Неизвестный В. Я. Пропп

Получено разрешение на напечатание моего предисловия к итальянскому переводу «Морфологии», Я почему-то очень счастлив и рад. Перечитал это предисловие и остался доволен. Я, несомненно, сильнее этого знаменитого француза Леви-Стросса, который пишет обо мне с таким пренебрежением[282]. Только работать я не могу столько, как они, не могу быть на уровне того, что знают в Европе и Америке, потому что библиотеки наши не могут снабдить нас тем, что надо.

Этот дневник неинтересен. Он интересен только как зрелище душевного пожара, которым горит старый человек. Пожар продолжается, он охватывает все мое существо. Под старость чувства не притупляются, а, наоборот, все обостряется; я стал еще более впечатлителен.

Я у Муси. Показывает диафильмы, снятые в Париже. Снимки сделаны неловко, но красочно, ярко. Notre Dame, бульвары, Сена, Фонтенбло. У нее музыкальный голос, светящиеся от внутреннего света глаза, живые движения. Она необыкновенная умница, и это сразу видно во всем. Только умные люди могут быть так всегда приветливы. Она все делает немножко неловко, но это потому, что она вся наполнена внутренней жизнью. Как она наливает чай из чайника и ставит чашку на стол. В этой неловкости — тонкая грация. Танечка[283] стала очень мило и музыкально играть. Муся — большая любовь моей жизни. Отцовская любовь, если она нежна, есть разновидность мужской любви. Эличку[284] я люблю совсем другой любовью, я восхищаюсь такими ее качествами, как веселость, энергия, постоянно повышенный и ускоренный темп жизни, трезвая хозяйственность, чего совсем нет у Муси. Я счастливый человек, что у меня такие дети. И вообще: в минуты остановки над самим собой я вижу, как много мне в жизни было дано, и что я должен уметь брать свое счастье.

28.1.[1965], утром 6.30.

Моя жизнь протекает непродуктивно, она есть производное от неполноценности других: множество плохих или слабых диссертаций занимают все мое время и исчерпывают мою энергию. Вчера была Куприянова, я сделал ей 30 замечаний в письменном виде, она была очень довольна. Прислал статью Чердынцев. Срочно, чтобы успеть дать отзыв, надо читать диссертацию Клары[285]. Надо читать продолжение Куприяновой.

Нормальная жизнь ученого — не от слабости других, а от их достижений. Я должен знать, что достигли другие, и сам встать в этот ряд. Иначе получается непродуктивная жизнь. Я должен работать над своей грамматикой комического.

Das Geheiligte liegt tief verborgen in mir. Es gibt Augenblicke — auf der Straße, im Autobus, in der Arbeit, im Bett, wo nichts ist, alles in sich zusammenfäll, außer dem einen, das mich überwältigt[286].

Надо взять над собой контроль. Я стал плохо играть. Не хватает терпенья по 100 раз играть одно место, пока не выйдет.

29.1.[1965].

Вчера работалось хорошо. Читал внимательно Клару и Куприянову. Прочел много.

Играл andante из C-dur-ной сонаты Моцарта, пока наши гуляли. Работал и продвинулся. Могу играть почти без ошибок. В детстве слышал: «Моцарта надо играть ритмично». Почему? Потому что он механизм? У Моцарта нет пассажей, есть только мелодии, он весь — мелодия, и надо играть так, как требует напев. Моцарта надо играть без педали — он писал для клавесина. Каждый звук есть событие и требует своего исполнения. Сильно звучит он в piano, а forte заслоняет, ослабляет его. Между тем у нас piano играть не умеют, а вместо f с азартом бьют fff. Моцарт в середине своих мелодий вдруг бывает трагичен. Этой трагичности надо верить, и так и играть. Это andante я слышал от Рихтера. Он не понял. Загнал. Без души и без лирики — очень точно и чисто.

Вечером читал Пушкина лирику последних лет. Это мой поэт, интимно мой, особенно в трагических вещах. Я только теперь, в старости, стал понимать его стихи о любви. «На холмах Грузии».

30.1.[1965].

Концерт в Филармонии. Марина Мдивани. Редкая по легкости и лиричности пианистка. Шуберт. Экспромт фа минор — не забыть на всю жизнь.

30.1.[1965].

Пушкин. Медленно, медленно проникаю в эту великую душу. «На холмах Грузии»:

Печаль моя полна тобою
Тобой, одной тобой.

Но в черновике было: «без надежд и без желаний». Любовь без желаний есть глубочайшая мужская любовь. Физическое общение без любви отвратительно мужчине. Пушкин любил святой любовью, как с детства этой любовью всегда любил Лермонтов. И такая любовь всегда бывает поругана изначально. Отсюда лермонтовский цинизм, скрывающий ту сторону души, которая создает колыбельную, у Пушкина — «Бедный рыцарь». Это — мужская трагедия. Она создает несбываемую мечту о непорочном зачатии, которая покорила мир. Я надумал сравнить три редакции «Бедного рыцаря» из слова в слово и продумать все. <...>

31.1.[1965].

Я уже привык писать по утрам дневник. Это меня подтягивает внутренне и внешне на весь день.

Сегодня воскресенье, я хочу отдохнуть душой. Куприянову и Клару кончил, теперь на Клару надо писать отзыв завтра.

31.1.[1965]