Неизвестный В. Я. Пропп

Параллелизм в различных формах есть одно из замечательных проявлений песенной поэзии и специфичен для фольклора. Начало его изучению положил [А. Н.] Веселовский своей статьей «Психологический параллелизм и его формы в отражениях поэтического стиля» (1898). Эта статья до сих пор никем не превзойдена, но мы не можем, конечно, остановиться на том, что сделано было почти 70 лет тому назад.

Явление параллелизма сродни явлению ритма. Оно основано на повторении, причем, как и в музыке, повторяющаяся единица отлична по своему нутру. В изобразительном искусстве этому соответствует симметрия. (Вышивка, орнамент, постройка, иконопись.) Заметим, что нарушение симметрии всегда вызывает в нас чувство неудовлетворенности и досады. Представим себе здание, в котором портал и колонны были бы расположены не на середине <...> (вообразим. — Л. И.), что справа от колонны будет 5 окон, а слева 3, — и здание рассердит нас своей нелепостью. Противоположное же явление, т. е. симметрия, нас эстетически радует, вероятно, по тем же причинам, по которым нас радует ритм. Идем дальше:

Кунья на ней шуба до земли.

Это — женщина, невеста. Кунья шуба. Я только затрагиваю: проблема эпитета. Скажу, что эпитет придает изображаемому предмету чувственно или логически воспринимаемую определенность, но здесь еще другое. Крестьяне никогда не носили куньих шуб, да и богатые не всегда могли себе позволить такую роскошь. Здесь совершенно очевидно и явное нарушение реалистичности. Во имя чего? Во имя возвеличенья и поэтизации. Невеста поэтизируется, и в этом — внутренняя правда: она изображается как существо прекрасное, не укладывающееся в прозаические рамки жизни.

Следующая строка опять представляет собой параллелизм с предыдущей:

Кунья на ней шуба до земли,
А Божья на ней милость до веку.

На этот раз параллелизм уже не только синтаксический, но и другой. Мышление крестьянина облекалось в религиозные формы и религиозную терминологию. Это исторически было закономерно и не должно нас смущать. Если кунья шуба говорит о внешней красоте, то Божья милость, которая на ней до веку, т. е. до конца жизни, до смерти, — это внутренняя красота ее. Здесь эстетическая радость дополняется другим — глубинной моралью, каким-то внутренним сияньем. Без этой углубленной морали не может быть настоящей эстетической радости. Может показаться странным, если я скажу, что восприятие морали входит в эстетическое восприятие (Кант) и что изучение этой морали и формы ее выражения непременно входит в задачи поэтики фольклора. Здесь сквозь поэтические формы сквозит как бы лик народа, и этот лик должен быть изучен. Можно выразить иначе: через поэтические формы нам раскрывается мироощущение и мировоззрение народа. Я не буду развивать этого тезиса, вы можете сделать это сами.

Следующая строка:

Что люди-то скажут: чья это така?

Эта строка вдруг окунает нас в деревенский быт. Строка эта слегка юмористична по контрасту с предыдущей. Если там — глубочайшие чувства, чувства какой-то внутренней правды и красоты, то здесь — чувство некоторого чисто внешнего самолюбия, которое, однако, не только не нарушает глубину чувства, но придает ему жизненную бытовую правдивость. Здесь опять край большой проблемы — проблемы народного юмора как жизнеутверждающего фактора.

Приведенная строка содержит вопрос: чья это така? Следующие строки содержат ответ. Изложение диалогизировано, чем достигается живость, драматичность, перенесение в настоящее. Передача (ситуации. — Л. И.) через вопросы-ответы спаивает, цементирует стих в одно целое. Ответ опять дан через параллельное двустишие:

Микита свет молвит: моя госпожа,
Ефимыч свет молвит: моя госпожа.

Я не буду останавливаться на эпитете «свет» <...>, тут проблемы особой нет. Но все же этот эпитет надо продумать и прочувствовать, чтобы увидеть, что он соответствует тому внутреннему образу, который дан в описании невесты. Искусство портрета чуждо народу, и это вполне можно объяснить. Здесь даны не портреты, а два образа, понятых изнутри, понятых в их душевной красоте. Наконец, когда жених признает невесту своей госпожой, то это не соответствует бытовому укладу старой патриархальной деревни, в которой жена была рабой своего мужа. Наконец, последняя строка звучит так:

С этой госпожой мне век вековать.