячу раз лучше. Хоть он и по публичным домам ходит, и презирает Нелли, и вообще – человек без стремлений, но он лучше. А почему? Ведь Боба не понимает святости, а он понимает. Но он понимает это только потому, что в Феде есть грех, а в Бобе его нету. Боба пойдет на Глазовскую без малейшего греха, а Федя посмотрит на ноги какой-нибудь женщины в трамвае – и это уже грех. Стать святым или злодеем, бесом мысли, бесом прелюбодеяния – вот что скоро, скоро должно решиться. Феде бывало так тяжело от самого себя, что хотелось спастись хоть к Марте или Ханнпоргу, к простым людям, встать перед ними на колени и сказать: накажи меня до крови, я это заслужил. Как когда-то в первую любовь он видел себя раздавленным лошадьми, так теперь он видел себя истекающим кровью. Кровь капала на землю и ложилась на нее черными пятнами.

Но когда Марта приносила завтрак – творог со сметаной и пару яиц всмятку, и молоко, и мед – становилось опять легко и хотелось жить, скорее жить и делать что-то.