Неизвестный В.Я. Пропп. Древо жизни. Дневник старости

Весной 1966 г. в их квартире шел ремонт. 3 апреля Воля пишет мне: “Я разрыл всякие хранилища с древними фотографиями, предавался воспоминаниям. Жизнь прошла, что и говорить. Я прожил хорошо, у меня было счастливое детство <…>. Сейчас я благодарен жизни за все, что она мне еще дает”. Еще через год с лишним, когда Воле исполнилось 72 года, в его письме от 15.VIII.67 звучит то же настроение, та же философская умиротворенность: “Чувствую себя не совсем хорошо, – не знаю, поправлюсь ли вообще. Впрочем, это меня не волнует. Я благодарен судьбе за все, что мне еще дано: за небо, за лес, за детей, за то, что еще живу, дышу и могу любить многих людей”.

Это был оптимизм человека богатой внутренней жизни, необычайно скромного в личных потребностях и черпавшего свои радости в творческом труде, в единении с природой, в искусстве, в отдающей себя любви к своим близким.

Не будь в мироощущении Воли этого оптимизма, мы, конечно, не видели бы у него той склонности к мягкому юмору, который оживлял порой и его разговор, и его письма. 4.IX.59, когда мы проводили лето на Украине, в Остре, на берегу чистой и теплой Десны, где Евдокия Ивановна с Тату сей много купались, Воля пишет: “Привет большим и маленьким водоплавающим дамам”. Когда выяснилось, что ему может быть предоставлена квартира совсем близко от нашего дома, он начинает 18.V.60 письмо шутливым восклицанием: “Соседушка, мой свет, здравствуй!” А переехав на эту квартиру и описывая 21.VII.60 ее достоинства, он заявляет: “Воздух чистый, в комнате даже появились комары, – для чего же мне ездить на дачу?” В письме от 13.VI 1.68 из Репино он говорит: “…Я ничего не делаю (в смысле умственном). Ничего не делать – это великое и благородное искусство, которое я, наконец, хорошо постиг”. И дальше в том же письме: “Гуляя, вспоминаю, что в детстве у нас была книга нот, где имелась серия пьес под названием “Promenades d’un Solitaire” (по-русски: прогулки солитера)”. На этот шутливый перевод французского слова Solitaire (т. е. одинокого) русским словом “солитера” (т. е. плоской глисты) нельзя не улыбнуться.

Бывало, он в шутку говорил о выпивках применительно к себе, так что человек, мало его знавший, мог бы подумать, что Воля имел пристрастие к употреблению спиртного. На самом же деле, хотя Воля и любил вкус хорошего вина и хорошей водки, но в отношении количества этих напитков проявлял строжайшую выдержку. Он позволял себе в гостях две рюмки водки за вечер, а дома иногда увеличивал дозу до трех рюмок. И дальше любые уговоры были бесполезны: в этом вопросе, как и в других, Воля проявлял твердость: раз решение принято, оно им не изменялось.

Но проявления непритязательного юмора были у Воли именно лишь моментами. Его ни в коем случае нельзя было назвать любителем шуток. Наоборот, для него была характерна глубокая серьезность. Именно на фоне этой серьезности так выделялись и запоминались отдельные проблески его мягкого юмора. К любому явлению жизни, к любым человеческим отношениям, к любой работе Воля подходил крайне серьезно и ответственно. Эта серьезность была у него связана с углубленностью в себя и даже с некоторой замкнутостью. А качества эти не способствуют общительности! В письме от 29.Х.57, рассказывая о своем впечатлении от чтения мемуаров немецкого художника Людвига Рихтера, Воля пишет: “Читая, понял, как мы все (т. е. во всяком случае я) одиноки. У нас нет привычки после работы ходить друг к другу, общаться. У нас только работа, а после нее изнеможение”. 31.VII.64 он пишет: “Я рад за Тебя, что у Тебя такой интересный и широкий круг знакомств[140] <…>. А я, как всегда, один, как перст, если не считать семьи”. Наконец, в письме от 8.VII.68 он говорит: “Мы с Тобой разные: Ты общителен, а я замкнут, но именно потому мы друг к другу подходим”.

Таковы некоторые его высказывания в письмах. И в наших разговорах он нередко возвращался к этой своей беде и с грустью признавался: “А я ведь совершенно одинок”. Правда, у него были отношения взаимного интереса и симпатии с профессорами П. Н. Берковым и особенно с И. П. Ереминым. С последним они иногда встречались и вне кафедры. Но, очевидно, Воле этого было мало. Хотелось не редких, случайных встреч, а регулярного, достаточно частого общения, встреч и бесед в домашней обстановке. А такие встречи и беседы он имел в этот период только со мной. Поэтому у него не раз вырывались слова: “Какое счастье, что мы снова нашли друг друга!”

В цитированном несколькими строками выше письме от 31.VII.64 Воля отмечает значение для него семьи, как спасения от одиночества. Но и семья с разнородными интересами и потребностями ее членов не всегда могла обеспечить Воле ту духовную атмосферу и те бытовые условия, которые ему были необходимы. В этом отношении очень важно следующее место письма от 25. VII.61: “Мне очень дорого, что мои успехи Тебя радуют. Сам я к ним довольно равнодушен и отдал бы их за обыкновенное спокойное семейное счастье. Нас шестеро очень разных людей, и покоя дома я не имею… Я могу, правда, замкнуться в своей комнате, но счастье не в книгах”.